– Пошла вон! – рыкнул он. – Оставь мои тряпки.
– А постирать?
– Чего стирать, если смены нет?
Она метнулась за дверь. Эх, рановато ушла! Догадалась бы подтянуть поближе ведерко с ковшом. Пришлось справляться самому. Тимофей мылся с наслаждением, мылил бедовую башку, поливал себя теплой водицей из ковша, шумно фыркал. Пена лезла в глаза и уши. Приятно! Пена пахнет лимончиком и чем-то ещё. Ах, да прошлой жизнью!
Когда она вернулась? Бог весть! Он обнаружил её слишком поздно, не успел прикрыть нахальством внезапный стыд. А она всё приметила и обрадовалась, будто только этого и ждала. Тимофей же, собрав остатки воды в горсти, хохотал, скалил пустые десны, тыкал культей в обнаженный срам.
– Не желаешь ли изведать любви летчика-героя? Что? Смотри!
Ольга держала в руках плошку, полную мыльной пены, и опасную бритву.
– Я побрею тебя. Ну? – просто сказала она.
– Не надо. Я заделался из летчиков в монахи, а те бород не бреют.
– Дак вши же.
– Ну и что!
– А то! Я вшивого тебя целовать не стану!
Тимофей опешил. Хотел было кинуть в неё веником, но и на это не решился.
– Я смотрю, крестик у тебя, – проговорила она. – В храм ходишь?
– Я живу там, среди яблок и картошки. – Тимофей осклабился. – А ты небось комсомолка? Имел я и комсомолок, было дело. Но то было давно, когда сам был партийным. Да ты не волнуйся. Мы смирные. Службы не творим. Так только, молимся втихаря. А что ещё остается? Дел других нет. На полном гособеспечении. Осталось только молиться. Секта отщепенцев! Хотя нет, Фадей не допустит тут сект. Уж он-то знает…
Захмелев от собственного куража, он не заметил, как Ольга подобралась совсем близко, как поставила плошку на подоконник, как скинула калоши и носки.
– Эй, а ты зачем это разулась? – спохватился он.
Удар ковшом по голове, потоки ледяной воды из оцинкованного ведерка. Дыхание сбилось. Он кулем шмякнулся на пол. Что-то увесистое прижало его к полу, лишая возможности пошевелиться. Где левая рука, где правая? Глаза ослепли от мыльной пены. Он тряс головой, извивался, стараясь освободиться от тяжести. Да что же это такое – мягкое, теплое и могучее? Тимофей разлепил глаза. Ольга сидела на нем верхом, так, что руки его оказались прижатыми к туловищу. От её хохота, мелко дрожа, звенели оконные стекла. Вот она склонилась над Тимофеем. Её вишневые глаза совсем близко. Её обветренные губы, ещё щеки, бледные, гладкие, вожделенные! Это хуже, чем пытка! Какой там Вяземский лагерь!
– Я буду кусаться, – предупредил Тимофей.
– Тебе нечем, – она снова засмеялась.
Ах, если б иметь ноги! Уж он сумел бы вывернуться, сумел бы подмять её под себя, и тогда…
– Не смотри на меня так! – вопил Тимофей. – Не прижимайся сиськами!
Её поцелуй оказался внезапным и болезненным, как укус.
– Зачем я тебе? – прохрипел Тимофей. – Оставь! Не издевайся! Я ведь тоже в каком-то смысле человек. Мужчина. Пусти!
– Я знаю, – отозвалась она. – Чувствую.
Её ноги плотнее сомкнулись вокруг его тела.
Горячее и настойчивое, непреодолимое желание, аромат ранних яблок и лимонного мыла – калейдоскоп звуков и ощущений, пьянящих похлеще, чем довоенный коньяк. Поначалу Тимофею чудилось, будто он танцует, потом – будто взбегает вверх по лестнице, да так быстро, что занимается дыхание. Внезапно его руки оказались свободными, но он и не подумал отбиваться. Наоборот, он жадно хватал левой рукой свое спасение, а правой осязал плавные, мучительно желанные очертания своей победы. Он крал прикосновения, как изголодавший бродяга крадет у зазевавшегося пекаря теплую краюху. Когда он уставал и в глазах его темнело, и ослабевшее тело его проваливалось в бездонную яму между беспамятством и явью, Ольга возвращала его назад.
– Тимка, Тимка, – звала она.
– Поцелуй меня ещё разок, – шептал он. – А я водки больше пить не стану.
– Поклянись!
– И клясться не стану, потому что грех!
Казалось, прошла целая вечность, прежде чем он очнулся в своем закутке, под лестницей на хоры, как дитя, до бровей замотанный в старое, пахнущее мышами верблюжье одеяло. В недрах истомленного тела тлела сладостная усталость. Снаружи, через щели между ступенями, струился дневной свет, слышались шаркающие шаги и ворчание. Сохви расставляла на полу свечи, бормоча что-то на финском языке. Наверное, клянет его, греховодника. Хотел стать монахом, а сделался блудодеем. Он смотрел на кряжистую фигуру Сохви, будто из-под воды, до тех пор, пока из полумрака храма не явилась другая фигура, маленькая и быстрая, как лисица. Тимофей украдкой рассматривал Ольгу. А она притащила два ведра воды, тряпку, щетку. Что же это за привычка такая – всё и всюду мыть? А Ольга драила каменные плиты тщательно, то щеткой, то стоя на коленях. Хорошо хоть языком не вылизывала.
Тимофей попытался освободиться из пелен. Для начала извлек левую, здоровую, руку. Пошарил вокруг себя в поисках крюка. Нашел тележку. Проклятая подпорка увечного тела опрокинулась вверх колесами с громким стуком. Тимофей замер, глянул на Ольгу. Услышала ли? Но та продолжала драить пол под ногами у Сохви. Тимофей выпростал тело из одеяла. Крюк оказался пристегнутым. Одежда – рубаха, странные порты с коротко обрезанными штанинами, не его, чужие – оказались надеты поверх чистого исподнего. Тимофей в изумлении рассматривал клетчатые, штопанные на локтях рукава. Деда Фадея одежа, не иначе.
– Ну вот и я стал «самоваром», – бурчал он. – Раздевают, одевают, укладывают.
Водрузив тело на тележку, он выкатился «в свет». Сохви равнодушно оглянулась. Ольга будто и вовсе не заметила. Тимофей елозил по полу. Колеса тележки грохотали на стыках каменных плит. Ольга вышла из храма, прихватила с собою ведра, а мокрую тряпку почему-то оставила. Сохви ходила туда-сюда, каждый раз перешагивая через неё. Тимофей растерянно ждал, и Ольга вскоре вернулась с полными ведрами чистой воды и тряпкой.
– На-ка! – Кусок старой мешковины полетел ему в лицо.
Он долго смотрел, как она трудится. Завитки влажных волос на её шее, цепкие, натруженные пальцы, выверенные движения спины, плеч и бедер. Ему хотелось отвернуться, бежать, снова лезть на колокольню, скинуться оттуда, увидеть под собою на свинцовой глади Ладоги цветные лоскуты островов, реветь и петь, чтобы она увидела, как он крутится в воздухе, как держат его мощные крыла.
– Хватит мечтать, – проговорила она, не оборачиваясь. – Надо пол помыть. Всё же храм, не свинарник.
Тимофей подкатился к ней, опасаясь, что она оттолкнет его, вскочит, убежит, пряча омерзение и стыд. Протянул левую руку, прикоснулся к плечу. Она продолжала тереть пол. Тогда он намочил тряпку и присоединился к ней. Он мел и тер, выковыривая из щелей мышиный кал. Увлекшись работой, не заметил, как кирзовые ботинки Сохви оказались прямо перед ним. Тогда он выполоскал тряпку в ведре и тщательно протер потертую кирзу. Насухо вытер рукавом, поднял голову, поймал взгляд финки, оскалился:
– Спасибо, что девочку ко мне приставила. Хорошая девочка, но уже не юная, не целая. Надо было думать головой. Понимаешь?
– Дурак! – рявкнула Сохви. – И ты дура, а значит, надо вас повенчать. Это правильное дело будет!
Эпилог
Ксения смотрела по сторонам. Серые скалы посреди коварных вод. Сосны вцепились в гранит корнями, лишайники устилают склоны каменистых холмов. Она пила сладостные запахи вперемешку с оглушительной тишиной, нарушаемой лишь шорохом колес да глухими ударами копыт.
– Куда мы едем? – поинтересовалась Ксения для начала разговора.
– На центральную усадьбу. Там контора, гостиница. Вас поселят. Вы надолго к нам?
– Как получится. Но более недели не пробуду. Отпуск. Мне надо вернуться в Москву.
– Москва! – вздохнула возница. – Не доводилось бывать.
– А вы сами давно живете здесь? – продолжила Ксения. – Сами-то родом откуда?
– Откуда родом – не помню. А здесь оказалась в 1950. Привезли вместе со всеми на барже. Так и живем.
Ксения примолкла. Как продолжить разговор? Можно ли ещё спрашивать?
– Конь у вас хороший.
– Орловский рысак. Его зовут Кипарис.
– Странное имя! – Ксения улыбнулась. – Кипарис! Не похож! И кому пришло в голову назвать так серого в яблоках коня?
– Почем мне знать? Я и кипарисов-то никогда не видела.
Повозка повернула налево. Лес кончился. Дорога пошла вдоль поля, под гору. Впереди, над кронами хвойных дерев, возникли голубые луковичные купола и высокий шпиль колокольни. Ксения привстала. Конь остановился, в удивлении воззрился на неё через плечо.
– Сядьте, – проговорила женщина. – Иначе он не тронется с места.
Но Ксения, не в силах сидеть на месте, выскочила из повозки и побежала вперед. Кипарис налег на оглобли. Коляска покатилась. Ксения долго шла, напевая, срывая по обочинам странные, никогда не виденные ею цветы. Она разминала пальцами шишечки можжевельника, принюхивалась, вздыхала.
– Надо же! Совсем недалеко от Ленинграда – и такая удивительная страна! Тут всё иначе! Чудесно! Ощущение такое, словно небеса упали на землю!
– Скорее, уж преисподняя поднялась на поверхность, – проговорила возница, но Ксения не придала значения её словам.
– Вы знаете, я вышла замуж за военного дипломата, – продолжала она, расхаживая вдоль обочин. Кипарис внимательно следил за ней, то ускоряя, то замедляя шаг, а то и вовсе останавливаясь. – Сразу после войны мы уехали за границу. Прожила в Польше более пятнадцати лет. Я, конечно, возвращалась в СССР. Маму похоронить ну и разное-всякое. А год назад служба мужа закончилась, и мы вернулись насовсем. Я стала разыскивать старых друзей, восстанавливать оборванные связи. Конечно, многих забрала война. В числе прочих нашла старую школьную подругу Клавдию. Она-то и рассказала мне о судьбе нашего с ней общего знакомого, летчика, героя Испании. Муж помог мне. Нашел адреса интернатов для ветеранов войны. За год я много где успела побывать.
– Где же? – в вопросе возницы слышалось неподдельное любопытство.