Немного успокоившись, он сделал остроумный ответный ход: попросил заступничества у… самого императора. «Прежде довольствовались лишением меня успехов по службе и заграждением стези, на которую вызывали меня рождение мое, пример и заслуги отца и собственные, смею сказать, чувства, достойные лучшей оценки от правительства: ныне уже и нравы мои, и частная моя жизнь поруганы, — писал он Голицыну. — Оная официально названа развратною, недостойною образованного человека. В страдании живейшего глубокого оскорбления, я уже не могу, не должен искать защиты от клеветы у начальства, столь доверчивого к внушениям ее против меня. Пораженный самым злобным образом, почитаю себя в праве искать ограждения себя и справедливого удовлетворения перед лицом самого Государя Императора… Если частная клевета могла на минуту привлечь его слух и обратить его гнев на меня, то почему не надеяться мне, что и невинность, взывающая к нему о правосудии, должна еще скорее преклонить к себе его сердобольное внимание».
Одновременно он начал по пунктам опровергать обвинения, выдвинутые против него в письме Толстого. Ни о какой «Утренней газете» Вяземский, конечно, слыхом не слыхивал. Более того, вскоре выяснилось, что ее собирался издавать некий титулярный советник Иванов, чиновник канцелярии генерал-губернатора Голицына, и сам Голицын 3 октября 1828 года сообщил об этом Толстому. Оставалась пресловутая «развратная жизнь, недостойная образованного человека». Конечно, всякий не без греха… но величать Вяземского развратником… «Пушкин уверял, — вспоминал князь, — что обвинение в развратной жизни моей в Петербурге не иначе можно вывести, как из вечеринки, которую давал нам Филимонов и на которой были Пушкин и Жуковский и другие. Филимонов жил тогда черт знает в каком захолустье, в деревянной лачуге, точно похожей на бордель. Мы просидели у Филимонова до утра. Полиции было доне сено, вероятно, на основании подозрительного дома Филимонова, что я провел ночь у девок». Память подвела Вяземского: эта версия принадлежит не Пушкину, а Жуковскому, хотя довел ее до слуха князя именно Пушкин. «Сделай милость, забудь выражение развратное его поведение, оно просто ничего не значит, — писал он Вяземскому в конце января 1829 года. — Жуковский со смехом говорил, что говорят, будто бы ты пьяный был у девок, и утверждает, что наша поездка к бабочке-Филимонову, в неблагопристойную Коломну, подала повод этому упреку» (и дальше Пушкина несет в какие-то холодно-легкомысленные дебри, из чего яс но, что драму друга он всерьез не воспринимает…). Добрейший Владимир Филимонов, веселым застольем отметивший 13 апреля 1828-го свое назначение на пост губернатора Архангельска, так и не узнал, что «подозрительный дом» его был, оказывается, под наблюдением… «Смешон ты мне, говоря: забудь развратное поведение, — отозвался Вяземский на пушкинское письмо. — О том все и дело. Не будь этого обвинения, и мне нечего спорить. Что мне за дело, когда запрещают мне издавать газету, о которой мне и во сне не снилось. Все равно, как бы запретили мне въезд в Пекин». Князь защищался — сдержанно и с достоинством. И — выиграл раунд. 7 ноября обвинение в развратной жизни с него сняли так же неожиданно, как и предъявили. Но одно временно Бенкендорф сообщил Голицыну, что император все же недоволен — не интимной жизнью князя, но его политической позицией: «О нем судили не по его личному по ведению… князя Вяземского судили по его сочинениям, по бывавшим в руках Его Императорского Величества». То есть какие-то стихотворения Вяземского Николай I все-таки прочел… 14 ноября Вяземский получил от Голицына это письмо Бенкендорфа. Об этом он тут же сообщил Жуковскому (три письма — 14, 15 и 17 ноября). Вяземский, скорее всего, сам не осознавал, что это была его победа — не окончательная, но дающая надежду. Из сферы частной жизни он сумел снова перевести поединок с правительством в сферу общественную. Это не получилось у Новикова в 1792 году, у Владимира Раевского в 1823-м, у Пушкина в 1837-м — их драмы непосвященному могли показаться незначительными, случайными эпизодами личной жизни… Вяземский вновь получил возможность говорить с властью открыто и не оправдываясь. Он не задумывался о том, что игра давно идет по навязанным ему правилам…
Жуковский предложил князю написать письмо царю (через Толстого или Бенкендорфа), но Вяземский решил объясниться с императором напрямую. 30 ноября 1828 года он сообщал Жуковскому: «Приведу… свои мысли кое-как в порядок и на днях, может быть, доставлю тебе… род объяснительной записки о себе, потому что в письме нельзя разболтаться». В течение всего декабря 1828-го и января 1829 года (в это время он был в Москве) Петр Андреевич работал над пространной «Запиской о князе Вяземском, им самим составленной», получившей впоследствии известность под гордым названием «Моя исповедь».
«Исповедь», по словам Вяземского, есть «зеркало жизни», «зеркало не разбитое, не искривленное злонамеренностью». Это небывалый в русской литературе жанр — политический автопортрет со всеми его острыми углами, написанный яркой и простой прозой, смело и убедительно. Это достойный поступок честного человека — наследника идеалов эпохи Просвещения. Это умный, обстоятельный и горький укор государству, объявившему войну лучшим своим гражданам.
«Исповедь» пытались трактовать как покаянное письмо Вяземского императору. Но нужно быть слепым, чтобы увидеть в «Исповеди» покаяние. Это разговор на равных, «с умом, на просторе, с сердцем наголо»…
За всю историю русской литературы только один человек — Вяземский — имел право на такой разговор с государем. Это право ему давало его происхождение. Все прочие русские дворяне-писатели, даже титулованные, были лишь смиренными слугами престола, не смевшими обращаться к царю напрямую и откровенно. Простое сопоставление историй Романовых и Вяземских показывает, насколько князь был, как это ни странно звучит, знатнее Николая I. Род Романовых восходил корнями к Никите Романовичу Захарьину-Юрьеву (XVI век), самым первым их пращуром был Андрей Кобыла (XIV век). Род Вяземских восходил к Владимиру Мономаху (XII век), самым первым их пращуром был Рюрик (IX век). Романовы не были князьями и были избраны на царство в 1613 году. Князья же Вяземские были прямыми потомками древних правителей России — с 862 года, от Рюрика, велся отсчет русской истории. К тому же все любители генеалогии прекрасно знали, что род Романовых угас по мужской линии еще в 1730 году, по женской — в 1761-м и что начиная с Екатерины II на русском троне сидят немецкие правители, имеющие весьма отдаленное свойство с вымершими Романовыми. В сущности, у Вяземских было больше прав на престол, чем у правящей династии… Не следует забывать, что свое странное положение в российском дворянстве род Романовых (вернее, Романовых-Голштейн-Готторпских) хорошо осознавал и очень болезненно реагировал на намеки, связанные с его правами на трон[53]. С годами таких намеков становилось все меньше — возможные конкуренты-Рюриковичи уходили в небытие или мельчали. Но о Вяземских такого сказать было никак нельзя…
Нет никакого сомнения, что Николай I не простил Вяземскому этого разговора на равных — если не сказать более: разговора более знатного дворянина с менее знатным. Он не простил ему родовой гордости Рюриковича, самоуважения, просто масштаба его личности…
Вяземский писал в «Исповеди» о правлении Александра I, польских проектах… «С Тропавского конгресса решительно начинается новая эра в уме императора Александра и в политике Европы. Он отрекся от прежних своих мыслей; разумеется, пример его обратил многих. Я… остался, таким образом, приверженцем мнения уже не торжествующего, но опального… Русская пословица говорит: у каждого свой царь в голове. Эта пословица не либеральная, а просто человеческая. Как бы то ни было, но положение мое становилось со дня на день все затруднительнее. Из рядов правительства очутился я невольно и не тронувшись с места в ряду противников его. Дело в том, что само правительство перешло на другую сторону». О 14 декабря князь пишет очень смело: «19-е ноября 1825 года отозвалось грозно в смутах 14-го декабря. Сей день, бедственный для России, и эпоха, кроваво им ознаменованная, были страшным судом для дел, мнений и помышлений настоящих и давнопрошедших. Мое имя не вписалось в его роковые скрижали. Сколь ни прискорбно мне было, как русскому и человеку, торжество невинности моей, купленное ценою бедствий многих сограждан и в числе их некоторых моих приятелей, павших жертвами сей эпохи, но, по крайней мере, я мог, когда отвращал внимание от участи ближних, поздравить себя с личным очищением своим, совершенным самими событиями… Но по странному противуречию, предубеждение против меня не ослабло и при очевидности истины; мне известно следующее заключение обо мне: отсутствие имени его в этом деле доказывает только, что он был умнее и осторожнее других. Благодарю за высокое мнение о уме моем; но не хочу променять на него мое сердце и мою честь».
«Высокое мнение о уме» Петра Андреевича принадлежало императору. Вежливо, но твердо возвращая назад сомнительную похвалу, указывая свои истинные приоритеты — сердце и честь, он нарушал всякую субординацию: так с государем разговаривать не осмелился бы никто…
В конце письма он предлагал Николаю I сотрудничество. Это тоже было бы неслыханной наглостью для обыкновенного человека, но Вяземский, за плечами которого десять веков истории рода, держится уверенно и с достоинством: «Мог бы я по совести принять место доверенное, где употреблен бы я был для редакции, где было бы более пищи для деятельности умственной, чем для чисто административной или судебной… Я… желал бы просто быть лицом советовательным и указательным, одним словом, быть при человеке истинно государственном — род служебного термометра, который мог бы ощущать и сообщать».
Он предлагал воплотить в жизнь свою давнюю идиллическую мечту. Как Жуковский и Пушкин, он хотел быть «представителем просвещения у трона непросвещенного». Он мечтал с улыбкой говорить царю правду в глаза, как Державин — Екатерине II и Карамзин — Александру I. Он рассчитывал на пост главного представителя Общественного мнения России. Он был уверен, что происхождение, заслуги предков, ум, характер и дарования его достойны высокой оценки императора.