А потом я попала в невесомость – по-другому описать своё состояние у меня не получалось. Нет, полной изолированности не было. Я штудировала сборники по подготовке к ЕГЭ, ходила к репетиторам. Гуляла с Татой. Настя с Тёмой вытащили меня в кино. Я долго отнекивалась, представляя, что буду третьей лишней. Но оказалось, стала второй необходимой – шло человек пять баскетболистов, а Попова была единственной девушкой на этом мероприятии. Вашура уехала куда-то на каникулы с родителями, и без меня Настя отказывалась идти. Мне оставалось только согласиться, не бросать же подругу одну баскетболистам на съедение. Но, честно признаться, мне самой очень хотелось развеяться. Потому что устала постоянно проверять свой телефон на наличие пропущенных звонков, новых сообщений или хоть каких-то новостей. Всё было впустую – Жеглов снова ушёл в подполье, а я зависла в ожидании. Для меня логичным объяснением этому молчанию могло стать ухудшение его состояния. Я, постоянно возвращаясь к этой мысли, накрутила себя до того, что в среду вечером позвонила Ларисе Владимировне. Но меня заверили, что всё стабильно хорошо, Матвей поправляется. Чёрт, он что, издевается?! Пальцы отсохнут набрать фразу «У меня всё нормально»? Кстати, спасибо за свои усилия я от него так и не услышала. Такое безразличие не могло не обижать, просто свинское отношение! И опять меня одолели тяжёлые раздумья: в чём виновата я, где не прав он, как можно всё разрешить, как будет правильно поступить при нашей с Матвеем новой встрече?
Я пыталась читать, слушать музыку, убирать в квартире, в общем, делать всё, что могло отвлечь меня от самоанализа и выискивания оптимального решения. Но ничего не происходило: руки были заняты, но тяжёлые мысли не уходили; решение не находилось, а Матвей по-прежнему молчал. И наплевать бы на гордость (хотя мама была права – больше это походило на страх), завалиться к нему первой и заставить отвечать на все имеющиеся вопросы. Но я так и не смогла переступить через себя. Даже спать долго не могла. Вот как сегодня: суббота, восемь утра, а сна ни в одном глазу не было.
Я покрутилась в кровати ещё полчаса, поняла, что так время только дольше тянется, уж лучше английским заняться. Когда мама в половине одиннадцатого открыла дверь в мою комнату, то поразилась моему прилежанию:
– Дочь, не пугай меня так! Я хожу на цыпочках, думала, спишь ещё, а ты уже занимаешься! Завтракать иди, студент!
Пока я с горем пополам расправлялась с омлетом, мама поделилась, что ей сразу после завтрака нужно на пару часов выйти на работу. Я кивнула и снова вернулась в свою комнату, как в норку.
Я сидела на кровати и слушала музыку, но звук дверного звонка пробился даже через наушники. Чтобы лучше слышать происходящее, я освободила одно ухо. Мама явно разговаривала с кем-то в коридоре, причём с мужчиной. Я пыталась вслушаться, но из-за закрытых дверей и музыки во втором ухе различила только голоса, единственное, что разобрала чётко – мамино «Дочь, я ушла». Входная дверь нашей квартиры с щелчком захлопнулась, и я осталась наедине с вопросами: кто приходил, о чём говорили, точно ли закрылась входная дверь? Последний вопрос заставил меня подняться, я успела встать на одну ногу, вторая, согнутая в колене, всё ещё оставалась на кровати, как вдруг дверь в мою комнату резко открылась. Матвей. Он замер на пороге, словно хищник перед решающим рывком. Скрупулёзно осмотрел меня, будто примерялся к чему-то. Вот везёт же мне появляться перед ним без штанов. Спасибо, хоть трусов не видно было из-под длинной футболки. Чёрт! Догадка пронзила стальным клинком. Уж лучше б трусы, и не важно, что с принтом «единорог». Ведь футболка на мне сейчас была его, Матвея, та самая, со снежным штурмовиком и надписью «Star Wars», из которой я не вылезала почти неделю.
Я опустила наконец ногу с кровати, попыталась отступить, умудрилась при этом выдернуть шнур наушников из разъёма телефона, и последним гвоздём в моём гробу стал голос Жени Любич, заполнивший комнату: «Футболочка твоя – немножечко тебя»[12].
Более красочного и точного описания того, о чём я думала в последние дни, да и сейчас тоже, придумать было сложно. С каждым новым словом, что в совокупности звучали как чистосердечное признание, мои глаза округлялись всё сильнее, а Матвей делал очередной шаг. Он улыбался, не насмехаясь, а от души, счастливо. Подошёл вплотную, сгрёб меня в объятия, с силой прижимая к себе. Моё протестующее «Эй!» было съедено, потому что Матвей меня поцеловал. Настойчиво, жадно, решительно. Я оцепенела, боялась пошевелиться, ответить, показаться наивной неумехой. В груди, несмотря на сумятицу в мыслях, уже разгоралось пламя, кровь становилась тягучей, разум затуманился. Матвей, ощутив мою скованность, ослабил натиск, стал действовать мягче, нежнее, отстранился, позволяя вздохнуть. Я, сама того не замечая, потянулась к нему, возвращая поцелуй, не желая разрывать нашу связь ни на секунду. Мой Самурай. Всё вокруг перестало существовать. Только его губы на моих губах, его сердце рядом с моим сердцем. Матвей шумно вдохнул носом, откликаясь на этот импульсивный, но честный порыв, запустил руку в мои волосы на затылке, чтобы я не смогла ускользнуть. Я, поддавшись импульсу, провела ладонями по спине Матвея, добралась до лопаток; мои губы дрогнули под нежным прикосновением его языка, приоткрылись…
Если все прежние дни я ощущала себя, как в невесомости, то сейчас началось свободное падение: чувство безграничной свободы, лёгкости, когда адреналин зашкаливает до шума в ушах; когда сердце стучит всё быстрее, расширяясь, грозя занять всю грудную клетку. Я полностью потеряла способность ориентироваться в пространстве, только плечи Матвея под моими руками помогали мне удержаться на грани реальности, словно сейчас мы летели в прыжке в одной связке. И правильно было бы раскинуть руки, наслаждаясь чувством полёта, но страх остаться одной, без любимого, заставлял, наоборот, прижиматься к нему всё сильнее…
Два кардинально противоположных чувства заставили меня очнуться: холод сквозняка по обнажённым ногам и обжигающе-горячие ладони Матвея на моей талии под футболкой. Я резко отступила назад, перевела дыхание и, придав своему голосу максимальную строгость, спросила:
– Почему ты тут?
Матвей нехотя согласился на расстояние между нами, но руки полностью не убрал, продолжая удерживать меня за плечи. Его взъерошенные волосы – похоже, это была моя заслуга – смешно топорщились, а в глазах полыхал уже знакомый мне завораживающий огонь таинственной бездны. Теперь он не пугал, а манил.
– Пришёл забрать обещанное, – заговорил наконец Матвей, не сводя взгляда от моих губ.
– Что? – переспросила я.
– Сама же сказала: «Вернёмся к поцелуям после того, как ты выздоровеешь». Я здоров.
– Так ты что, был в сознании?! – Мои глаза широко распахнулись от удивления.
– В тот момент – да. Только я не сразу вспомнил…
Я смутилась от его пронзительного взгляда, покраснела, а Матвей, воспользовавшись моим замешательством, снова притянул меня к себе.
– Я с ума сходил всё это время. Из-за тебя. – Он вскользь поцеловал меня в висок и зарылся лицом в волосы.
– Поэтому все пять дней молчал? Самые ужасные каникулы в моей жизни! – Я вспомнила, что вроде как должна обижаться на него.
– Я не про каникулы, – Матвей взял моё лицо в ладони, заставляя смотреть ему прямо в глаза, голос его стал тихим и хриплым, – а про последние два месяца.
Мы снова поцеловались, и всё, что было не высказано словами, объясняли наши руки, губы, вздохи: обиды, желание, ревность, влечение, тоска, томление, одиночество…
На широком подоконнике кухни стояли две чашки со свежезаваренным чаем, от которых исходил пар, тарелки с бутербродами и… Нет, сегодня были не эклеры, а «Наполеон». Мы с горем пополам уместились на одном стуле, потому что Матвей был против того, чтобы я сидела отдельно рядом. Я чувствовала биение его сердца спиной, губы Матвея то и дело касались моей шеи, отчего тело прошивала приятная дрожь, заставляя его вибрировать. Я повела плечом, прогнулась, стараясь отстраниться, но Матвей лишь сильнее прижал меня к себе, не отпуская. За окном простиралось серое небо, был виден парк, полностью освободившийся от листвы, оживлённый проспект, фигуры спешащих по делам людей… А нам просто было хорошо сидеть вот так вдвоём на тёплой кухне и ждать в тишине, пока остынет наш чай. Столько надо было обсудить, выяснить, рассказать, но это всё потом. Сейчас мы просто наслаждались моментом, прислушиваясь к своим ощущениям, привыкали чувствовать друг друга. Что ещё надо для счастья?
– Третий вопрос! – Я первой решилась нарушить эту идиллию. – У меня есть право на третий вопрос. Итак, Жеглов, мы встречаемся?
За моей спиной послышался смех, который я не просто услышала – почувствовала. Матвей долго не отвечал, и мне пришлось развернуться к нему.
– Зачем тратить последний вопрос на такую очевидную вещь?
В глазах Матвея плясали чёртики, но я была неумолима:
– Скажи это вслух!
– Ксения Керн и Матвей Жеглов встречаются! Безоговорочно, бессрочно и абсолютно точно! – продекламировал он, подражая манере диктора телевидения.
– То-то же, – улыбнулась я, чмокнула его в губы, будто ставила подпись на нашем новом договоре, и счастливо вздохнула – я только что выиграла все золотые медали в мире.
БонусЖеглов
Август
– Глебыч, привет. Подтягивайся сегодня к пяти.
Голос Стаса в трубке был, как всегда, радостным, он вообще по жизни весёлый парень. Я усмехнулся, предвкушая встречу с ребятами, и перевернулся на другой бок – можно ещё подремать, пока время есть.
Глебычем меня звали только волейболисты. А всё потому, что, когда нам исполнилось лет по десять, в команде было два Матвея: я и Домбровский. Так вот, тренер, чтобы нас отличать, но не называть по фамилиям, решил, что удобно использовать отчества, максимально сократив до Глебыча и Борисыча. Домбровский благополучно слился через полгода, а я так и остался Глебычем.