Вяземский — страница 28 из 155

… В конце концов изобрели странные стыдливые эквиваленты — «государственное уложение» и «свободолюбивый». Мнения о результате были разные: Карамзин, например, считал, что князю следовало бы надрать уши за такой перевод. А вот Александру I работа понравилась (если не считать того, что он лично исправил «свободолюбивый» на «законно-свободный»), и на обеде у наместника Польши князя Зайончека он тепло поблагодарил Вяземского за сделанное. Дальше — больше: в конце апреля Вяземский перевел также речь императора на закрытии сейма («Царь и тут изволил шутить», — ядовито замечает князь), а в мае — июле трудился над переводом конституции Польши на русский язык. Его поощряли. И в июле 1818 года 26-летний чиновник был допущен к секретной деятельности, о которой даже министры александровского правительства не догадывались.

Заявления императора на открытии Первого сейма не были ни шуткою, ни политическим лукавством, ни голословием. Вскоре сотрудник канцелярии Новосильцева юрист П.И. Пешар-Дешан приступил по приказу свыше к разработке положений конституции России, получившей название Государственной Уставной грамоты. Вяземскому царь поручил перевод проекта на русский язык и общую его доработку. Этот труд был вчерне завершен в октябре 1819 года[23].

Государственная Уставная грамота в общих чертах повторяла конституцию Польши и была для своего времени весьма прогрессивной. Согласно грамоте, Россия должна была представлять собой парламентскую монархию, законодательная власть в которой принадлежала бы двухпалатному сейму; к выборам в нижнюю палату допускались дворяне, землевладельцы недворянского звания, купцы. Исполнительную власть представлял император, являвшийся также главой церкви и армии. Сейм утверждал законы; император же имел право издавать указы, рескрипты и постановления. Гарантировались свобода слова, печати, вероисповедания, частной собственности. Империя подразделялась на десять наместничеств, каждое из которых имело свой сейм.

Реформа впечатляющая!.. К чему бы она привела Россию, доведи ее Александр I до конца, можно только гадать. Вполне возможно, что 1917 год был бы в истории нашей страны вполне обыденным — в хорошем значении этого слова… А Александра I, как его бабку и прапрадеда, мы бы звали Великим. Некоторые положения его грандиозных замыслов были воплощены в жизнь — создан Государственный совет, верхняя палата будущего парламента (1810), предоставлены автономии Финляндии и Польше (1809, 1815), разработаны проекты освобождения крестьян, в Прибалтике примененные на практике (1816—1819). Был проведен эксперимент с объединением ряда центральных губерний в наместничество во главе с генерал-губернатором А.Д. Балашовым (1819).

Какой подарок Фортуны! Кто еще из русских литераторов в двадцать шесть лет вполне официально решал судьбу России! Кто из чиновных друзей Вяземского был в то время облечен такой огромной властью, как он?.. Впереди колоссальные преобразования… Они сопоставимы разве что с Петровской эпохой. И Вяземский — вчера еще беспечный московский барин-поэт — имеет к этому самое прямое отношение. Он был доверенным лицом, с ним советовались. Ведь в самом деле, только от него зависит, как перевести тот или иной политический термин французского текста, как подать мысль иноземного юриста. На столе Вяземского далеко за полночь горят свечи, громоздятся книжки английских, французских и испанских журналов, тома «Курса конституционной политики» Бенжамена Констана. Он читает отчеты о парламентских схватках в европейских странах. Продирается сквозь текст веймарской и баварской конституций… Снова вспомнился отец. Гордился бы он сейчас сыном? Наверное, да… Странные повороты судьбы.

Как быстро становится Вяземский из «певца веселья и любови» политическим трибуном!.. Это может показаться подозрительным, неестественным, ведь за все свои двадцать шесть лет князь Петр Андреевич вообще никак не участвовал в государственных делах. Но это только на первый взгляд. Не забудем о том, что возрос он в семье несостоявшегося реформатора. И уже в письмах 14-летнего подростка Вяземского не раз встречается политическая «злоба дня» — Наполеон, союз России и Пруссии… В 1810 году князь набрасывает для себя заметку об искусстве государственного управления. Впереди у него — Отечественная война, чтение карамзинской «Истории», арзамасские речи Николая Тургенева и Михаила Орлова, проект официального правительственного журнала… Наконец, родовая честь потомка Рюрика и Владимира Мономаха призывала его быть деятельно полезным Отечеству. Кому же как не молодому аристократу помогать власти в благих преобразованиях? Тем более что власть сама попросила его помочь…

Вяземский периода весны 1818 года как политик довольно типичен для той эпохи. Это русский молодой либерал, из знатного рода, в силу этого приближенный ко двору и дающий «уроки царям»; прямодушный, нелицеприятный, открыто возмущающийся тем, что ему не нравится; сторонник государства сильного, монархического, но просвещенного, обладающего на европейский лад атрибутами некоторой демократии. Он противник «варварства» — крепостного права, гуманный помещик, облегчающий участь своих крестьян, сторонник просвещения, ибо «где просвещенье — там добро». Он выступает за привилегированное положение дворянства, ибо это просвещенный класс, цвет нации. Он готов встать на защиту этого класса, если власть попытается ущемить его права на независимость и культурное развитие.

Так что в варшавские годы он прежде всего — либеральный политический деятель. Но он и поэт, и читатель, и друг своих друзей, и даже по-прежнему «весь рассеяние», только жизнь его стала много насыщеннее…

Он ныне оторван от России, от литературной жизни ее и в письмах расспрашивает друзей обо всем. Жуковский его огорчал (и не то чтобы огорчал, а раздражал) — ушел с головой в педагогические заботы, муштрует свою прусскую красавицу и не пишет поэмы, которую требовал от него Вяземский. В письмах к Дашкову князь позволил себе больно поддевать Жуковского за то, что нет в нем «конституционной крови» (все ему хотелось видеть в Жуковском земного человека, не понимал он, что прелесть его — как раз в «небесности»)… Жуковский терпел это долго, но в ноябре обиделся не на шутку и в письме учинил Вяземскому справедливую взбучку. (И одновременно, «лягая» Жуковского, в другом письме князь восхищается им: «Был ли такой язык до него? Нет! Зачинщиком ли он нового у нас поэтического языка? Как думаете вы, ваше высокопревосходительство, милостивый государь Иван Иванович (Дмитриев. — В. Б.), вы, у коего ум прохолодил душу, а душа, не совсем остывшая, ему назло согревает ум, вы, который вообще правильный и образцовый стихотворец, а иногда порывами и поэт? Как думаешь ты о том, пуншевая стклянка… Аполлоном разжалованный Мерзляков? Что вы ни думали бы, а Жуковский вас переживет».) Батюшков путешествовал по Крыму. Михаил Орлов радовался тому, что Вяземский занялся политикой: «У тебя родилось, судя по письму твоему, священное пламя, которое давно согревало мое сердце и освещало мой рассудок. Тебе предстоит честь и слава». Добрейший Александр Тургенев ворчал в письме на князя по поводу его карточных трат и… выбивал для него все новые и новые кредиты (Вяземский Тургеневу: «Твои письма, как лучи на Мемнонову статую: есть письмо, — и я умен, любезен часа на два… писем нет — и я камень»). Карамзин тоже умолял не транжирить деньги… Вяземский спрашивал у Николая Тургенева, как идут дела с арзамасским журналом. Но затея давно уже заглохла — возиться с журналом было некогда и некому.

Большим событием в жизни России стал выход в начале февраля 1818 года восьми томов «Истории государства Российского». Изданная огромным для тех лет тиражом в три тысячи экземпляров, книга разошлась мгновенно. В Петербурге восемь томов продавались за 55 рублей, в Москве — уже за 75, в Киеве — за 85… «История нашего любезного историографа у всех на руках и на устах: у просвещенных и профанов, у словесников и словесных, а у автора уже нет ни одного экземпляра», — сообщал Вяземскому Дмитриев. В письме в Петербург Вяземский с восхищением называет восемь томов «эпохою в истории гражданской, философической и литературной нашего народа» и добавляет: «Карамзин — наш Кутузов Двенадцатого года: он спас Россию от нашествия забвения, воззвал ее к жизни, показал нам, что у нас отечество есть, как многие узнали о том в Двенадцатом году». И как странно находить на свежеразрезанных, еще пахнущих краской страницах имена собственных предков — Рюрик, Владимир Мономах, Ростислав Смоленский… У них тоже были подвиги… и какие… Что ж, с усмешкой думал Вяземский, может, Уставная грамота тоже станет его подвигом. И его имя, имя творца первой русской конституции, прочтут в учебниках дети трудновообразимого XXI века…

Александр Пушкин обращается к Жуковскому, говорит стихами о Батюшкове:

Смотри, как пламенный поэт,

Вниманьем сладким упоенный,

На свиток гения склоненный,

Читает повесть древних лет!

Он духом там — в дыму столетий…

«В дыму столетий] Это выражение — город: я все отдал бы за него, движимое и недвижимое, — восторгается Вяземский. — Какая бестия! Надобно нам посадить его в желтый дом: не то этот бешеный сорванец нас всех заест, нас и отцов наших». Гениальная проза Карамзина рождает гениальные стихи Пушкина…

Нашелся на Карамзина и критик — профессор Михаил Трофимович Каченовский. Он вполне заслуженный ученый, недурной литератор, Жуковскому помогал когда-то издавать «Вестник Европы», а теперь сам его издает… Но что Вяземскому до его дурацких заслуг! Он покусился на святое. На Гения. Как можно критиковать Карамзина?.. Сам бы сел да написал такую «Историю»!.. «Каченовский хрипит, — торопливо пишет Вяземский в Россию. — Его пора отпендрячить по бокам». И он на одном дыхании выдает пять эпиграмм, а потом, не ограничившись этим, начинает злое и ядовитое «Послание к М.Т. Каченовскому» — вариацию на тему вольтеровского стихотворения «De l'Envie»