– О-о-о! – юный Роберт захохотал. – Как хорош как герой русский пилот и как плох русский самолет! Твой товарищ погнался за Йозефом. Сделал свечка и завис. Самолет…
Роберт на мгновение замолк, подбирая нужное слово.
– Говно! – наконец выпалил он.
– Ja, ja[17] ишьяк ганна! – покивал Йозеф.
– Но лейтенант Пёс – пилот ас, – продолжал Роберт. – Сразил его на выходе из петли – и бах! Russian fell![18] Как его звали? Васка, Фетка, Пашка, Генька?
– Er war nicht ein Affe. Dies, tapferer Mann![19] – подтвердил Йозеф Пёс.
– Да какой ты, на хрен, пёс? Обезьяна голимая! – буркнул Тимофей. – На ветку посади, морковку в зубы – оживший портрет макаки. Угу-угу!
Тимофей, отбросив в сторону сигарету, изобразил повадку шимпанзе из московского зоопарка. Вера так любила на неё смотреть. Тимофей припомнил: ещё до отправки в Испанию они гуляли по Красной Пресне. Тогда Левушка ещё малым был. А теперь ни Левушки, ни Веры. Как же солон вкус ненависти! Ноги Тимофея внезапно подкосились. Он почувствовал гнетущую, лишающую последних сил усталость.
– Погоди, доберусь до твоих яиц. Ещё не так запрыгаешь, – прошептал Ильин.
Удар был нанесен умело. Видимо, Йозеф Пёс всерьез занимался боксом. Но Тимофею удалось устоять на ногах. Надо молчать! Надо вытерпеть всё. Надо подавить ненависть и не думать о своих. И ещё: при первой же возможности бежать. Он слушал голоса своих пленителей, не вникая в смысл произносимых фраз. Зачем? Пусть их глумление станет для него просто тявканьем беспородных псов. Пусть бдительность врага уснет – и тогда… Тогда он сбежит, а если не сможет сбежать – заберет жизни ещё нескольких врагов, прежде чем отдать Богу душу. Богу! Ах, Вера! Верочка-Верочек, как же тебя не вспоминать!
Тимофей очнулся в темноте рычащего, пропахшего кровью и гнилыми ранами закрытого кузова. Автомобиль качался на ухабах, двигался медленно. Тимофей был не один. Неподалеку дышало и маялось ещё не менее десятка узников. В зарешеченное крошечное оконце лился блеклый свет. Ильин подвигал руками. Наручники больно впивались в запястья. Он припомнил глупую стычку с пилотами люфтваффе. Кажется, его побили и заковали в наручники эти благородные господа. Из-за чего же произошла драка? Ах, да! Явился фотограф, корреспондент из фашистской газетенки. Его заставили позировать, угощали коньяком и баварской колбасой, обнимали, называли товарищем. А он, кажется, разбил фотокамеру. Глупо, конечно, но забавно. Тимофей улыбнулся. Можно было б и сплясать, если б только запястья так не болели.
– Это только тебя одного заковали, капитан, – проговорил кто-то из темноты. – Ах, хоть воды бы!
Говоривший застонал, заворочался. Стенал жалобно, протяжно, навзрыд, но ни мамку, ни санитарку не звал и в голос не вопил. И то хорошо! Хватит уже с Тимофея воплей! Наступая на распростертые тела, с немалым трудом удерживая равновесие в движущемся автомобиле, Тимофей подобрался к оконцу. Снаружи наступал вечер. Наверное, было совсем не жарко, но Тимофей с удовольствием глотнул пахнущего бензином воздуха. Он видел темнеющее небо и верхушки осеннего леса в отдалении.
– Плохо видно, – посетовал Тимофей. – Окошко высоко, а я ростом не удался.
Кто-то робко тронул его за ногу, подсунулся под самые колени, сказал с болезненным придыханием.
– Встань на меня!
Тимофей понял: он – бос, ощутил под ступней острые кромки орденских знаков. Тогда он тронул рукой свою грудь. Так и есть – его ордена тоже были на месте.
– Это специально, – сказал голос снизу. – По приезде на место нас будут снимать для газеты.
– Так меня уж снимали…
– Мы слышали, – сказал другой голос. – Про драку слышали все. Ну ты боец! А свои-то асы-летчики тебя уважили! Сильно калечить не стали.
– Они мне не свои. Они – фашисты.
– Да будет! – машину тряхнуло на ухабе и голос говорившего пресекся стоном. – Смотри в окно! Что там?
Тимофей глянул. Теперь, когда он стоял выше, на теле товарища, ему стала видна дорога. Вдоль обочин обычного русского проселка брели люди. Их было много. Сначала Тимофей пытался считать, но автомобиль всё двигался вперед, оставляя позади себя унылую толпу безоружных, голодных, удрученных людей. Они долго мерзли, наверняка оголодали. Многие из них, босые, одетые в лохмотья, валились на колени и так провожали автомобиль.
– Что там видишь, капитан? – спросила темнота новым, ранее не слышанным Тимофеем голосом.
– Толпы пленных, – с неохотой отвечал Тимофей.
– Они разбрасывают над Москвой листовки… Значит, всё правда?
– Отставить пораженческие разговоры! – этот голос был знаком Тимофею. Но где он его слышал? – Отвечайте быстро. Кто из вас не ранен?
Тимофей отвлекся. Теперь он видел конвоиров в длинных шинелях, с автоматами и овчарками. Они понуждали пленников подниматься на ноги и идти дальше. Трещали автоматные очереди, но Ильин пока не видел убитых.
– …Значит все мы ранены. А Михаил Федорович – тяжело…
– По именам друг друга не называть!
– Да какие там имена! Знать бы, что нас ждет!
– Расстрел…
– …И это в лучшем случае.
Прислушиваясь к голосам, Тимофей пробирался на прежнее место, поближе к кабине. Он нашел себе местечко, устроился. Хотелось тишины, освободить запястья от железа и ещё пить.
– Попей.
Кто-то сунул ему в руки полупорожнюю фляжку. Тимофей постеснялся выпить всё, но кое-как утолил жажду.
– Спасибо! Ты кто?
– Вообще, никто. Но там, в углу – важный пленник, – был ответ. – Это его нога так воняет. Может, скоро подохнет вообще. Мне кажется, что это генерал.
– А ты сам-то кто таков?
– Я никто!
– Ну так получи!
Летчики люфтваффе сковали его милосердно – руки оставили впереди. Хоть и невозможно толком замахнуться, но ударить можно. Тимофей вколачивал невидимого собеседника в полик кузова, используя скованные руки как киянку. Один удар, второй, третий. Невидимый страдалец сразу примолк, даже стонать перестал. Пленники внутри кузова тоже притихли. Слышны были только скрип рессор да звуки ударов. Наконец Тимофей взмок, устал, оступился, упал на пол на что-то мягкое, и оно отозвалось ему глухим стоном. Тимофей посторонился.
– Ты бы уж добил его, летчик, – сказал кто-то совсем рядом. – Это провокатор.
– Все мы тут провокаторы. – Тимофей отер испарину со лба. – Все в плену оказались. Но ничего, это временно!
– Добей его, капитан, – сказал знакомый голос повелительно.
– Михаил Федорович? – выдохнул Тимофей, припоминая.
– Да! Но я отдал приказ не называть друг друга по именам. Добей его, капитан.
– Знать бы, где…
– Да тут он.
Позабыв о боли в запястьях, Тимофей ощупывал незнакомца. Сапог и ремня на нем не оказалось. Откуда же он достал флягу? Скоро руки Тимофея сделались влажными и липкими. Наручниками он рассек незнакомцу лоб. Избил сильно, так, что тот потерял сознание, но пока дышал.
– Как убивать-то?
Неужели он сказал это вслух? Темнота в ответ рассмеялась сразу несколькими голосами.
– Теперь у тебя нету ШКАСов и ШВАКов! И ТТ у тебя отобрали! Так что только руками! Из нас один ты цел и в силах это сделать.
– Слушаюсь, Михаил Федорович!
– Что, милая, надоели очереди и бомбежки? – спросил огромный, усатый дядька.
Большой воротник с нашивками пехотного старшины подпирал его гладко бритый подбородок. Над верхней губой гнездились пышные усы. Крупные глаза, нос и губы, добродушная улыбка, полный рот железных зубов – таким Ксения впервые увидела Пеструхина. От старшины пахло сосновой смолой и сладким чаем.
– К бомбежкам мы приноровились. Тем более что Нагорный поселок как-то не очень бомбят. Пролетают над нами, но бомбы редко бросают.
– Значит, зажигалки не тушишь? – сощурил глаза старшина.
– Я не отлыниваю, нет! – Ксения осеклась.
Станешь возмущаться – и не возьмет, пожалуй.
– Я дежурю посуточно в вузе. – Ксения посматривала по сторонам в надежде найти источник запаха. Чаю хотелось ужасно, настоящего, крепко заваренного чаю.
– Что за вуз?
– Общественные науки.
– Ах, общественные! – усы дядьки широко раздвинулись, обнажив ряд стальных зубов.
– Но я закончила ускоренные медицинские курсы!
– Ускоренные?
– Недельные. Майор Клепчук мне посоветовал. Вы его знаете?
– Нет. – Дядька продолжал загадочно улыбаться.
– Клепчук мне сказал, что, если закончу курсы – могу явиться сюда и меня возьмут… в смысле, примут… я и немецкий язык знаю! В совершенстве.
– Не пыжься, девушка. Не я тут решения принимаю, вот придут старшие, и тогда…
На сборном пункте рядом с Донским монастырем царила суета. В распахнутую форточку вместе в прохладным ветром врывалось уличное многоголосье. Под окном топилась «буржуйка». Ржавая труба высовывалась наружу через ту же форточку. Рядом, на тумбочке, прикрытый чистым полотенцем, стоял большой заварной чайник. Старшина наполнил для Ксении расписанную конями и собаками фаянсовую чашку. Сахар сам не сыпал. Предложил Ксении крутобокую сахарницу. Девушка подсластила чай скромно. Больше четырех ложек решила не класть, неудобно. Она успела выпить половину чашки, когда, как и обещал старшина, явились старшие: офицер и политработник. Дверь в каптерку старшины открылась, впустив в помещение уличный шум. Ароматы чая разбавились вонью автомобильного выхлопа – на дворе газовали, выруливали, парковались, выезжали и заезжали в ворота несколько автомобилей.
– Здравия желаю, товарищ Соленов! – проговорил старшина. – Машину нам выделили и команду к ней – двенадцать человек, включая водителя.
– Зачем так много? – спросил более молодой из вошедших. – Ты видел их? Ополченцы? Ах да! Я же говорил тебе, Федор Прокофьевич, называй меня просто Николаем. На опасное дело идем. Если попадем в заваруху тоже чинами меряться станешь?