– Наверняка склоны заминированы! Куда они лезут?! – шепчет анчутка.
Нехристь прав. Земля под ними задрожала от разрывов первых мин. Перед мордами коней – линия обороны, защищенная колючей проволокой. Кони скачут через минное заграждение. Разрывы ухают всё чаще, вздымая в воздух кровавый снег с рыжим суглинком пополам. Люди, кони, автоматные очереди – всё перепуталось, заплелось, взревело. Будто сонмище безумных акробатов устроило кровавое представление в самом сердце преисподней. Конница полегла вся, как один, в считанные минуты. Кого-то смерть настигла вблизи вражеских укреплений, кто-то повис на заграждении, кто-то умер, едва выбравшись из балки. Хуже тем, кто остался жив. Теперь они призывали смерть громкими, срывающимися голосами.
Вовка заставил летчика зарыться в снег под широким кустом ракитника, низко, над самым ручьем, на выходе из балки.
– Смотри, смотри, летчик! Ничего не пропускай! – приговаривал он. – Вот она, Краснознаменная армия. Та самая, о которой толковали обыватели в Вязьме. Это ещё не всё!
– Да почем тебе знать!.. – Но бранный лай замер на губах летчика.
В балку втягивалось пешее соединение. Шли на лыжах, неся противотанковые ружьях на плечах, шли автоматчики, плелись минометные расчеты. Двигались медленно. Видимо до этого совершили долгий марш по колено в снегу. Лица бойцов темнели в белом обрамлении капюшонов маскировочных халатов. Огневые точки немцев на склонах балки пока молчали. Да и зачем тратить боеприпасы, если и пехота последует за конницей, полезет в самоубийственном порыве на минное заграждение? Бойцы заблудшей армии, блюдя боевое построение, двигались цепочкой, внаклонку, стараясь хоть как-то схорониться за чахлядью, произраставшей по берегам кровавой речки. Никто из бойцов не совершил ни единой попытки подняться по склону балки, попытаться оказать помощь раненым. А ведь вопли их, хоть сделались и реже, и тише, всё ещё были хорошо слышны.
– Может быть немцы их не видят? – шептал анчутка. – Может быть, это маневр? Они дойдут до конца балки и ударят во фланг.
– Не ударят, – отозвался Вовка. – Слева там болото. Хорошее болото. Не обойдешь – не выйдешь.
– А немцы знают о болоте?
Эк, анчутка отупел! Нешто лошадиного мяса обожрался? Да и как усомниться мог в том, что немцы чего-нибудь не знают?
На неуместный вопрос ответил минометный залп. Немцы хорошо пристрелялись по балке. Все три мины легли точнехонько на лед проклятой речушки. Осколки посекли ветви кустов над головами залегшей пехоты. За первым залпом последовали второй и третий. Вопли раненых возобновились с новой силой, они звучали в унисон вою мин. Анчутка прижал ладони к ушам. Даже сатанинскому отродью иной раз невмоготу лицезреть ухищрения адских холопов.
Между тем автоматчики в белых маскировочных халатах поднялись на ноги. Командир их, лейтенантишко – отважная головушка – длиннополая шинель, тесемки ушанки завязаны под подбородком, походка раскачивающаяся, усталая – поднялся первым, повел голодное воинство в атаку. Офицер поднял над головой оружие – маленький черный пистолет. Сколько же врагов он рассчитывал умертвить при помощи такого вот инструмента? Думается, не более восьми, и то, если повезет. Парню повезло. Он сумел выстрелить восемь раз, прежде чем сам упал на снег. Он не был убит, а просто лежал на боку, истекая кровью. Вовка неотрывно смотрел на него, позабыв о ненавистном анчутке. И напрасно. Летчик, порядочных девиц обидчик, словно обезумев, принялся вопить, как недорезанный петух:
– Ах ты, боже ж ты мой! Что они творят? Где командиры?! Почему-у-у-у!?..
Шапчонку вшивую с головушки сорвал, личико прикрыл, в снежок уткнулся. Как раз представилась возможность анчуткину макушку толком рассмотреть. Нет, рожек на черепе пока не наблюдается. Не повылазили ещё из прически, что странно. А может, то и к лучшему? Если в пехоту, в потерянную Краснознаменную армию, надумает податься и там каску павшего бойца ему в числе прочего довольствия выдадут, так каска эта, чай, на отросшие рога-то не налезет. Вовка ухмыльнулся, похлопал товарища по дрожащему плечику. А тот всё плачет. Ну что ты будешь делать?! Не выблевал бы давешнюю закуску. На таком морозе да с пустым животом – верная смерть. Но вот анчутка перевернулся на спину. Глаза, щеки, бороденка – всё мокро. Слезы глотает, Господа Бога поминает. Надо же! Неровен час молитвы читать надумает.
– Слышь ты, вояка. А когда на самолете падал, не молился? – осклабился Вовка.
– Не-а. А я и не падал ни разу.
– А ежели это…
– Что?
– Ну чтоб парашютность раскрылась, не молился?
– Не-а. Я всегда сам парашют укладываю. Должен быть уверен в исправности. При чем тут Бог?
– Да при всем! – Вовкино лицо сделалось злым, взор прояснился. Твердая ладонь легла на черенок лопатки.
Прибить его прямо сейчас! В этаком-то аду кто отличит невинно убиенного от дьявола?
– Убить надумаешь – тоже молиться не буду. Я по-другому поступлю, – внезапно проговорил летчик и шапку лагерную свою на голову напялил. На высоту, под минометный огонь лезть собрался, чтобы геройскую смерть принять.
Вовка разглядывал летчика, словно в первый раз. Мелкая тварь, но шустрая и живучая. Пожалуй, страха вовсе не ведает. Никакого страха, в том числе и Божьего. В лесу такую тварь из-за чахлой травки не видать. Днем – спит в земляной норке. Ночью кормится сама и кормит собой сов. Вечно всего боится, вечно голодна, шевелит челюстями, зыркает бусинами глаз. Может, все-таки прибить его? Вовка достал из-за пояса лопатку, примерился. А тварь-то ему доверяет. Ясным взором на лезвие смотрит. Слезки попримерзли, перестали течь. Думает, через адские кущи провел, так уж теперь не убьет. А может, и правда, не стоит убивать? Вон они, краснознаменные бойцы. Прут на вражеские укрепления, виснут на колючей проволоке, а в балочку все новые бродяги входят. Сколько же их? Да сколько б ни было, у немцев зарядов на всех достанет.
– Ты не убьешь меня, – внезапно сказал анчутка. – Не успеешь.
– Почему это?
– Скоро час пробьет и на место нынешнего тебя другой явится.
– Который же?
– А племянник вяземской бабки, Евгении Фридриховны. Он-то нормальный человек. Возможно, благородных кровей. Немецкий язык знает…
Вот те на! Выходит, анчутка всё-таки и его не боится. Вычислил. Умный.
Болтовню летчика прервал земляной ливень. Огромная, влажная, воняющая порохом масса обрушилась на обоих с небес, накрыла, будто одеялом, придавила тяжким туловищем к земле. Стало трудно дышать. Тут уж не до разговоров. Слух и зрение – всё исчезло. А выпрастываться из-под земляной туши не хотелось. Над ней свистели осколки, над ней рычали множеством голосов злобные звери. Что-то скрежетало и тяжело переваливалось, елозило и вращалось, продолжая утробно ухать. Огнедышащий Зверь Война ползала по истерзанной земле, наматывая на гусеницы кровавый ливер. Все растоптал, всё расплющил, ничего не оставив на поживу вечно голодным адским выкормышам. От такого одно лишь спасение – честная могила. Вот они и лежат, обнявшись, будто единоутробные братья: кладбищенский сторож и подземный выползень – анчутка.
– Всё логично! – прохрипел Тимофей, выпрастываясь из-под земли.
Какое же это наслаждение – свободно дышать! Даже обильная жратва не может сравниться с ним. Пусть воздух слишком холоден, пусть он пахнет пороховой гарью, зато его много! Его сколько угодно! Дыши!
Белая ракета взмыла в воздух, осветив место недавней схватки. Тимофей, улучив момент, попытался как следует рассмотреть склоны балки. Они показались ему черным-черны. Разве такое может быть? Ведь днем всё пространство окрест тонуло в глубоких снегах. После первой в воздух взмыли ещё две рукотворные звезды. Тимофей отшатнулся, узрев прямо перед собой яркие, с голодным блеском глаза под налобьем лохматой шапки.
– Тю!
– Это всего лишь я, товарищ капитан. Я – Вовка Никто. Или не признал?
Ракеты погасли, и диковатая личность кладбищенского сторожа исчезла во мраке. Тимофей видел лишь смутные, темные очертания на сверкающем фоне белых снегов.
– Наконец-то! – с облегчением выдохнул Тимофей.
– Ты о чем это? – ответил знакомый голос из темноты.
– Племянник Евгении Фридриховны явился, и я радуюсь тому. Не станешь меня убивать? Передумал?
– Да зачем же творить такое?
– А ведь ты хотел. Лопатой замахивался.
Новая вспышка ракеты – и Тимофей узрел товарища уже стоящим на ногах, с сидором за плечами.
– Пойдем, – коротко бросил Вовка. – Нам надо на болото. Оно рядом. Там и поедим.
Тесную и прямую связь имеют уши и желудок. Едва заслышав о еде, Тимофей почувствовал нестерпимый голод.
– Пойдем, – повторил Вовка. – Сейчас немцы будут раненых добивать. Как бы и до нас не добрались.
Ракета погасла, и тень его товарища исчезла совсем. Словно в подтверждение его слов, пока ещё вдалеке, прозвучал первый выстрел. Стреляли из мелкого калибра. Трехлинейка или «маузер». За первым выстрелом последовал второй. Тимофей опомнился, попробовал подняться.
– Ступай за мной. След в след, – предупредил Вовка из темноты. Но как разглядеть следы на перепаханном гусеницами снегу?
– Я жрать хочу.
– Живучий ты. В лагерь попал – жрать хотел. В погребе сидел – жрать давай. До войны-то сколько сожрал? Или скольких?
– Ты о бабе какой-то толковал, которую я будто бы обидел. Помнишь?
– Не-а.
– Конечно! Где тебе помнить? Ты же теперь этот… как его?
Но темнота перестала отвечать ему. Тимофей осмотрелся. Бежать! Надо бежать! Из лагеря сбежал, из погреба немецкой прислужницы выбрался. Неужели не сумеет уйти от сумасшедшего лесника? Сумеет. Ведь где-то поблизости свои. Не могли же все погибнуть? Одиночные винтовочные выстрелы за их спинами звучали все тише, всё реже. Они зашли в лес. Светлые стволы обступили их со всех сторон. Скоро Тимофей потерял направление. Он видел только пятнистые тела берез и темную, быстро удаляющуюся спину Вовки.