му человеку, а беседовал он со старшим лейтенантом Соленовым.
– Жгут деревни? – спрашивал Соленов. – Мы будем осторожны. В штаб округа поступает информация о диверсантах.
– Не-е-ет, – возражал вкрадчивый голосок. – Это не совсем диверсанты. Есть особое задание у наших комсомольцев – поджигать деревни, чтобы не достались врагу.
– Поджигать? – Голос старшего лейтенанта стал совсем тихим.
– Да-а-а! Нынче жгут в Можайском районе.
– Так это Московская область!
– Да-а-а! Деревни в Московской области не должны достаться врагу.
– Что же это значит?
– Москву сдадут.
Стало тихо. Снова только шелест дождя, отдаленный говор артиллеристов и треск поленьев в их кострах слышала Ксения. Она осторожно, стараясь не шуметь, направилась к кострам. Там политрук Гусельников беседовал с артиллеристами. Ксения засмотрелась на их командира. Яркие, черные, подернутые знойной поволокой глаза его отражали пламя костра. Высок и широкоплеч, он говорил оживленно, открытая его улыбка была подобна отражению закатного солнечного диска в неспокойной воде. В распахнутом вороте его тулупа Ксения узрела нашивки младшего лейтенанта. Сибиряк Гусельников слушал его рассказ о путешествии из Сибири в Москву с почтительным интересом.
Из темноты на свет костра выскочил Соленов. Гусельников моментально обернулся к нему, мгновенно утратив интерес к байкам артиллеристов.
– Ты встретил его? – Ксения невольно расслышала вопрос политрука.
– Да, он ждал нас на блокпосту, как и было договорено… – Соленов даже приобнял Гусельникова, шептал политруку в самое ухо, а сам всё посматривал на Ксению.
Твердые желваки на скулах старшего лейтенанта непрестанно двигались, он казался встревоженным. Наконец старший лейтенант ухватил политрука за локоть и увел в темноту.
Ксения быстро позабыла о своих командирах. Рядом с красавцем-капитаном оба они – и старший лейтенант, и политрук – казались неказистыми простаками. Ксения заслушалась странным говором сибиряка. Нет, так в Москве не говорят! В окончании глаголов красавец опускал последнюю букву «е» и мягкий знак. Его речи была насыщена множеством незнакомых и полупонятных слов. Любопытно! Да и смотреть на младшего лейтенанта было одно удовольствие. Ксения зарделась. Хорошо, что её румянец можно объяснить жаром высокого костра, не то гореть бы ей ещё и от стыда. Артиллеристы обступили Ксению со всех сторон. Кто-то протянул ей фляжку с коньяком. Напиток пах ванилью, обжигал горло, казался странно сладким.
– Меня зовут Петя, – сказал один из них.
– Петр ловко девок коньяком соблазнят! – засмеялся другой. – Мы тоже хотим познакомиться! Меня зови Матвеем!
Парни засыпали её именами: Сашка, Нестор, Павел. Один из них оказался Тимофеем, хоть совсем и не был похож на её Ильина – огненно-рыжий, веснусчатый, кареглазый, крупный.
– Ничего, пей, красавица! – смеялся он.
– Петров черт-те с чем хороший коньяк забодяжил!
Наряд блокпоста – трое мужиков, все в толстых овчинных тулупах и войлочных башлыках поверх ушанок – подтянулся к костру из темноты. Они тоже угощались артиллерийским коньячком, крякали, утирали губы толстыми рукавицами. Один из них – человек с тонким лицом и пытливым взглядом, по виду офицер, обратился к Соленову, когда тот отдал команду грузиться в машину:
– Да-а-а, старлей, опасайся не только диверсантов. Бойся и своих. По лесам бродят тысячи окруженцев. Кто знает, что у них на уме.
– Мне не нравятся твои слова, сержант, и если бы не обстоятельства…
– Не-е-ет! Обстоятельства тут ни при чем, и мы чисты. Присягу не нарушали. Если выходит кто к нам, бродячий солдат или ополченец, но при документах – мы его отправляем в особый отдел. А если без документов, тогда по обстоятельствам. А если в руки не дается, не подчиняется, тогда…
– По возвращении напишу рапорт. Опишу всё как есть. – Соленов уже полез на подножку, но командир наряда шел следом за ним. Только за полы шинели не хватал.
– Какие рапорты? О расстрелянных нами? О трупах? Так мы их хотя бы хороним! Каждый покойник учтен. А как доедете до Рузы, там по лесам столько трупов! Не-е-ет! Обо всех рапорты не напишешь. Слушай, что я говорю: опасайся!
Ксения уже забралась в кузов. Она смотрела за обочины дороги, в ночь, стараясь высмотреть там сонмы дезертиров и окруженцев. Ей стало жарко от страха.
– Мне страшно…
– Уже? Иди-ка ты в кабину, Ксения Львовна. – Соленов склонился над ней, внимательно, словно рыбак в водную гладь, всматриваясь в глаза, будто уж забросил удочку и теперь уверен, что сумеет выудить из её души страх.
– Вот вернемся в Москву с генералом, – твердо проговорил Соленов, – и я напишу на этого паникера рапорт. Ишь ты! Кого это он тут расстреливает? А ты полезай-ка в кабину к старшине. Ну-ка! Marsh! Marsh!
Последние два слова старший лейтенант Соленов произнес по-немецки. Бойцы в кузове дрогнули. Кто-то даже передернул затвор.
– Не-е-ет! – сказал голос за бортом полуторки. – Немца бояться не надо. Его надо убивать. И предателей надо убивать.
Ксения едва успела захлопнуть за собой дверцу кабины, когда странный офицер ладонью ударил по кузову. Полуторка тронулась с места. Пока автомобиль набирал ход, Ксения опустила стекло и смотрела назад. Артиллеристы в белых тулупах и не уместных по такой слякоти валенках махали ей вслед. Самый высокий и красивый из них – капитан – махал дольше других. Ксении чудилось, будто он смотрит именно на неё. Стыдно, что она сочла его красивее Тимофея. Стыдно, но истина дороже.
Они ещё не достигли поворота на Рузу, когда пророчества странного сержанта начали сбываться.
Придорожные деревеньки: тесовые крыши, подслеповатые оконца, печальные журавли возносятся над срубами колодцев. Пустынно и неуютно, будто жители сбежали, подались в иные места к лучшей жизни.
– Они просто попрятались, – проговорил Пеструхин, словно услышав мысли Ксении.
Удар по крыше кабины заставил водителя нажать на тормоз. Полуторка остановилась у колодца. Пеструхин выскочил наружу. Ксения слышала, как выпрыгивают из кузова бойцы. Командирский баритон Соленова повелевал набрать во фляги воды. Водитель тоже куда-то подевался, и Ксения осталась в кабине одна. Выходить наружу, под моросящий дождь, не хотелось. Она смотрела, как редкие мелкие капли оседают на ветровом стекле. Кабина остывала и поверхность стекла туманилась. Там, за влажной пеленой, мелькали смутные силуэты. Но теперь это были не бойцы в телогрейках и ушанках, а широкие приземистые фигуры в разноцветных платках поверх длинных широких одежд. Вот сбоку к кабине подошла женщина. Провела чумазой ладонью по стеклу, нащурилась, всматриваясь в полумрак кабины. Ксения ясно видела её простоватое лицо в обрамлении шерстяного, синего в клетку платка. Губы женщины шевелились. Ксения покрутила рукоятку. Стекло опустилось. Женщина говорила тихо, настойчиво повторяя одну и туже фразу:
– Не видели ли кого? Тут нехороший народ шастает. Поджигатели. Сучье семя!
– Мы едем от Москвы, – отвечала Ксения, чтобы хоть что-нибудь ответить.
– Не видели ли кого от Москвы-то? Сучье семя – поджигатели тут шастают, – повторила женщина.
Женщина сжимала в руке двурогие вилы на толстом черенке. У колодца собралась небольшая толпа – красноармейцы с флягами, бабы с вилами и лопатами, дедок со старенькой трехлинейкой. Наверное, местный охотник. Соленов, конечно же, в центре сборища. Ксения стала прислушиваться к голосам. Речь шла всё о тех же поджигателях. Ксения выбралась наружу, чтобы лучше слышать. Молодая румяная баба в красном платке и малиновом, отороченном вышитой тесьмой жакете – местная модница – говорила громко, не скрывая праведного гнева:
– В соседнем селе, в Кудиново, – она махнула рукой, показывая направление, – пожгли два дома. Хорошо, безветрие и дожжит, не то всё село бы сожгли. А у нас нынче ночью баню запалили. Да как запалили! Полымя! Дым! Жуть! Мы только стояли и смотрели. Разве такое пламя потушишь? Вон, смотри-ка, начальник, Ивановна теперь слезами заливается. У неё вместе с баней сгорело два снопа сена. Не плачь, Ивановна! Хорошо хоть так обошлось!
– Мы доложим о диверсантах, – твердо пообещал Соленов. – Федор Прокофьевич! Распорядись боекомплектом! Чтобы у всех оружие было наготове!
– Да какое-та оружие! – встрял старик с берданкой. – Они тайно крадутся и, говорю вам, безоружные они. А заводила у них – девка совсем молодая и без царя в голове. Видел я её, да едва не поймал! Напугала старика, чертовка! Глаза бешеные, злее немца!
– Что же она, русская? – спросил у старика старшина.
– Русче не бывает! – ответил старик. – Матом кроет хлеще, чем наш пастух Борька. Я уж восьмой десяток живу на свете, в империалистическую воевал, колхоз строил, а таких заворотов отродясь не слыхивал.
– Так ты говорил с ней? – не отставал Пеструхин.
– Не-е-е! – старик почесал пятерней под шапкой. – Только она со мной говорила, да так, что я и слова вставить не смог.
Старик с трехлинейкой не желал убираться восвояси. Уже и Соленов, и Гусельников забрались в кузов. И бойцы с ружьями наготове расселись по скамьям, Пеструхин сердито посматривал на неё из кабины полуторки, а Ксения всё смотрела на дорогу. Странная апатия навалилась на неё. Хотелось просто остаться на обочине и так лежать или сидеть под холодным дождем до скончания времен. И пусть наступит зима и укроет её снегом и скует холодом. А потом весна пусть омоет её мутными водами. Но когда-то же наступит и лето, и счастливая жизнь!
– Её надо арестовывать и судить, – бубнил старик. – Таких нельзя на воле держать. Не по правде это: немец жжет, свои жгут.
Ксения, преодолев апатию, двинулась в сторону полуторки. Бабы сплоченной толпой следовали за ней.
– Вы убейте её, если увидите, – проговорила баба в красном платке. – Сделай это, девушка. Ты сможешь. Вон у тебя и парабеллум есть.
– Это ТТ, – отозвалась Ксения. – И убивать я не умею.