– Где ты, девочка? – прохрипел кто-то.
Ксения не отозвалась. Ведь это не её зовут. Она и не девочка совсем. Странный человек, кого он ищет в осеннем лесу? Откуда здесь взяться детям? Ведь сейчас глубокая осень, детишки ходят в школу. Она словно видела сон: противотанковые ежи, вереницы машин, полные кузова ополченцев. Толпы беженцев на улицах пригородных поселков. В город, не пускают. Все школы в поселке имени товарища Молотова закрыты. На окнах полотнища маскировки. Труба кирпичного больше не подсвечивает ночь веселыми огонечками, зато веселят частые, прерывистые сигналы воздушной тревоги. Но почему они звучат так странно, будто кто-то жмет на автомобильный клаксон? Ксении сделалось холодно. Она потерла лицо мокрыми рукавицами, но этого оказалось недостаточно. Она пошарила вокруг, нагребла ещё снежку. Стало совсем зябко, но холодные прикосновения талой воды приводили в чувство, изгоняли похмельную дурь из звенящей головы.
– Вот так ты поил меня шампанским, Тимка, – тихо бормотала она. – Где же ты, Тимка-Тимоша?
– В Москве твой кот остался, – ответил ей смутно знакомый голос. – Если мы плохо будем воевать, скоро немцы сделают из него начинку для пирогов.
– Не-е-ет! – возразил другой знакомый голос. – Это она жениха своего зовет. Всю дорогу с ним разговаривает. Тимофей Ильин. Летчик.
Сигнал воздушной тревоги внезапно умолк. Что это значит? Можно вылезать из укрытия? Сильные руки схватили её, приподняли, и вот она уже стоит лицом к лицу с лейтенантом Соленовым.
Ксения шла, равняясь на темные пятна их спин. Соленов первое время часто оборачивался, проверял, не отстала ли она. Потом он зашагал быстрее, а потом и вовсе побежал.
– А что случилось-то? – твердила Ксения. – Что стряслось?
– Война! – тявкнул где-то совсем рядом голос политрука.
Сначала им попался фабричный мальчишка. Соленов сначала грязно выругался, потом назвал паренька по имени, да усомнился, он ли? Политрук чиркнул спичкой, осветил лицо мертвеца.
– Он! – подтвердили оба хором.
– Вот незадача! Сапогом в кровищу вляпался! – Соленов вытирал сапоги о снег, оставляя на нем темные следы.
– Нам повезло, лейтенант, что упали в болото. Его-то о ствол шибануло.
– А остальные? Не вздумай шмалять в воздух!
– Почему?
– Слишком уж тихо. Мало ли кто может быть тут, в лесу!
– Панические разговоры? Кто тут может быть, в глубоком тылу наших войск, в ста пятидесяти километрах от Москвы?
– Волки! – отозвался старшина Пеструхин.
Он был где-то наверху, выше Ксении и офицеров. Неужто на дерево взобрался?
– Выбирайтесь на дорогу! – позвал Пеструхин. – Остальные тут. Все, кроме Смоковникова, мальчишки и Ксении Львовны.
– Я тут, дядя! – Ксения уже взбиралась на дорожную насыпь.
Там в световых сполохах метались летучие тени, на поверку оказавшиеся перепачканным сажей старшиной Пеструхиным.
– Вот так и выглядит прямое попадание танкового снаряда. – Старшина Пеструхин даже заулыбался.
На его покрытом копотью лице ярко блестели белки глаз. Брови и усы его были опалены, из-под шапки по лбу стекали редкие темные струйки. Полуторка догорала. Остов кабины почернел. Обуглившийся кузов тлел частыми угольями. Кабина полностью выгорела. Метущееся в агонии чахлое пламя вспыхивало, чтобы на короткое время осветить окровавленный снег и мертвецов, разбросанных по дороге. Глаза Ксении привыкли к темноте, и она, стараясь не смотреть на мертвые тела, подобралась поближе к старшине. Под ногами хлюпала жижа – талый снег вперемешку с чем-то темным. Кровь, грязь, мазут? Лейтенант засветил фонарь.
– Надо же, горит! – изумился политрук. – Смотри-ка, Соленов, вот и оружие. Ну-ка посвети на полуторку.
Луч света елозил по обгорелым, начавшим остывать останкам машины.
– Восемьдесят восьмой калибр, – проговорил Соленов. – Не меньше. Немецкий танк. Точно бьют, сволочи. Прямо в бензобак.
Гусельников считал убитых.
– Здесь десять человек да мальчишка под насыпью. Итого одиннадцать. Да нас четверо. Одного не хватает.
Старшина суетился, оттаскивал на обочину дороги какие-то доски. Ксения присмотрелась. Так и есть: лыжи, палки закопченые, некоторые изломаны, но старшине удалось отобрать пять пар целых.
– Нас не оставили заботами. Я нашел вещмешок с пайками, автомат и к нему два магазина. О ружьях уж и не говорю, – бормотал Пеструхин. – Наверное, это Карл Маркс с того света позаботился.
– Отставить провокационные разговоры! – тявкнул политрук, и старшина умолк.
Лейтенант собирал красноармейские книжки. Он вполголоса перечислял фамилии солдат, сокрушаясь о том, что водитель сильно обожжен и его книжка обуглилась. Наконец, посовещавшись с политруком, они решили, какого именно бойца не хватает. Ксения, прислушиваясь к их голосам, вглядывалась в черноту болот. Во рту у неё пересохло, но она не испытывала голода, не чувствовала холода. Запахи исчезли для неё. Из звуков остались лишь потрескивание пламени да тихие голоса офицеров.
– Надо уходить отсюда, – говорил Соленов. – Видишь, политрук, на той стороне дороги следы гусениц? Девка вроде цела и не хнычет. Эх, воняет горелой мертвечиной. А она ничего, не блюет, крепкая!
Ксения втянула ноздрями воздух, но снова ничего не почуяла.
– Надо уходить, – услышала она голос Пеструхина. – Надевай-ка лыжи. Слышишь ли меня?
– Слышу, – покорно отозвалась Ксения. – Но как-то мне не по себе.
– Это ничего. Тебя далеко взрывом отбросило. – Он подошел совсем близко так, что Ксения наконец почувствовала солоновато-приторный запах. Она часто задышала, заволновалась.
– Да-да, – проговорил Пеструхин шепотом. – Так кровушка пахнет. Но я не ранен, и ты не ранена. Пока Господь нас спасает.
Старшина украдкой перекрестил её и подал лыжи.
– Надо уходить немедленно, – проговорил где-то в темноте Соленов. – Немцы могут появиться в любую минуту.
И Гусельников не возразил ему.
Ксения наконец-то разошлась. Свежие запахи припорошенного снежком леса и мужицкого пота радовали её своей яркостью. Выбеленный лес был светел и тих. Она испытывала голод, но это чувство радовало её. Нет, она не мертва. Интересно, как долго она сможет выдержать без горячей пищи? Ещё Ксения думала о тёплом ночлеге, о возможной встрече с Тимофеем. Но они оставили на дороге убитых бойцов, ушли, не захоронив. Такое решение принял Соленов. Почему? Да и как хоронить? В братской могиле? Молодой снежок скрипел под лыжами, баюкал тревожные мысли. Она старалась не смотреть по сторонам. Мертвый лес пугал её. То ли дело широкая, исходящая теплым паром спина Пеструхина. Она являлась надежным ориентиром, безопасным прибежищем. Да и тело припомнило былые навыки. В школе она бывала первой в лыжных состязаниях. Почему же ей теперь-то не быть первой? Ксения сделала рывок, обошла Пеструхина. Теперь ей приходилось прокладывать лыжню по снежной целине. Трудновато. Винтовка тяжелела с каждым шагом. Но ничего! Она выдержит!
Первая ночевка в лесу плохо запомнилась Ксении. Соленов расположился под боком мертвого лесного исполина – полого трухлявого ствола. Будто в полусне, она собрала дрова – с громким треском выламывала ветки мертвых дерев. Потом из последних сил притащила их к месту стоянки и бросила к ногам лейтенанта, а тот просто отпихнул их движением ноги, грубо бросив:
– Не годится!
Офицеры оказались опытными туристами. Нашли огромную сгнившую и иссохшую лесину, развели в ней огонь.
Лейтенант перестал величать её Ксенией Львовной, а называл просто девушкой или бойцом. Ночью она уснула, согревшись горячим пустым кипятком. Просто провалилась в небытие, а проснулась так же внезапно от того, что стало жарко. Неужто наступило лето? Но ведь сначала должна быть зима и весна. Почему так тесно, так тяжело и снова кровью пахнет? Это добрейший Пеструхин заключил её в свои медвежьи объятия. Распахнул шинель, прижал её к себе и спит. Жарко дышит. А лейтенант и политрук будто и не ложились. Вечером она заснула под их тихие голоса и утром слышала всё те же разговоры. Лейтенант и политрук выверяли маршрут по карте, пытаясь угадать место расположения штаба сто первой мотострелковой дивизии.
Потом снова путь, гораздо более тяжелый, чем накануне. Снег превратился в дождь. Лыжня таяла, просто исчезала на глазах, но всё же на лыжах пока получалось быстрее, чем без них. К тому же Пеструхин откуда-то узнал: грядет новое похолодание, и действительно, к вечеру дождь сменился снегом, а тишина – дальней канонадой, переходящей временами в грозный рев. Офицеры прислушивались, пытаясь различить в слитном вое передовой залпы орудий, пулеметные очереди и разрывы бомб. С наступлением ранних сумерек стало видно недальнее зарево. Но Ксения устала бояться. Её грыз голод, и это перестало казаться забавным. Следуя совету Пеструхина, она долго жевала вечернюю пайку. Потом, чтобы хоть как-то унять неотвязное, мешающее размышлять чувство, она грызла древесную кору, отделяя её от деревьев ножом. Пеструхин с жалостью посматривал на неё, но от вечерней, самой сытной, пайки днем не выделил ни крохи.
Весь остаток дня они шли в сторону фронта, но не приблизились к нему ни на йоту. Вечером ударил первый по-настоящему зимний мороз. Им никак не удавалось согреться возле чахлого костерка, кое-как закусив крошечным ломтиком солонины.
Тем же вечером на огонь их костра вышел человек. Лейтенант вскинул автомат, щелкнул затвором.
– Я свой, – услышали они громкий шепот. – Не стреляйте.
– Кто такой? Назовись! Какой части? Окруженец? Партизан?
– Кладбищенский сторож я, – сказал пришелец и закашлялся.
Лейтенант засветил фонарь. Узкий луч выхватил из темноты высокую, сухощавую фигуру в грязном ватнике, перепоясанном широким самодельным кушаком из сыромятной кожи. На голове мужика громоздился огромный волчий треух. Из-под нависающего козырька на них с подслеповатым прищуром смотрели странные собачьи глаза. Бледный свет фонарика, отражаясь в зрачках, придавал им несвойственный человеку звериный блеск. Ксения прижалась к плечу лейтенанта. Луч фонаря дрогнул, принялся шарить по фигуре незнакомца. На левом плече мужика висела обычная трехлинейка, на правом – тощий сидор. За кушаком приткнулся небольшой, остро наточенный топорик.