Молотову предстояли новые большие дела на ниве внешней политики. Дух Ялты обещал сотрудничество великих держав с различным общественным строем, но после войны между ними развернулась борьба за сферы влияния, по драматизму и остроте не уступавшая предвоенной напряженности. Теперь было не до процентных соотношений – весь мир должен был разделиться на тех, кто живет по закону доллара или по указаниям Москвы.
Первая сессия СМИД началась в Лондоне 11 сентября 1945 года. Молотову противостояли Государственный секретарь США Дж. Бирнс, министры иностранных дел Великобритании Э. Бевин, Франции Ж.-О. Бидо и Китая Ван Шицзе. Молотов настаивал на соблюдении согласованного в Потсдаме принципа, в соответствии с которым при выработке мирных договоров «Совет будет состоять из членов, представляющих те государства, которые подписали Условия Капитуляции, продиктованные тому вражескому государству, которого касается данная задача»[965]. Но это оставляло на периферии конференции Францию и Китай, которые подписывали лишь некоторые из договоров о капитуляции. Франция и Китай просто покинули бы конференцию, если им не давать слово по всем вопросам. Молотову пришлось согласиться на изменение формата и продолжить обсуждение в составе пятерки. Сталин счел это ошибкой, так как СССР оказался в очевидном меньшинстве. Сталин даже перешел на «Вы»: «Следуйте решениям Потсдама об участии только вовлеченных государств…» Молотов признал ошибку: «Признаю, что сделал крупное упущение. Настою на немедленном прекращении общих заседаний пяти министров… Так, конечно, будет лучше, хотя это и будет крутой поворот в делах Совета министров»[966]. В ответе чувствуется обеспокоенность Молотова последствиями такого ограничения прав Франции и Китая.
Джеймс Ф. Бирнс. 1940-е. [Из открытых источников]
На повестке дня стояла тема мирных договоров, прежде всего, с бывшими союзниками Германии. Отношения трех ведущих держав-победительниц к ним зависело от того, кто там будет находиться у власти. Во всех этих странах возникли коалиции с участием коммунистов. Но если в Италии и Венгрии доминировали некоммунистические партии, то в Румынии и Болгарии правительства были прокоммунистическими.
Союзники не признали февральскую смену власти в Румынии, что делало невозможным заключение с ней мирного договора. Для признания правительства Румынии требовалось включить в него представителей влиятельных довоенных партий – национал-либеральной и национал-царанистской (крестьянской). Союзники настаивали на своем праве влиять на состав правительств Болгарии и Румынии. В принципе, они стремились к применению такой же модели, как в Польше, но Молотов с этим не соглашался, не желая приравнивать советские права в Польше, с одной стороны, и в Румынии и Болгарии – с другой. А если западные партнеры не признают советскую сферу влияния на Балканах, то Молотов может поставить вопрос о советских правах в Греции, где коммунистов притесняют британцы и зависимое от них королевское правительство. Ситуация зашла в тупик настолько, что Молотов и Сталин обсуждали возможность отдельного заключения мирного договора союзниками с Италией без СССР, и СССР с Румынией, Болгарией и Венгрией без участия союзников[967].
Ситуацию обостряли и претензии СССР на бывшую итальянскую колонию Триполитанию в Ливии. По мнению Бирнса, Италия не выполнила своих обязательств подготовить колониальные народы к независимости, поэтому бывшие итальянские колонии должны перейти под опеку ООН. Возвращать их в фактическую колониальную зависимость было не в духе времени и противоречило стремлению США к свободе торговли по всему свету. Но Молотов заявил, что управление бывшими итальянскими колониями должны осуществлять не все державы-победительницы вместе, а каждая – своей частью. При этом «Советское правительство хотело бы испытать свои силы, осуществляя опеку над одной из бывших итальянских колоний». Бирнс выразил недоумение, что СССР при такой огромной территории хочет управлять еще миллионным арабским населением[968]. Но так бывает – при огромной территории хочется еще больше.
Молотов выдвигал эти требования без энтузиазма: «Понадобилась нам после войны Ливия. Сталин говорит: „Давай, нажимай!“
– А чем вы аргументировали?
– В том-то и дело, что аргументировать было трудно… Бевин подскочил, кричит: „Это шок, шок! Шок, шок! Никогда вас там не было!“»[969]
Эрнест Бевин. 1940-е. [Из открытых источников]
Это намерение присоединиться к сонму колониальных держав было связано со стародавним российским империалистическим стремлением получить выход в Средиземное море. Но к ливийским или югославским портам нужно было еще пройти через Дарданеллы, что не предвещало ничего хорошего для Турции.
Молотов сообщал жене о своих дипломатических планах: «Утешительно все же то, что теперь, работая вместе со своими товарищами, мы, в общем, справляемся с делом, а на Совете министров – мы самые активные и вполне можем противостоять партнерам. Это уже большой шаг вперед против довоенного. Пока, правда, нельзя похвастаться результатами, но на таких совещаниях обыкновенно решает вторая половина работы, которая скоро только начнется. Думаю, что еще неделю здесь пробудем, едва ли больше»[970].
«Вторая половина» настала, когда 22 сентября, подчиняясь указанию Сталина, Молотов выступил за решительное изменение формата переговоров: «Работа Совета министров продвигается очень медленно и недостаточно гладко. Происходит это оттого, что все мы в самом начале совершили ошибку, отступив от решения Берлинской конференции, не имея на то права. Совет должен заседать в составе трех и, в случае обсуждения договора с Италией, – в составе четырех, то есть при участии Франции»[971]. Как пишет историк А.К. Сорокин, «потребовав немедленно прекратить общие заседания пяти министров, он сошлется на указание Сталина и, таким образом, предстанет в глазах союзников в положительном свете: деятелем, в большей степени склонным к компромиссам»[972]. Если раньше Сталин и Молотов нередко играли в «доброго и злого» по обоюдному согласию, то, начиная с сентября 1945 года, такая игра не была согласована со Сталиным и вызывала его гнев, который в итоге привел к нехорошим подозрениям в отношении Молотова и к его опале.
Бидо был возмущен перспективой отстранения Франции от решения судеб Восточной Европы и грозился выйти из СМИД, что привело бы к его развалу. Как пишет Дж. Робертс, «Молотов не отказался от мысли добиться хоть какого-то прогресса на конференции. 26 сентября Бирнс предложил компромисс: принять советскую позицию по процедурному вопросу о правах участия в дискуссиях СМИД в обмен на созыв более широкой мирной конференции для рассмотрения вопроса о договорах»[973]. То есть, инициатором «хоть какого-то прогресса» был американский государственный секретарь, который просто решил дополнить старый «потсдамский» формат новым, более широким. Молотов не возражал против такого варианта применительно к Италии, но не был готов принимать решение самостоятельно и передал предложение Сталину. Глава правительства потребовал жестко стоять на своем.
Жорж Бидо. 1940-е. [Из открытых источников]
В итоге ситуация зашла в тупик, и переговоры продолжались вхолостую, что Молотова не очень смущало – такова воля «инстанции». Бирнс писал, что Молотов – «наследник библейского Иова, образчик долготерпения», который «вызывал у оппонентов невольное восхищение изобретательностью, которую проявлял в тактике затягивания переговоров. Терпеливо ожидая перевода, он поглаживал усы, протирал пенсне и курил папиросы, и это длилось бесконечно»[974]. У несдержанного Бевина Молотов вызывал личную неприязнь, как мы видели – взаимную. Однажды во время этих переговоров Молотов сделал предложение, которое В.А. Никонов считает «уловкой»: прекращать действие решения СМИД, если от него отказался хотя бы один из министров. Бевин с присущей ему недипломатичностью сравнил такой метод с гитлеровским, очевидно, имея в виду манеру фюрера отказываться от ранее принятых договоренностей. Тогда Молотов встал и пошел из зала. Но шел не торопясь, чтобы дать Бевину время взять свои слова назад и предотвратить срыв конференции. Бевин извинился, и Молотов вернулся на свое место, но с Бевином уже до конца саммита непосредственно не общался[975].
Лондонская конференция СМИД закончилась 2 октября безрезультатно. Это не предвещало ничего хорошего послевоенному сотрудничеству СССР и его бывших союзников. Сталин одобрил жесткое поведение своего «аватара», но, как вскоре выяснится, не простил ему колебаний и стал недоверчиво следить за внешнеполитическими шагами, которые Молотов предпринимал уже в Москве.
Ознакомившись с записью беседы Молотова и Гарримана 29 октября, Сталин прокомментировал: «Манера Молотова отделять себя от правительства и изображать себя либеральнее и уступчивее, чем правительство, – никуда не годится». Критика Сталина была оформлена как решение Политбюро, и Молотов как обычно смиренно покаялся: «Постараюсь впредь не допускать подобных ошибок»[976].
Стремление Сталина быть жестче самого Молотова просто заводило ситуацию в тупик. Возможно, Сталин хотел лишний раз одернуть министра, подозревая его в излишней самостоятельности, но вот делу это не помогло. С партнерами при таком подходе нельзя было договориться даже в мелочах.
Неприятности Молотова на этом не закончились. Он санкционировал публикацию 9 ноября в «Правде» выступления Черчилля с лестными отзывами о вкладе СССР и лично Сталина в Победу. Сталин расценил это как угодничество перед иностранцами: «Считаю ошибкой опубликование речи Черчилля с восхвалением России и Сталина. Восхваление это нужно Черчиллю, чтобы успокоить свою нечистую совесть и замаскировать свое враждебное отношение к СССР… У нас имеется теперь немало ответственных работников, которые приходят в телячий восторг от похвал со стороны Черчиллей, Трумэнов, Бирнсов и, наоборот, впадают в уныние от неблагоприятных отзывов со стороны этих господ. Такие настроения я считаю опасными, так как они развивают у нас угодничество перед иностранными фигурами… Я уже не говорю о том, что советские лидеры не нуждаются в похва