Большая работа об Озерове написана уже вполне узнаваемой «вяземской» рукой, со всеми присущими прозе князя достоинствами и недостатками. Здесь и полные сарказма «шпильки» в адрес «людей неподвижных», которые не желают замечать прогресса в литературе и обществе, и дерзкий отказ превращать статью в послужной список, то есть перечислять служебные заслуги Озерова, и своего рода ядро будущего труда о Фонвизине — краткое изложение истории русской драматургии… Анализируя трагедии Озерова, Вяземский показал себя отличным знатоком театра. Он прекрасно ориентируется в творчестве не только Озерова, но и его предшественников — Сумарокова, Княжнина. Общий тон статьи довольно спокойный, местами с ноткой иронии, но иногда Вяземский все же с молодой восторженностью сбивается на безоглядные похвалы своему герою.
Спустя шестьдесят лет, в июне 1876 года, престарелый князь перечитал свою статью и дополнил ее «Припиской». Принципиальных возражений работа у него не вызвала, но в нескольких ошибках и неточностях он все же признался: заслуги Озерова в деле преобразования русского языка несопоставимы с заслугами Карамзина; Озеров вовсе не должен служить образцом для всего русского театра… Пророчество Вяземского тут не сбылось: жанр трагедии не дожил до 1870-х годов, несмотря на отдельные удачи — «Бориса Годунова» Пушкина, «блестящие попытки Хомякова и, наконец, драмы гр. Алексея Толстого».
«Известие о жизни и сочинениях В.А. Озерова» вызвало множество положительных отзывов в русской прессе. Вяземского очень порадовало письмо от его старого приятеля Павла Киселева, который служил в Тульчине: он написал, что статья пробудила в нем внимание к русской литературе. Батюшков тоже вполне одобрил опыт друга: «Слог быстрый, сильный, простой: простой — это всего милее! Я почти всем доволен… Вяземский, который начал мадригалами… подарил нас книгою, книгою, которая делает честь его уму и сердцу. Я с моей стороны целую его прямо в лоб и говорю ему: не останавливайся, вперед, марш-марш к славе стезею труда и мыслей! Выбирай себе путь новый, достойный твоей музы, живой и остроумной девчонки. У тебя не достает только навыка для прозы. Иногда себя повторяешь; иногда периоды не довольно обработаны, и слова путаются… Пиши! Я предрекаю России писателя в прозе». Но что понравилось Батюшкову, то через десять лет вызвало недовольство Пушкина — он нашел слог Вяземского излишне напыщенным и подверг статью раздраженной правке, вычеркивая самые цветистые выражения и заменяя их на полях простыми и лаконичными. Да и сам князь в поздней «Приписке» покаялся в «напряженности, излишней искусственности в выражении», которые проистекали, по его мнению, от «короткого знакомства… с французскими образцами старого времени».
…Семья Вяземских увеличивалась. В 1815 году у супругов родился сын Дмитрий, а 21 февраля 1817 года — дочь Прасковья, Пашенька. Вяземский, самый молодой из арзамасцев, оказался вдруг солидным многодетным семьянином, и его знакомая М.А. Волкова писала, что «он стал нежнейшим из супругов и примерным отцом семейства, какими бывают лишь мужчины лет сорока». Но содержать большую семью и вести при этом светский образ жизни было нелегко. Вяземский в письмах упрекал Тургенева в том, что он плохо о нем хлопочет. Тургенев оправдывался. В конце концов 24 мая 1817 года князь сам появился в Петербурге — лично пробиваться на службу. Неделю прожил с Карамзиными в Царском Селе, потом перебрался в столицу.
Но как-то так вышло, что приехал он прежде всего в «Арзамас». Еще 24 февраля под именем «Варвик» и 22 апреля под именем «Рейн» были приняты в общество Николай Тургенев (младший брат Александра) и Михаил Орлов. С ними в «Арзамас» пришли экономика и политика. Генерал-майор Орлов — пышные усы, мундир, ранняя лысина — вместо шутливой вступительной «отходной» произнес пылкую речь, завершал которую странный пассаж о каком-то «истинном свободомыслии», которое «закинет туманный призм предрассудков за пределы Европы»… Николай Тургенев говорил о рабстве крестьян, военных поселениях, Аракчееве… Основатели общества с грустью смотрели на то, как «дружеская артель» неприметно становилась политическим клубом. «Где свежая веселость, украшавшая первые дни наши? Ах, Арзамас! Все погибло!» — печально воскликнул Блудов на одном из собраний…
Новички, однако, заинтересовали Вяземского. Он и сам в последнее время стал тяготиться бездумностью и бездеятельностью. В чем-то Батюшков прав — надобно переменить род жизни… Одними балами и праздниками не проживешь. Соревноваться с друзьями, которые работают до упаду, не нужно, но и сидеть сложа руки не подобает. Как бы соединить любимую литературу с любимой практической жизнью?.. Как оставаться в гуще событий и вместе с тем слегка быть от них отстраненным, чтобы иметь возможность судить верно обо всем?.. Взгляд его упал на обложку «Вестника Европы» со стихами Пушкина-племянника… Да вот же оно — журнал!.. Конечно, не «Вестник», Жуковский давно его не ведет, и журнал этот понемногу хиреет. Что-нибудь новое… свое… «Наша российская жизнь есть смерть, — писал он Тургеневу. — Я приеду освежиться в Арзамас и отдохнуть от смерти. Ждите меня с пуком планов». И вот — план арзамасского журнала, который Орлов с Тургеневым тотчас подхватили… «Какое средство имеем к достижению благородной мечты? — спрашивал Вяземский и сам отвечал: — Влияние на публику; как похитить это влияние? Изданием журнала… Во-первых, польза журналов у нас очевидна, а во-вторых, журналов у нас большой недостаток». Жуковский и Александр Тургенев только переглядывались — неужели «баловень Фортуны» принялся за настоящее дело?
На двадцатом собрании «Арзамаса» Орлов и Вяземский изложили свою концепцию будущего журнала. Вот фрагменты красочного протокола Жуковского:
Тут осанистый Рейн, разгладив чело от власов обнаженно,
Важно жезлом волшебным махнул — и явилося нечто,
Пышным вратам подобное, к светлому зданью ведущим, —
Звездная надпись сияла на них: Журнал Арзамасский.
После Орлова, рассказавшего о журнале в общих чертах, выступил Вяземский, который
…начал китайские тени
Членам показывать. В первом явленьи предстала
С кипой журналов Политика, рот зажимая Ценсуре…
Вслед за Политикой вышла Словесность...
…за которой следовали Поэзия, Проза, Грамматика, Критика и Смесь. Заканчивается протокол описанием обсуждения проекта:
…Совещанье
Начали члены. Приятно было послушать, как вместе
Все голоса слились в одну бестолковщину. Бегло
Своим язычком работала Кассандра; Рейн
Громко шумел; Асмодей воевал на Светлану; Светлана
Бегала взад и вперед с протоколом; впившись в Старушку,
Криком кричал Громобой, упрямясь родить анекдотец;
Арфа курлыкала песни. Пустынник возился с Варвиком…
Чем же сумятица кончилась? Делом: журнал состоялся.
Здесь последовательно названы Блудов, Орлов, Вяземский, Жуковский, Уваров, Жихарев, Александр Тургенев, Кавелин и Николай Тургенев. Проект журнала вроде бы утвердили, но далеко не все согласились с решением общего собрания.
Вяземский деятельно включился в работу. Идея журнала так его увлекла, что он написал даже официальную записку на эту тему, предназначенную кому-то в высших государственных кругах («Журнал политический, административный, литературный, образовательный… был бы у нас весьма важное и полезное явление. Составление его должно бы явиться правительственною мерою, вверенною исполнению людей с дарованием и благородством в мыслях, в чувствах, имени чистого, чести несомнительной»). Он взял на себя разделы критики, нравописательнои сатиры, театральных рецензий и стихотворений, составлял планы, распределял рубрики между друзьями… Он же и верил больше всех в то, что журнал состоится. Под влиянием Николая Тургенева занялся изучением модной политической экономии. Успевал интересоваться и литературными новостями: читал вышедшие в двух частях «Стихотворения Василия Жуковского» и первый том «Опытов в стихах и прозе» Батюшкова, изданный стараниями Гнедича.
У Вяземского 1817 год тоже урожайный на стихи. Он написал небольшое послание «К Батюшкову» (уже четвертое), где полусерьезно-полушутливо советовал ему не «добиваться в старики», цикл из четырех «песен» (причем одна из них — «Собирайтесь, девки красны» — говорит о прекрасном знании им народной поэзии), веселые куплеты «Всякой на свой покрой» и «Как трудно жить», вакхические песни «Стол и постеля» и «Устав столовой», басню «Доведь» — завуалированную сатиру на Аракчеева. Особняком стоит цикл из четырнадцати смешных пародий на басни графа Хвостова, написанный специально для «Арзамаса». К 60-летнему участнику «Беседы» Хвостову князь относился довольно добродушно, по принципу «лежачего не бьют», и лет пять назад даже пристыдил Дашкова, который высмеял старика в публичной речи. Но не веселиться над хвостовскими строками, вроде «Ползя, упасть нельзя», арзамасцы не могли. В своих пародиях Вяземский на редкость точно воспроизвел своеобразный стиль плодовитого графа — напыщенный, угловато-разговорный. Сколько юмора вложил Вяземский в эти пародии!.. Наверное, и сам Хвостов рад был бы сочинить нечто подобное.
Лето Вяземский провел в разъездах — из Петербурга в имение тещи, село Мещерское Сердобского уезда Саратовской губернии, оттуда — в Красное, затем вернулся в Москву. Сильно переживал из-за неприятной истории, которая случилась в его отсутствие с Верой Федоровной: душевнобольной дворянин Соковнин влюбился в нее, всюду преследовал и на Никитском бульваре, на глазах публики, грохнулся перед ней на колени… Много читал: Дидро, Боссюэ, Гальяни, штудировал Библию. Продолжал заполнять две записные книжки, заведенные еще в августе 1813 года в Остафьеве, — мелким корявым почерком заносил туда выдержки из прочитанных книг и свои мысли о политике и литературе.
Записные книжки Вяземского заметно отличались и от дневника Жуковского, и от путевых заметок Александра Тургенева, и от «цитатника» «Чужое — мое сокровище!» Батюшкова. Для старших друзей Вяземского дневник — прежде всего зеркало, куда смотрится автор, желая познать и улучшить себя. Для юного Вяземского записные книжки — зеркало его