Впрочем, все это чепуха. Главное — сам по себе Париж, а не сопровождающие его русские глупости…
Тургенев ускакал вперед, ему не сиделось на месте.
22 августа в письмах Вяземского появились первые впечатления: «Странное дело! Я не нахожу Франции во Франции. Уж мой чиновник не завез ли меня куда-нибудь в другое место!.. Cette belle France[83] — Тамбовская губерния… Еду по вшивой Шампании… Подъезжаю к Эперне, все шампанское, выпитое мною во всю жизнь, разыгралось однако ж во мне и что-то стало теплее на душе. Я подбавил еще свеженького и что-то поэтическое забурчало в желудке». Знаменитые погреба фирмы Моэт-э-Шандон, куда за пять франков пускали посетителей, поражали воображение — тянулись на тридцать верст, там хранился миллион сто тысяч бутылок отборного шампанского. Отпивая из бокала «Дом Периньон», Вяземский вспомнил самого лихого из своих собутыльников — Дениса Давыдова. Начал послание к нему, которое так и назвал — «Эперне»… «Икалось ли тебе, Давыдов, / Когда шампанское я пил…»
И вот на рассвете в воскресенье 25 августа 1838 года на горизонте показалось туманное марево — Париж… Громоздкий дилижанс подпрыгивал на ухабах, рядом ерзали клетки с полудюжиной кроликов, купленных кондуктором по дороге… В шесть часов утра въехали на messagerie[84], где Вяземского уже поджидали Тургенев и сотрудник русского посольства князь Иван Гагарин. Повезли его в отель на рю Нев. Первым делом князь отправился в китайские бани, оттуда — в православный храм, где нашел многих знакомых — Дурново, Шилова, Репниных… Занес визитную карточку посланнику графу фон дер Палену. И только выйдя из русского посольства на шумную рю Абревуар-Эвек, понял, что он — в Париже… На мгновенье нахлынула мальчишеская радость, он почувствовал, что непроизвольно улыбается. И, чуть ли не зажмурившись, бросился в парижскую толпу, гомонящую, разноязыкую, веселую.
Как выяснилось буквально через пять минут, веселье было вовсе не беспричинным: у наследника французского трона герцога Фердинанда Орлеанского и его супруги Елены родился сын Людовик-Филипп, граф Парижский. Сад Тюильри был окружен национальной гвардией и иллюминирован, вечером гремел фейерверк… Но, немного осмотревшись, Вяземский все же нашел парижскую уличную толпу менее «кипучей», чем римская и неаполитанская. Очень мало и пригожих женских лиц, нет пресловутых les gnsettes élégantes[85]… Отобедав с Тургеневым и Гагариным у атташе русского посольства, князя Элима Петровича Мещерского (он выглядел настоящим модным парижанином — небольшая бородка и усы), Вяземский отправился в варьете, смотрел баядерок, «род наших московских цыганок, но пляска наших живее». Потом был концерт, причем публика поразила его своей замороженностью — никто не кричал, не бисировал, не бесновался… Ему указали в толпе на Бальзака — маленького, толстого, с круглыми, как яблоки, щеками, безвкусно одетого. «Что-то широкое и жирное в лице», — записал Вяземский. Рядом с Бальзаком стоял Жюль Жанен, автор знаменитого романа «Мертвый осел и казненная женщина», которым зачитывался в свое время Пушкин.
На другой день князь побывал в Академии наук, там видел Гумбольдта и Араго. Вечер провел в салоне писательницы Виргинии Ансло. Там его как старого знакомого неожиданно приветствовал Стендаль, который показался князю более веселым и оживленным, чем в Риме. Навестил Вяземский и Франсуа Лёве-Веймара, который жил барином, щегольски и роскошно… «Погода здесь прекрасная, персики и дыни объедение, Пале-Рояль обворожительно мил, красив, чист, роскошь кофейных домов ослепительна, Фанни Эльслер восхитительна, я не видал Тальони в качуче, но без ума от здешней оркестр-оперы». Страсть свою к опере Вяземский, кстати, начал удовлетворять немедля — слушал знаменитого тенора Жильбера Дюпре в «Гугенотах» Мейербера, «Немую из Портичи» Обера, новинку сезона — «Бенвенуто Челлини» Берлиоза (не понравилось — похоже на «Жизнь за царя» Глинки, то есть много шума, но сердце не трогает)… Он вполне мог встретить Доницетти и Мейербера — оба композитора в то время жили в Париже.
Лёве-Веймар снабдил русского друга билетом на богослужение в Нотр-Дам в присутствии короля. Когда тот вошел в собор, раздался клич «Шляпы долой!», но из-за давки и тесноты Вяземский толком ничего не разглядел. Лишь потом, на улице, увидел Луи Филиппа, который бесстрашно высовывал голову из кареты. На несчастного короля уже не раз покушались, и все вокруг буквально кишело телохранителями и полицейскими.
Конечно, посетил Вяземский и Версаль, но приехал туда как раз в день, когда никого не пускали. Впрочем, знаменитый художник Орас Берне, знакомый князю еще по Риму, дал ему записку к королевскому архитектору, так что хотя и бегло, но удалось осмотреть самое главное…
Одной из «вечных достопримечательностей» Парижа была хозяйка знаменитого салона мадам Рекамье — к ней по традиции ездили представляться все русские путешественники. И если в начале века Василий Львович Пушкин видел ее стройной, изящной дамой, то Вяземский застал уже милую, приветливую старушку со следами былой красоты на личике… Рекамье жила на четвертом этаже, ее салон — одна-единственная комната с огромным портретом мадам де Сталь во всю стену. У Рекамье сидели Шатобриан и Балланш. Завязался общий разговор, но ничего занимательного в нем не было. А вот Альфред де Мюссе, которого Вяземский навестил, был взволнован, польщен его визитом и страшно смутился, когда князь наизусть стал читать ему его стихи… Но, пожалуй, самым приятным парижским литературным знакомством для Вяземского стала встреча с поэтом-самоучкой Жаном Ребулем, булочником по профессии, — очень милым, добродушным и простым человеком.
Очень огорчило Вяземского то, что Париж глубоко равнодушен к творчеству русских писателей. После завершения вояжа князь начал много времени уделять пропаганде русской поэзии за рубежом и добился в этом заметных успехов. Так, в 1842 году Луиджи Делатре с его помощью перевел стихи Пушкина на итальянский (эти переводы были изданы во Флоренции в 1856-м), а годом позже Вильгельм Вольфсон после консультаций с Вяземским выпустил в Лейпциге антологию русской поэзии в переводе на немецкий. Консультировал князь и французских издателей Пушкина, готовивших парижский двухтомник 1846—1847 годов.
…Десять дней в Париже не потрясли Вяземского — все-таки он попал в город своей мечты далеко не юношей, — но на многое открыли ему глаза. Конечно, у Парижа масса достоинств — это и свежие устрицы, «как мать их родила», и лавки с фруктами (все время хочется что-нибудь съесть), и десятки газет — «Gazette de France», «La Presse», «La France», «La Quotidienne», «La France Litteraire», — и то, что можно свободно курить на улице (в Петербурге это запрещено — из боязни пожаров)… Но было и то, с чем трудно смириться, что казалось нелепым и даже глупым. Например, «шатающаяся грязь в грязных блузах» — рабочие, которые ведут себя весьма вольно и ходят, где пожелают. Плохие парикмахеры. Портные, которые шьют хоть и аккуратно, но слишком долго. Невкусный белый хлеб. Мороженое в Париже «снеговато». Сам город слишком велик, улиц пропасть, можно запутаться, фиакры тесные и неудобные… И все-таки он чувствовал, что здесь можно жить как хочешь, Париж предлагает тебе сотни вариантов, выбирай любой. Вяземский даже хмыкнул, подумав про Петербург.
«Бешеная, угорелая, собачья жизнь путешественника» продолжалась. Тургенев, для которого Париж был уже чем-то вроде Москвы — такой же привычный и даже чуть надоевший, он жил там уже около года, — тянул князя дальше, в Англию. В среду 5 сентября друзья дилижансом выехали в Булонь-сюр-мер. Там пошли на новую оперу Обера «Черное домино», но торопыгин-Тургенев не дал досмотреть — пароход на Лондон отправлялся в полночь, а он всполошился уже в десятом часу. В кромешной тьме корабль под названием «Вагнер» вышел в море… Четыре часа пересекали Ламанш, потом началась серая, широкая у устья Темза… На рассвете сильно страдавшие от морской болезни Тургенев и Вяземский с опаской выбрались из каюты на мокрую палубу. Пароход, шлепая колесами, медленно тянулся вдоль пологих берегов, застроенных корявыми, закопченными кирпичными домами. Это была Англия — страна, в которую русские путешественники добирались в те годы нечасто.
Утром 7 сентября 1838 года Вяземский и Тургенев въехали в Лондон. Князю Петру Андреевичу было не до красот британской столицы — плаванье на «Вагнере» так его измучило, что мечталось только о мягкой постели в гостинице… Но Тургенев, как истый путешественник, бодрости не терял: приняв ванну и переодевшись, тут же побежал в русское посольство, а воротившись через четверть часа, первым делом заварил в своем походном приборе крепчайший чай и уселся за стол, разложив перед собой чистые листы бумаги.
— К кому писать собрался? — спросил Вяземский. Тургенев, уже обмакнувший перо в чернильницу, внезапно призадумался.
— А и вправду, — пробормотал он, — я же обыкновенно пишу к тебе, а ты нынче здесь… Вот незадача… Ну да все равно, тогда напишу к Булгакову. — И тут же настрочил по дробное письмо на три страницы…
В Лондоне друзья расстались — князь утром 9 сентября поехал дилижансом в приморский Брайтон, Тургенев же отправился на север Англии, к Ирландскому морю. Интересно, что Вяземскому даже в голову не пришла мысль повидать Ирландию, родину своих предков. Впрочем, собственное здоровье его волновало куда больше.
Курорт Брайтон был в большой моде в 20-х годах, при короле Георге IV — он выстроил близ моря роскошный Королевский павильон, в Брайтон тогда приезжала вся лондонская аристократия. Теперь же, при юной королеве Виктории, город пришел в запустение, Вяземский поселился в гостинице на Кинге-роуд, 26, и стал лечиться морскими купаньями, хотя и не знал толком, может ли это помочь его больному глазу. «По вечерам около глаза, в рамке глаза, чувствую какую-то боль, но глаз не болит, не зудит, — записывал он свои ощущения. — В темноте, когда закрываю глаз, образуется какое-то светлое, вроде лунного, пятно, по которому скользит мрак, и из этого мрака выплывает снова то же пятно. Это повторяется несколько раз и потом все проходит. Утром, просыпаясь, другое явление: перед глазами зеленый кружок с черными точками, род шпанской мухи».