Тимофей больше не хотел слушать их, не хотел смотреть, не думал повиноваться. Надоело! Сколько можно ковыряться в кале и моче? Сколько можно смотреть в пустые глаза? Какой смысл помогать отверженным, если они сами не хотят жить? Что толку маяться по бывшим монастырским кельям, где в каждом углу – страдание. Галка – бывшая партизанка, такая же безногая, как он. Не только ноги войне оставила, но и троих детей. Перестает выть, только получив от него полный стакан. Перекрестов – герой-разведчик. Каждый день спрашивает у Тимофея и его, и свое имя. Ничего не помнит, ни родного города, ни отца, ни матери. Всё пропало, мир обрушился в ничто, а он всё живет. Тимофей и рад бы вспороть ему брюхо своим крюком, ведь не накажет его за такой поступок Советское государство. Дальше Валаама не сошлет. Но жалко! Ой, как жалко! Проклятая, неотвязная жалость! Вот Тимофей и ругает разведчика, и поколачивает, а сам с ложки ежедневно, да не раз на дню, кормит, будто нянька, и водкой угощает.
Вот и храмовые двери. Зимой в щели между досками задувает холодом, зато летом в эти же щели солнышко светит. Советская власть на верующих смотрит косо. Ни инвалиды, ни колхозники, ни полупьяная интернатская обслуга храм вниманием не жалуют. И это тоже хорошо. Просторно тут одному, не скучно и пахнет хорошо – землей, картошкой и прошлогодними яблоками.
Старик смотрел, как тают в сумерках давно не беленые монастырские корпуса.
– Пусть живет в храме, – хмуро заметила вдова генерала.
Она только что вышла из дверей и встала рядом с Сохви. Эх, нарек её летчик не по-христиански. Да и стоило ли иного от него ждать? Ведь настоящего своего имени генеральская вдова ему так и не назвала. Скрытная, добродетельная, терпеливая, с миром ничем не связанная – хорошая из неё монахиня получится.
– Тошно ему с увечными. Испражнениями всё пропахло и страданием. А в храме он выздоровеет. Бес выскочит из него.
Молчаливый жест Сохви был красноречивей любых слов. Она ударила себе по шее указательным пальцем.
– У него в кармане пол-литра, – холодно сказала финка. – В храме и выпьет.
– Кружится многомятежный мир со всеми своими прелестями, – вздохнул Фадей.
– Ты видел, где он спит? – Сохви надвигалась живой скалой. – На могиле святых старцев. Вот где!
– Хорошее место, – отозвался Фадей.
– Там же и пьет. – Сохви повторила свой красноречивый жест. – Там же гадит.
– Нет! – возразила вдова генерала, и Фадею на миг почудилось, будто картонная маска на её лице порозовела от гнева.
Нет, не до конца ещё отрешилась его духовная дочь от страстей. Да кто ж без греха? Он и сам грешен! Женщина в маске на миг запнулась, дернула головой, словно могла видеть висящих на яблоне «самоваров».
– …он не такой, как другие, – продолжила она. – Где попало гадить не станет.
– Оскверняет храм, – буркнула Сохви.
– Храм осквернили до него, – проговорил Фадей.
– Он даже не крещен! – гнула своё Сохви.
– Кому ведома судьба «Ивана родства не помнящего»? Сейчас он много ближе к Богу, нежели в тот день, когда наши братья покидали остров.
– Он выдаст нас. Он коммунист! – последнее слово Сохви выплюнула со странным, несвойственным ей волнением.
– Человека нельзя узнать, не доверившись ему. – Фадей прикоснулся к ладони генеральской вдовы. – Я-то к тебе расположился, а вот ты знать меня не хочешь. Не доверяешь! Имени своего назвать не хочешь.
– Я ведь тоже коммунистка, – тихо отозвалась та. – То есть член партии… была. А теперь, старик, дай мне имя по своему усмотрению. Новая жизнь – новое имя.
Сохви схватила её за руку, потянула за собой. Женщины подступили к нему вплотную. Стояли рядом, ладонь в ладони. Фадей видел внимательные глаза Сохви прямо перед собой – они были примерно одного роста. Генеральская вдова замерла, опустив голову. Казалось, она вся обратилась в слух.
– Совершим обряд, дети, – молвил старик. – Не станем более откладывать.
Высоко на яблоне, в зацветающей кроне висели в корзинах, смотрели на заговорщиков усталые глаза обреченных. Майский ветерок ласкал их бритые макушки, нечаянный гость – солнечный зайчик – словно невзначай, щекотал ноздри, заставляя чихать. Да, они всё ещё живы.
Тележка Тимофея гремела колесами по каменному полу Свято-Преображенского собора. Он засовывал острие крюка в щели между каменными плитами, протискивал тело в труднодоступные места, осматривался. Гулкий и пустынный, храм берег под высокими сводами тихие отголоски давно умершего детства: нестройные, протяжные песнопения, плач, шелест ветхих страниц. Хотелось воспоминаний – давних, самых нежных и туманных, но они не приходили. Помнилось только летное училище. Рисковая, полная забав, недолгая судьба пилота. И всё.
Он пробрался в давно облюбованный угол помещения. Там, за стопками деревянных ящиков, за горой прошлогоднего проросшего картофеля, он устроил себе гнездо. Сюда он перетащил свое скромное достояние: две смены белья, новую гимнастерку, коротко обрезанный овчинный тулуп, запас махорки, спички, перочинный нож, простейший плотницкий инструмент. Всё. Здесь ему легко засыпалось, здесь снились чудесные сны. В переполненную страданием келью он больше не вернется.
Завтра колхозники придут за посадочным материалом, но нынче у них выходной. Что же может шуршать там, за картофельной кучей? Надо бы перепрятать вещи. Островной народец нищ, воровать тут нечего, а вдруг? Тимофей скатал в трубку засаленный матрас и подушку, схватил вещмешок. Пока он возился с мешком – матрас раскатался. Пришлось делать две ходки к алтарю. Сначала отнес мешок, потом, тарахтя колесами, постукивая утюгом, позвякивая крюком, отправился за постельными принадлежностями.
– Буду спать в алтаре. Ну и что? Буду спать в алтаре… – твердил он всю дорогу от царских врат до левого придела и обратно.
Проклятый матрас пах мышами и тухлым картофелем, но без него не обойтись, на голом полу спать холодно. Замерзнув, его левая, давно отнятая нога начинала «вспоминать» вяземское болото и ныть, и зудеть, и мешать спать. Из-под матраса выкатилась давно заныканная стеклотара – трехсотграммовая бутылка хреновухи. Решил её опустошить. Сегодня ведь 9 Мая. Праздник Победы.
– С праздником тебя, население земли! – пробормотал Тимофей и в три глотка опорожнил шкалик. Крякнул, утерся, подцепил крюком матрас и потащился в алтарю, весело напевая:
– Кипучая, могучая, никем не победимая!..
Не преодолев и половины пути, Тимофей, хоть и был занят своими мыслями, заметил всё же странное движение. Он тряхнул головой, потер глаза – не помогло. Морок оказался живуч. Две медленные тени, похожие на те, что он видел и раньше, но всегда лишь в темных углах храма, возле двери на хоры или в левом приделе, теперь вышли на свет. Одетые в длинные рубахи и клобуки, с седыми нечесаными бородами, оба показались ему странниками – Христа ради просителями. Такие перехожие людишки часто заходили в их поволжский городок. Давние времена, смутные воспоминания, неприятная возня под ложечкой, старая выжженная каленым железом рана. Он видывал таких вот странничков с детскими, изумленными глазами в те времена, когда и сам был ребенком. Тимофею внезапно сделалось страшно.
– Здорово, колхознички! – рявкнул он и для острастки хряпнул об пол утюжком. – За картошкой пришли? В праздник трудитесь? Так с 9-м маем вас. Сто грамм не поднесете ли воину-победителю? Нет? Тогда, может, двести?
– Мы пришли навестить наших братьев, – был ответ. – Картошка нам не нужна. Водки у нас нет.
– Каких братьев? Ваши братья могут быть только в интернате. А тут один я живу. Ну ещё всякие паразиты: мыши, крысы, тараканы, платяная вошь, вошь лобковая и прочая гадость.
Тимофей попытался засмеяться, но вместо хохота сумел исторгнуть из груди лишь странный, подобный мышиному, писк.
– Наши братья живут здесь с тобой, но они под спудом, – прошелестел тихий голос. – Помолись с нами о них.
– Что?! Я – молиться?
– Да. Поплачь! Каждая твоя слеза на вес золота. Каждая капля пота твоего, твоей крови имеет огромную цену в глазах Его. Помолись за нас и за наших братьев.
– Не умею. Не буду! – ревел Тимофей и с наслаждением слушал, как рев его взлетает к потолку. Да, хороша хреновуха! Лучше водки намного!
– А я слышал, как ты молился. Видел, как плакал… – шелестел голос.
– Я?! Где?!
– Здесь! Вчера! – сказал второй, громкий, голос с плохо скрываемым ехидством. – Плакал за картофельной кучей.
– Послушайте, колхозники, – взмолился Тимофей. – Я член партии. Меня никто не исключал. Молиться мне партийный устав не позволяет. Понимаете?
– Из Божьей паствы тебя тоже никто не исключал, – был тихий ответ.
Тимофей перестал прислушиваться к шелестящему бормотанию. Он прикидывал возможности. Колхозники были староваты и тощи на вид. Лица пришельцев терялись в тени. Ясно одно – оба немолоды и бородаты. Остальное – неинтересная загадка. Нет, этих людей ему раньше не доводилось видеть. А может, они с какого-нибудь дальнего острова рыбаки? Мало ли на островах народу! Он-то думал, за год жизни на Валааме всех местных перевидал, со всеми матросами, что на судах с материка на остров ходят, перезнакомился. Но эти-то откуда взялись? Тимофей затосковал, вспомнив о мешке с остатними поллитровками, припрятанном под ящиком в алтаре. Что, если эти двое позарятся на его добро да сбегут? Ему, безногому, не угнаться за здоровыми. Драться с ними тоже сложновато, но, видно, придется. Если отстегнуть крюк и кинуть его в лицо одному из колхозников, да так кинуть, чтобы наверняка ранить, то, пожалуй, со вторым есть шанс справиться, если сшибить его с ног. Культя на правой руке Тимофея хоть и не сжималась в кулак, но била достаточно хлестко, даже в отсутствие крюка. Тимофей принялся расстегивать пряжки крепления протеза. А голос всё продолжал шелестеть.
– Она придет к тебе завтра, чтобы проститься, – расслышал Тимофей. – Прими её шаг со смирением. Чем глубже смирение, тем меньше страстей в человеке. Чем меньше страстей, тем приятней Богу.