— Это вы, Манефа Николаевна, — сказал он, добавив в голос легкой восторженности.
— Да, — грустно вздохнула она. — Неужели меня можно узнать?
— Да, — ответил Томашевич. — Не сочтите за грубую лесть, но вы почти не изменились.
— Иногда мне тоже так кажется, — кивнула старуха. — Но ведь это — невозможно… Листайте дальше, Владимир. Здесь много интересных и знакомых лиц.
Томашевич повиновался. В альбоме действительно мелькали знакомые лица известных артистов: юные Копелян и Юрский, которых Володя знал по старым советским фильмам, Боярский, Леонидов, Иван и Андрей Краско — отец и сын, Виктор Бычков — знаменитый Кузьмич из всевозможных национальных особенностей, полная компания «ментов» из «Улиц разбитых фонарей», Хабенский, Пореченков… Поросль совсем молодых, которые то и дело мелькали в телесериалах… Томашевич еще полистал альбом туда-сюда и, наконец, не без труда нашел лицо, которое его интересовало. Опознал он это лицо по глазам, вернее, по их выражению. Потому что все остальное за семнадцать лет изменилось радикально.
— Да, это Андрюша Полуянов, — подтвердила Урбанская, взглянув на раскрытую страницу. — С ним его друзья. Вот это — Павлуша Лосин, очень талантливый юноша. Сразу поступил к Корогодскому. Потом мастер ушел из института, его курс почти распался, Лосин доучивался на курсе музыкальной комедии. Третий мальчик — Юра Костенко. Он не поступил на актерский факультет, но сумел перекинуть документы на противоположную сторону улицы. На Моховой, тридцать пять, — пояснила она недоуменному Томашевичу, — учат театроведов и шоу-бизнесменов. Так вот Юрочка подался в бизнесмены. Я слышала, что он преуспел. Правда, не в театральном деле, но кто сейчас делает деньги в театре? Юрочка и подарил мне эту фотографию.
— А где это они? — спросил Томашевич, разглядывая снимок.
— В скверике на улице Белинского. Счастливые лица. Еще бы — успешно прошли первый тур, можно подавать документы. Еще никто не знает, что пути их разойдутся, что Паша и Андрей станут смертельными врагами, а Юра и Андрей — партнерами. Андрей после последней неудачи с поступлением пошел в институт Герцена на заочный и работал некоторое время у нас в лаборатории психологии. А потом перевелся на дневной факультет и уволился. А знаете, кто их снимал? Наденька.
— Прошу прощения… — вздохнул Томашевич. — Я немного не понимаю…
— Конечно, Владимир, — усмехнулась Манефа. — Я все вам сейчас подробно расскажу. Это одна из многочисленных душещипательных историй нашего вуза. Наш вуз такими богат. Люди, судьбы, легенды…
И столетняя хранительница «театралки» изложила ему следующий драматический сюжет.
Они познакомились после первой консультации — два питерских выпускника-оболтуса и парочка, приехавшая из Барнаула, — красавица Наденька и ее верный паж Андрей Полуянов. Вместе с парочкой приехали их мамаши, две веселые тетки бальзаковского, то есть тридцатипятилетнего, не более, возраста — одна блондинка, другая брюнетка. В ожидании результатов первых испытаний своих чад мамаши попивали чаек и кофеек в сейфе у Манефы — благо, привезенный из Зауралья презент в виде банки облепихового масла пришелся той по вкусу. «Вы знаете, это удивительная любовь! — говорила одна из теток, кажется мать девочки, об отношениях Наденьки и Андрея. — Я думаю, если кто-то один пройдет по конкурсу, а другой нет, они все равно не расстанутся. То есть тот, кто поступит, откажется от студенческого билета. Но мне кажется, поступят оба — они такие талантливые! Вы их видели?»
Манефа кивала головой, хотя и знала, что талант не всегда является пропуском в храм Мельпомены. А еще она знала, что не существует никаких строгих методик, которые могли бы с гарантией утверждать: вот у этого паренька, допустим, есть талант, а у этой девушки, например, он отсутствует. Все определяется субъективным мнением членов экзаменационной комиссии. А мнения эти бывают настолько разными, что человек, срезанный на первом туре у одного мастера, у другого потом получает главные роли в дипломных спектаклях. Впрочем, по поводу Наденьки и Андрюши у Манефы имелись весьма серьезные сомнения. И по поводу их таланта, и по поводу «удивительной» любви. С вершины своего почти векового опыта она видела, что молодой человек к девушке относится… без должной страсти, что ли… Ведь влюбленного видно невооруженным глазом. А этот Андрюша… он терпел общение с девушкой, может быть, потому, что так хотелось их мамам. Мамы были более дружны, нежели дети. Нет, Наденька — она, конечно, была Джульеттой и Офелией в одном лице. Она обожала своего Андрея без памяти. Была готова броситься ради любви в пропасть. Да, собственно, так потом и случилось…
Окончился первый тур. Были объявлены результаты. Юру Костенко, Пашу Лосина и Андрея Полуянова допустили ко второму туру. Наденька Быстрова провалилась.
— Знаете, Владимир, — вздохнула Манефа, — когда я сейчас, через пятнадцать лет с лишним, вспоминаю эту девушку, то думаю: а ведь зря они ее не взяли. Белокурая, длинноногая. Для нынешних сериалов — просто подарок. Но тогда ценилось другое… Вот Наденька и пролетела. А потом пролетела более тридцати метров с крыши нашего здания. Как она туда вскарабкалась, ума не приложу! Ведь все чердаки у нас были в то время задраены наглухо — я помню тот субботник в мае сорок седьмого года, когда мы выгребали с них всякий хлам и запирали их на амбарные замки.
— Так эта девушка, Надежда Быстрова, покончила с собой? — спросил Томашевич, чувствуя себя ужасно неуютно. Казалось бы, не слишком оригинальная история. Но в устах столетней старухи, в этих стенах, в этом сейфе…
— Попыталась, — кивнула Урбанская. — Но трагедия и фарс зачастую идут рука об руку. В тот страшный момент подъехала шаланда — это такой длинный грузовик — с реквизитом для нового учебного спектакля. Спектакль ставил Аркадий Кацман — один из лучших педагогов и режиссеров нашего института. Аркаша, да будет вам известно, великий реалист. В общем, для его спектакля требовалось около полутонны сена. Не знаю, сколько уж помещалось в эту шаланду, знаю только, что груз привозили несколько раз. И как раз в тот момент, когда несчастная девушка решилась спрыгнуть вниз, в очередной раз привезли сено. Причем шаланда подъехала на нашу сторону, а не на сторону Учебного театра — возле него стоянка была наглухо забита машинами. Можете считать это чудом, легендой, фантазией выжившей из ума старухи, но было именно так — шаланда подъезжала в тот момент, когда девушка уже находилась в полете. Понятно, что, если бы она увидела внизу горы сена, она вряд ли прыгнула бы.
— Следовательно, все закончилось благополучно, — с облегчением проговорил Томашевич.
— Можно сказать — да, — кивнула Манефа. — Девушку увезли домой, Андрей провалился на втором туре.
— И что с ним было дальше?
— Он остался в Питере, — продолжала старуха. — Поселился у Юры Костенко и устроился работать в наш институт в лабораторию психологии. В ней разные опыты над творческими личностями проделывали. Не из любви к науке, а по какому-то секретному заказу, вы меня понимаете? — Томашевич важно кивнул. — Студентам там очень хорошо платили, по сорок рублей за участие в сеансе, — заговорщическим тоном добавила Урбанская. — И это притом, что отличники стипендию сорок пять рублей в месяц получали, а моя зарплата при всех надбавках за стаж была сто двадцать рублей. В общем, Андрюша устроился удачно. Потом он к нам учиться на факультет психологии поступил и с мечтой об актерской карьере расстался. Понял, что не его это. И правильно, он такой зажатый был, закомплексованный… А потом они вместе с Юрой Костенко стали деньги зарабатывать. Бизнесом занялись, как теперь принято говорить.
— А каким именно бизнесом, не знаете, Манефа Николаевна?
— Квартирами они торговали. — Старуха неодобрительно покачала головой. — А подробности мне, извините, неизвестны. Так что они еще студентами числились, а уже бизнесменами были. С ними даже наш ректор уважительно разговаривал. Они ему ремонт Учебного театра обещали оплатить, на который денег никогда не находилось.
— И как, оплатили?
— Нет, — вздохнула Урбанская. — Там и до сих пор разруха полная… А потом и лаборатория психологии закрылась. Костенко какой-то социальный фонд создал — я о нем в газетах читала. И об Андрюше — тоже… — Манефа отчего-то заметно погрустнела.
— Правильно ли я понимаю, что Полуянов и Костенко нечасто потом навещали альма матер? — осторожно спросил Томашевич.
— Правильно, — согласилась старуха. — Сюда, на Моховую, чаще всего возвращаются неудачники. Те, у кого жизнь складывается, к нам не заглядывают. Некогда им. А как жизнь какой-нибудь сбой дает, вот тогда они и вспоминают о старых стенах. И обо мне, легендарной… ха… столетней графине, обитающей в сейфе… — На глаза Урбанской навернулись слезы, Володя смущенно отвел взгляд и стал рассматривать фотографию улыбающихся друзей.
Юра Костенко и Паша Лосин чем-то удивительно походили друг на друга. Два любовника-героя. Рядом с ними Полуянов выглядел Санчо Пансой. Почему Манефа назвала его красивым? На вкус Томашевича никакой красоты в этом парне не было.
— Из них троих только Павел ко мне часто заходил, — снова заговорила Манефа.
— А как сложилась его судьба?
— Непросто, — задумчиво сказала она. — Не всегда звезды улыбаются таланту. В институте он учился блестяще, уже на первом курсе ему прочили славу Юрского, Смоктуновского, в крайнем случае — Тараторкина. А потом начались странности. Первая странность произошла накануне новогодних праздников. Студенты, готовясь к творческим показам, буквально ночевали в аудиториях вповалку, да-да, Владимир, я не шучу. И вот одним прекрасным зимним утром, проснувшись от холода, однокурсники Павла увидели такую сцену. Окно аудитории было распахнуто, на подоконнике стоял Паша с голым торсом, воздевал руки к небу и… читал молитву. Мальчики и девочки некоторое время смотрели молча, пытались понять, что это значит. Потом кто-то его окликнул. Павел обернулся, взгляд его был безумен. «Я убил»… — прошептал он и потерял сознание. Хорошо, ч