– А ведь тут правда написана. Прежде чем встретиться с вами, мы прошли три деревни. Эй, Петрович, не запомнил ли их названия? – Боец окликнул проходившего мимо них человека. Тот замотал головой, замычал. Ксения с постыдной брезгливостью рассматривала его голову, покрытую слоями бурых бинтов.
– Эх, Петрович контужен! Лыка не вяжет. Только мычит. А вчера ещё мог говорить…
Мимо них всё шли люди. Где-то неподалеку слышался отрывистый лай политрука.
– Слышь, лейтенант! – продолжал боец. Он осторожно ухватился за край листовки, пытаясь вытянуть её из пальцев Соленова. – Что это твой политрук так командует, а? Разве не ты старший?
Лейтенант молчал, не отрывая глаз от листовки. На скулах его играли желваки.
Ксения огляделась. Вот кто-то остановился рядом с полуторкой. Какой-то шустрый малый уже взобрался в кузов. Ещё двое подвели к заднему откинутому борту, человека, перепоясанного портупеей, – раненого офицера. Правая рука его заканчивалась окровавленной, замотанной грязными тряпками культей. Бойцы помогали ему взобраться в кузов, а плосколицый их водитель суетился неподалеку, покрикивал, пытаясь препятствовать им. Но вот уж бойцы в кузове укладывают раненого командира на дощатый пол. Ксения на миг увидела его искаженное болью лицо. Нет, он ранен не только в руку. Гимнастерка спереди перепачкана кровью и кое-как перетянута невообразимо грязными бинтами. Тело офицера сотрясал озноб. Ксения кинулась к кабине. Там, под сиденьем, она видела старенькое байковое детское одеяло. Вот оно, всё в масляных пятнах, воняет керосином, но ничего – сойдет! Эх, что же это Гусельников так орет? Выстрел хлопнул внезапно. Кто-то отчаянно завопил. Ксения подскочила, больно ударилась головой о стойку кабины, выскочила наружу. Снова хлопок. Кто-то толкнул её в сторону, и она снова ударилась обо что-то твердое. На этот раз плечом о грязный борт кузова. Возле откинутого заднего борта толпился народ: политрук и лейтенант, солдаты, плосколицый водитель и тот человек с покрытым кровавыми струпьями лицом. Тот самый, что показывал лейтенанту листовку. Соленов командовал:
– Веди его к обочине! Освободить кузов!
Кого-то тащили к обочине упирающегося, истошно вопящего. Соленов зачем-то держал в руках винтовку, Гусельников сжимал дымящийся пистолет. Ксения услышала металлический лязг. Отступающие бойцы брели мимо. Они не разговаривали друг с другом и словно не замечали дел, творящихся на обочине. Ни один не остановился, ни один даже не глянул в ту сторону, где в ряд стояла расстрельная команда – трое бойцов из взвода Пеструхина с винтовками наизготовку. Среди них – фабричный мальчишка лет семнадцати, тот, что просил у Ксении закурить. Как, бишь, его? Ванечка? Васенька? Он ли это целится в уставшего бояться человека?
– Не надо на это смотреть, – проговорил знакомый голос. – Полезай в кабину, Ксеня!
Она обернулась. Так и есть. Старшина Пеструхин крепко ухватил её за локоть и повлек в кабину.
– Что происходит? Я нашла одеяло. Надо накрыть раненого! – упиралась Ксения.
Пеструхин легко приподнял её. Потеряв опору под ногами, Ксения совсем растерялась и выронила одеяло. Ещё миг – и она сидит одна в тесной кабине. За открытым окошком видны широкая спина Пеструхина и бредущие по дороге призраки с пугающе равнодушными лицами.
– Дяденька! – Ксения попыталась открыть дверь полуторки, но та не поддалась, словно была заперта снаружи.
– Дядя Федя! – взмолилась Ксения. – Выпусти меня!
Грянул залп. Ксения дрогнула. Сквозь пелену слез она смотрела, как Пеструхин закуривает, как оборачивается к ней, предлагая тлеющую папироску. И Ксения покорно приложила влажную гильзу к губам, затянулась, задохнулась, закашлялась, исторгая из себя сигаретный дым. Спасительные слезы обильно потекли по её щекам.
– Последнюю тебе отдал, – улыбнулся Пеструхин. – Порчу молодежь. Учу дурному. Так по такой-то жизни ты всё равно закуришь.
Мимо них торжественным маршем прошагал Гусельников. Пистолет он перед собой не выставлял, а держал у груди, прижимая рукоятью к ремню портупеи. Его выпуклые глаза шарили по нестройной толпе отступающих. Время от времени он вскидывал руку с пистолетом вверх и выстреливал в воздух. Ксения слышала его звонкий, похожий на собачий брех голос:
– Где ваши командиры? Где офицеры?
Никто не отвечал ему. Люди на дороге растерянно посматривали на политрука, равнодушно сторонились. Наконец, когда в обойме у Гусельникова кончились патроны и пистолет дал осечку, он вырвал из шаткой колонны подходящую жертву – легко раненного мужичка-ополченца в покрытом копотью ватнике, перетянутом солдатским ремнем. Из-под немыслимого картуза испуганно и подслеповато таращились гноящиеся глазенки. Видимо, за то и выбрал его Гусельников, потому и выделил из толпы равнодушных призраков. Мужик мог ещё бояться. Боялся поскользнуться в жидкой грязи, боялся вытаращенных глаз и лая политрука, боялся ляпнуть лишнего. Едва отросшая бороденка его тряслась, зубы отбивали частую дробь.
– Кто такой? Какой части? Фамилия? – прогавкал Гусельников.
– Ополченец. Четвертый запасный полк или шестой, дополнительный полк шестой дивизии, саперный взвод. Отступаем от Дорогобужа.
– Так четвертый или шестой полк? – Ксения заметила, как побелели костяшки на кулаке политрука, сжимавшей пистолет. Нет, он не успел заменить обойму. Это Ксения знала твердо.
– Я гражданский человек, рабочий, – бормотал мужичонка. – Нас отправляли строить укрепления, а уж под Смоленском раздали винтовки. Я заводской с Дзержинского района, слесарь.
– Член партии?
– Сочувствующий.
– Почему бежите?
Взор мужичка помутнел, нижняя губа затряслась, выпуская изо рта слюну.
– Да он не контужен ли? – едва слышно прошептал Пеструхин.
Дверца полуторки поддалась не сразу. Широкая спина Пеструхина мешала выбраться из кабины.
– Пропусти, дядя, – взмолилась Ксения, и старшина посторонился.
Гусельников ещё раз воздел руку к небесам, щелкнул курком, выматерился.
– Как же вы так просто отступили? – проговорил Гусельников.
– Да не просто! – отозвался мужичок. – Нас отпустили до Москвы, до дому. А там капитан остался.
– Держит оборону?
– Мины они ставят! Мины! Дорогу минируют! Мы не виноваты! Немец прет! – звонким дискантом выкрикивал мужичок.
– Чего ор-р-решь! – политрук вытаращил глаза, положил ладонь на кобуру, пошел на мужика широкой, перетянутой портупеей грудью. – От кого минируют?! От нас?!
– Да не бычься ты на него! – встрял Пеструхин. – Не видишь разве, контуженный он!
– За нами идет немец, – едва слышно прошептал мужик.
Казалось, перебранка с политруком отняла у него последние силы. Теперь его страх иссох, сделался тихим.
– Той же дорогой шествует, торжественным маршем, как в тысяча девятьсот шестнадцатом году, – шептал он.
– Он думает, мы его не слышим! – рыкнул политрук, а мужик, словно и впрямь ничего не замечая вокруг, продолжал.
Ксения выбралась из кабины полуторки, подобралась поближе, придвинулась к рассказчику, опасаясь упустить хоть единое слово из страшной повести о падении Дорогобужа.
– Мы видели, как горел Дорогобуж. Звено немецких самолетов… юнкерсы… Первый самолет пикировал над городом по прямой, по крутой дуге. Мы думали – как пить дать упадет. Он летел беззвучно, выключив мотор, и так низко спустился, что нам одно время казалось, что уж упал на землю. Корпус его за деревьями скрылся. Но он сейчас же показался над городом. А потом был взрыв от сброшенных им бомб. Все остальные самолеты повторили тот же маневр, но они выходили из пике раньше, и было видно, как от них отделяются бомбы. А потом были взрывы и земля дрожала. А потом мы увидели столб огня и дыма…
– Похоже на правду, – тихо проговорил Соленов. – Я видел, как они бомбят.
Лейтенант незаметно для Ксении присоединился к их группе и теперь стоял рядом с политруком. Тут же оказался и фабричный мальчишка, шестнадцатилетний паренек, тот самый курилка, что участвовал в расстреле провокатора с листовкой.
– Демонстрируют виртуозную технику пикирования. Хладнокровны, бесчеловечны, – продолжил Соленов. – Где, говоришь, это было? Под Дорогобужем?
– Да им хладнокровие и ни к чему, – отозвался ополченец из шестой бригады. Он будто бы пришел в себя, взгляд его прояснился. Чувствуя настроение слушателей, он продолжил рассказ:
– Они не встречали сопротивления. Никто с земли им не ответил. Выстроились в ряд и улетели в западном направлении! – рассказчик махнул рукой назад, откуда тянулась поредевшая колонна отступающих.
Теперь среди них стало больше раненых. Некоторые едва тащились, ведомые легко раненными бойцами. Показались и беженцы с узлами, котомками, тележками, а некоторые и вовсе налегке. Многие с детьми. Ксения кинулась к кабине. Там ещё оставались полторы пачки галет и плитка поседевшего шоколада. Найденное Ксения раздала беженцам. Не обращая внимания на благодарности, она продолжала прислушиваться к рассказу ополченца.
– Мы думали – конец бомбежке. Не тут-то было! И получаса не минуло – они вернулись.
– Кто? – уточнила Ксения, но рассказчик лишь устало махнул на неё рукой.
– Сначала на дорогу высыпал народ. Так и чесали от Дорогобужа. Без оглядки, пёхом. Кто на горбу вещи волок, кто буквально раздетый, в чем мать родила. Бабы тащат детей. Дети орут. Куда побежали? Зачем? Лучше бы под немцем остались. Могли ли мы их, к примеру, накормить? Нам-то самим мало. Краюха хлеба и полбанки сгущенного молока на человека в день. А в это время снова лаптежники нагрянули.
– Как вы сказали? – Ксения видела – Соленов волнуется, но ей же надо знать в точности!
– Юнкерсы! – рявкнул Соленов раздраженно.
– Они, гады! – подтвердил рассказчик. Губы мужика дрожали, обметались розоватой пеной. Он бормотал речитативом:
– Не могу забыть пылающий город в дыму, взрывы бомб, бегущих по дороге жителей, и над всем этим – парящих в высоте черных птиц. А ведь это было двадцатого августа. Сегодня-то которое число?