– Что ты мелешь, колхозник? – усмехнулся Тимофей, примериваясь. – Мне нужна женщина, ты можешь это понять? И Лада подходит мне больше других. Вообще, я баб имел, сколько хотел и до войны, а ещё больше после…
Крюк, брошенный выверенным движением, угодил в голову того колхозника, который казался Тимофею повыше и позлее. Сейчас морду колхозника зальет кровушка, тот завопит, ухватится ручками за ушибленное место. А ему, Тимофею, надо успеть подобраться поближе, чтобы и своё ценное имущество прибрать, и второго, говорливого, колхозника, с копыт сшибить. Удар утюжком в пол, мощный рывок. Плечи стонут от натуги, колеса тележки отчаянно тарахтят. Тимофей слышит металлический лязг, падает вперед и едва не расшибает лицо о нижнюю ступеньку алтаря. Хорошо хоть здоровую руку успел подставить, хорошо хоть крюк его каленый, ударившись со звоном о стену, отскочил, упал удачно и теперь лежал перед самым его носом на верхней ступеньке алтаря – не надо рыскать в темноте, не надо искать. Как же так? А где островитяне-колхозники? Тимофей тяжело дышал. В глазах лишь белые искры, обведенные черными кругами. Он потер глаза. Вроде всё, как обычно: облупившаяся штукатурка, каменный пол, покрытый слоями пыли. Тимофей перебрался на то место, где стояли незваные гости. Вот она, его тележка, вот след его безногого тела – широкая, хорошо заметная полоса на запыленном полу. А на том месте, где стояли нежданные гости, ничем не потревоженная сероватая пыль. Может, дело в испуге? Со страху всякое может померещиться. Тимофей старательно пристегнул крюк. Надо впустить в помещение свет. Солнышко прогонит страх и запустение. Немного времени понадобилось на поиски инструмента. При помощи лома и крюка он оторвал несколько досок, закрывавших оконный проем. Обнажилась облупившаяся рама. Половина стекла выбита, торчит зазубренный край. Зато сразу стало и свежее, и светлее. Внутри храма, на том месте, где стояли незнакомцы, осветился пыльный квадрат пола. Тимофей приблизился. Осмотрелся ещё раз – никаких следов. Храм пуст – ни движения, ни души. Не приплыли же гости по воздуху? Ведь не духи они? Тимофей попал в одного из них крюком. Он не мог промахнуться, а это значит – на полу должна быть кровь. Но её нет!
Стараясь справиться с отчаянием, Тимофей пополз в алтарь. Водка не принесла обычного облегчения, ощущения отрыва, беспечного полета не возникло. Он просто забылся сном. Так и проспал, крестообразно раскинув руки, гневно выпятив в потолок бороденку. И снилось ему, будто смотрят на него с потолка смеющиеся лики, потешаются, бранят, как любимого дитятю, грозят пальцами. Едва проснувшись, Тимофей почувствовал во рту не обычное похмельное послевкусие, а странную и горькую досаду. Лики насмехались над ним, безногим. Если это ангелы, то к лицу ли им ехидство?
Лада явилась рано утром. При входе в храм она ушиблась плечом о притолоку, ойкнула. Так Тимофей узнал о её приходе. Он смотрел с алтарных ступеней, как она шествует между колоннами, выставив руки на стороны. Она действительно, несколько раз теряла направление, но снова и снова, повинуясь неведомому наитию, возвращалась на правильный маршрут. Как находит дорогу к интернату? Тимофей приподнялся на локтях, надеясь рассмотреть женщину получше, словно хотел увидеть ангелов, сопровождавших её. Но узрел привычную картину: серая, невзрачная одежда, стоптанные ботинки из кирзы, матерчатая, плотно набитая котомка перекинута через левое плечо. В котомке что-то гремит. Тимофей потянул носом. Еда! Ладушка принесла ему пищу.
Она расположилась посреди храма. Просто села на пол, в пыль, в то самое место, где давеча стояли странные пришельцы. Поток света из окна обливал её фигуру. Изящный наклон длинной шеи, выверенные движения красивых рук – невзрачная одежда не могла скрыть её прелести. Лада раскрыла котомку, достала кусок дерюги, разложила на ней еду: черный, местной выпечки хлеб, жестяной судок, армейскую фляжку в брезентовом чехле. При виде еды Тимофей, позабыв о тележке, быстренько подобрал поближе к Ладе.
– Ешь, – просто сказала она. – Устал от молений?
– Я не молюсь. Не умею, – ответил он.
Она раскрыла судок. Варево пахло укропом. В миске плескалась мутноватая жижа, в которой плавали кубики картофеля и белое рыбье мясо.
– Да ты волшебница! – осклабился Тимофей. – Экая чудесная еда!
– Вот ещё хлеб, – робко напомнила она, протягивая ему черную четвертинку. Для молитвы нужны силы.
– Я не молюсь! – рык его взлетел под купол храма.
Вместо ответа она на удивление верным движением сунула ему в рот кусок хлеба. Не промахнулась! Пришлось жевать, да и горячей пищи хотелось. Пришлось перестать браниться.
Насытившись, Тимофей упал на спину. Долго смотрел он в сводчатый облупившийся потолок.
– Что ты видишь там? – внезапно спросила она.
– Что-то вижу…
– Лики?
– Лица. Мне кажется, кто-то смотрит на меня оттуда, будто насмехается.
– Это святые. Хозяева храма.
– Этой ночью они смеялись надо мной, а вчера приходили даже.
– Приходили? Кто? – вскинулась Лада.
Тимофей принял вертикальное положение.
– Я выпил вчера крепко, – буркнул Тимофей. – Больше, чем обычно. Может, не стоило, а?
– Я пришла проститься, – внезапно сказала Лада. – Ухожу.
– Куда?
– На Скитский остров. Буду жить там.
Не слушая его возражений, она отправилась к выходу из храма. Шла уверенно, будто зрячая.
– А я? – крикнул ей вслед Тимофей.
– Я буду навещать тебя, – ответил ему голос из-под купола храма.
– А я-то, дурак, хотел жениться на тебе!
Ему показалось, или она действительно рассмеялась?
– Почему?! – ярился Тимофей, вскакивая на тележку.
Утюг куда-то запропал, но он всё равно кинулся вдогонку. Но Лада двигалась слишком быстро, ускользала от него. Тимофей выкатился на пустой двор. Звать Ладу бесполезно и унизительно. Он остался один.
Сохви видела – летчик отчаялся. Снова впал в грех. Что делать с многогрешным? Спал на святом месте. Ел постную пищу. Многого лишился, многим унижениям подвергся. Ничего не помогло. Всё ещё горд. Так и не научился надеяться на промысел Божий. Водку пьет. Но последнее – грех небольшой. А вот жизни себя лишить – хуже этого нет ничего. Сохви возвела очи горе, трижды перекрестилась и решила присесть на дорожку.
Горя много вокруг. Брошенные люди, жалкие. Ни родных, ни имущества, ни веры. Загнать бы всех в озеро да окрестить, да причастить. Но нет власти такой у отца Фадея. Не станет он. Убоится наказания от мирских владык. Но кого-то ведь можно спасти? Этого вот летчика, например. Сохви достала из котомки непочатую поллитровку и отправилась ко входу на колокольню. Лестница крутая. Ступени высокие. Но это ничего. У Сохви ноги длинные. Дал Бог здоровья на долгие лета. На нижней ступеньке она остановилась. Надо слушать тишину. А вдруг тишина – не тишина, а напротив, шум. Сверху доносился ритмичный удаляющийся стук. Тяжелые удары. Летчик цепляется крюком за ступени. Лезет наверх. Надо торопиться. Сохви начала подъем. Сначала шла не спеша, считала ступени. Потом стала ускоряться, сгибать колени чаще. Лестница становилась всё уже. Стук всё громче. Скоро она нагонит летчика. Отловить его на лестнице или позволить подняться на площадку? На лестнице тесно. Крюк у летчика острый. Станет махать – греха не оберешься. Сохви отловит летчика на верхней площадке, под колоколами. Но для этого надо, чтобы он не смог ее обнаружить раньше времени. Сохви стала сгибать колени реже. Старалась ступать тише, не топать. Она преодолевала один пролет лестницы за другим. Летчик был совсем рядом. Сохви могла бы настигнуть его в любой момент. Но Сохви боялась крюка. Последний пролет лестницы – восемь деревянных ступеней. Дальше – площадка. В дыру видно небо, край ограждения, дощатый настил под колоколом. Там размещался звонарь. Он раскачивал тяжелый язык колокола. Вряд ли летчик полезет туда. Попытается прыгнуть с нижней площадки. Дурак!
Сохви одним прыжком преодолела последний пролет. Необъятная ширь, любимое Нево[47]! Блеск и изобилие! Вечная жизнь!
– Благодарю тебя, Господи, за красоту твою! – громко произнесла Сохви и перекрестилась.
– У-у-у, – услышала она.
Что это за вой? Взревели авиационные турбины?
– А-а-а!
Что это за писк? Так тонко и надсадно пищит падающий на землю снаряд. Нет! Это пищит летчик. Он зол. Он машет крюком. Он ползет к Сохви от парапета площадки. Его намерения ясны – изувечить Сохви крюком. Дурак! Лучше бы сразу прыгал. Теперь бы уже лежал, размазанный по плитам храмового двора. А так…
Сохви достала из кармана поллитровку.
– У-у-у-у, – гнул своё летчик.
Но при виде водки он всё же на минуту отвлекся. Сохви всегда умела использовать свой шанс. Она ударила летчика в лоб кирзовым ботинком и, пока тот маялся в беспамятстве, сняла с его руки острый крюк.
– У-у-у, – бормотал летчик.
Отвратительная сальная борода его топорщилась. И эта-то тварь хотела обладать генеральской вдовой! Размечтался! По счастью, передних зубов во рту у летчика вовсе не было. Вот пакость! Сохви откупорила бутылку водки, сунула горлышко меж слюнявых, шлепающих губ. Два глотка – и летчик угомонился.
– Простая тварь. Без чуда, – пробормотала Сохви.
Она посидела немного на корточках, подперев печальную голову кулаком. Финка смотрела, как корчит простака в немыслимой гордыне: плач, кашель, сопли, вся борода вымокла, грудь грязной рубахи – тоже. Хорош жених для генеральской вдовы! Наконец простак устал. Откинулся, начал затихать. На все волнения и горе ушло не более десяти минут. Сильный человек – и духом, и грехом. Сохви усмехнулась, достала из кармана бутылку с остатками водки, поднесла горлышко к носу Тимофея, но тот не размыкал век.
– Добавить? – строго спросила Сохви, наградив летчика увесистой оплеухой.
– Догнаться! – оживился тот.
Русские называют это «догнаться». Вот летчик и догнался. И стал совсем спокойным. Не то, что безногий танкист с обгоревшим лицом из