К 25 января 1956 г. был готов проект отчетного доклада Хрущева съезду, в котором не было даже намеков на какие-либо «разоблачения». 5 февраля Хрущев представляет второй вариант доклада – и опять ни слова о культе личности. 9 февраля заслушивался доклад комиссии с цифрами: «1935–1940 годы в нашей стране являются годами массовых арестов советских граждан. Всего за эти годы было арестовано по обвинению в антисоветской деятельности 1 920 635 человек, из них расстреляно 688 503 человека». «Самому Поспелову было трудно читать, – вспоминал А. И. Микоян, – один раз он даже разрыдался». Хрущев попытался убедить президиум рассказать все делегатам съезда и вновь потерпел неудачу.
Его уговаривали перенести доклад на следующий съезд. Но Хрущев нашел процедурную хитрость: «Во время съезда внутренняя дисциплина, требующая единства руководства среди членов ЦК и членов Президиума ЦК, уже не действует, ибо съезд по значению выше. Отчетный доклад сделан, теперь каждый член Президиума ЦК и член ЦК, в том числе и я, имеет право выступить на съезде и изложить свою точку зрения, даже если она не совпадает с точкой зрения отчетного доклада».
Если процесс нельзя остановить, его надо возглавить. Выписка из протокола заседания президиума от 13 февраля 1956 г. гласит: «Президиум ЦК считает необходимым на закрытом заседании съезда сделать доклад о культе личности. Утвердить докладчиком Хрущева Н.С.». «Съезд выслушал меня молча», – вспоминал сам Хрущев об атмосфере, в которой на закрытом заседании в последний день работы прозвучал его доклад «О культе личности и его последствиях». Но это было только начало. После съезда содержание доклада оглашалось перед 7 млн коммунистов и 18 млн комсомольцев. То, о чем до этого момента могли лишь шептаться на кухне, что считалось «антисоветской пропагандой», стало официальной – и оттого еще более тяжелой – правдой.
В те годы необоснованные репрессии проводились в массовых масштабах, в результате чего партия понесла большие потери в кадрах. Сложилась порочная практика, когда в НКВД составлялись списки лиц, дела которых подлежали рассмотрению на Военной Коллегии, и им заранее определялась мера наказания. Эти списки направлялись Ежовым лично Сталину для санкционирования предлагаемых мер наказания. В 1937–1938 годах Сталину было направлено 383 таких списка на многие тысячи партийных, советских, комсомольских, военных и хозяйственных работников и была получена его санкция. Значительная часть этих дел сейчас пересматривается, и большое количество их прекращается как необоснованные и фальсифицированные. Достаточно сказать, что с 1954 года по настоящее время Военной Коллегией Верховного суда уже реабилитировано 7679 человек, причем многие из них реабилитированы посмертно. Массовые аресты партийных, советских, хозяйственных, военных работников нанесли огромный ущерб нашей стране, делу социалистического строительства. Массовые репрессии отрицательно влияли на морально-политическое состояние партии, порождали неуверенность, способствовали распространению болезненной подозрительности, сеяли взаимное недоверие среди коммунистов. Активизировались всевозможные клеветники и карьеристы.
Однако коллеги усилий Никиты Сергеевича не оценили. «Если до конца первой половины 1955 г. он соблюдал нормы коллективного руководства, то во второй половине 1955 г. эти нормы Хрущев стал грубо нарушать», – так оценил эволюцию нового лидера Л. М. Каганович. Но к тому времени и многие из сторонников Хрущева уже начали выражать недовольство его взрывным и непредсказуемым поведением.
Битва на пленуме
Далее последовал июньский «заговор» 1957 г., но, кажется, среди «заговорщиков» не было единства. Во всяком случае, «примкнувший к ним» секретарь ЦК Д. Т. Шепилов в интервью 1991 г. искренне возмущался, что Хрущев связал его имя с Молотовым, и жаловался на «неподготовленность всего этого дела».
Действительно, отнюдь не все оппоненты Никиты Сергеевича были завзятыми сталинистами. С Молотовым и Кагановичем как будто все ясно – первый на самом деле противостоял Хрущеву по многим вопросам, и в особенности по поводу десталинизации, но в то же время он терпеть не мог Кагановича. К активным действиям Молотова и Кагановича подтолкнул сам Хрущев, заговоривший о том, что собирается осенью расширить Президиум: в этих словах они увидели предвестие грядущей чистки. А Маленков, в отличие от Молотова и Кагановича, поддерживал инициативы Хрущева. Другого выхода он не видел. «Или мы их, или они нас», – сказал он Сабурову. Последнего же, как и других новых членов и кандидатов в члены Президиума (Первухина, Булганина и Шепилова), в сталинизме обвинить было трудно. Занимавший высший государственный пост страны престарелый К. Е. Ворошилов был вполне декоративной фигурой, и хотя на его руках тоже было немало крови, он присоединился к коллегам из-за постоянных насмешек Хрущева. «Он просто в грязь втаптывает тех товарищей, которые с ним не согласны», – сетовал он. Что же касается Булганина, то Хрущев заявлял: «Пост председателя Совета министров не предназначен для идиота». Впрочем, он и публично, на заводском партсобрании, мог обозвать того же Молотова «малосостоятельным человеком».
На заседании 18 июня Булганин занял место председателя собрания, и противники Хрущева высказали все, что думали. Маленков утверждал, что Хрущев совершает «одну ошибку за другой». Ворошилов назвал Хрущева «невыносимым» и потребовал его отставки.
Тов. Молотов подробно остановился на вопросе реорганизации управления, считая ее неправильной, говорил о неправильности приписывания ему, будто он против целины. Это неверно. Верно то, что он возражал против чрезмерного увеличения и доведения сразу до 20–30 млн га, что лучше вначале сосредоточиться на 10–20 млн, подготовить как следует, чтобы освоить хорошо и получить высокие урожаи. Тов. Молотов опровергал приписываемое ему торможение политики мира – это неправда, но, видимо, эта выдумка нужна была для того, чтобы оправдать необходимые шаги по внешней политике. Его выступления против Югославии относились к вопросам не внешней политики, а к антипартийным, антисоветским выступлениям югославов, за которые мы их критиковали и должны критиковать. «С Хрущевым как с первым секретарем ЦК больше работать нельзя, – сказал Молотов. – Я высказываюсь за освобождение Хрущева от обязанностей первого секретаря ЦК.
После Молотова выступил Булганин. Он начал с того, что рассказал о фактах неправильных методов руководства работой государственных органов, в том числе Совмина, о нетоварищеском отношении даже по отношению к нему лично. Булганин говорил об ошибках по существу ряда решений. «Я, – заключил Булганни, – полностью присоединяюсь к предложению об освобождении Хрущева».
Выступили товарищи Первухин и Сабуров. Они оба заявили, что раньше хорошо относились к Хрущеву, так же как Хрущев к ним. «А теперь мы видим, что Хрущев зарвался, зазнался и затрудняет нам работу. Его надо освободить». Тов. Микоян, верный своей тактике маневрирования, сказал, что верно, есть недостатки в работе Хрущева, но они исправимы, поэтому он считает, что не следует освобождать Хрущева.
После нас выступил сам Хрущев. Он опровергал некоторые обвинения, но без задиристости, можно сказать, со смущением. Часть упреков признал, что действительно, я, мол, допускал ошибочное отношение к товарищам, были ошибки и в решении вопросов по существу, но я обещаю Президиуму, что я исправлю эти ошибки. В защиту Хрущева выступили секретари ЦК: Брежнев, Суслов, Фурцева, Поспелов, хотя и оговаривались, что, конечно, недостатки есть, но мы их исправим.
По-иному выступил, единственный из всех, секретарь ЦК Шепилов. Он честно, правдиво и убедительно рассказал про недопустимую атмосферу дискредитации и проработки Президиума ЦК, созданную Хрущевым в Секретариате ЦК. В особенности Хрущев чернил Ворошилова как «отжившего, консервативно-отсталого» деятеля. В то же время Хрущев лицемерно оказывал Ворошилову внешне любезность и «уважение». Шепилов рассказал о ряде неправильных решении Секретариата за спиной Президиума ЦК. Фактически Хрущев превратил Секретариат ЦК в орган, действующий независимо от Президиума ЦК.
Конечно, цитируемые мемуары Л. М. Кагановича вряд ли можно считать объективным источником. Но считать «заговором» пусть и бурное заседание высшего партийного органа тоже трудно – заклятые друзья Никиты Сергеевича как будто не собирались сажать его под арест с последующей организацией показательного судилища и тихой казни. Не видно и «антипартийной линии» – едва ли кто-то из «заговорщиков» всерьез планировал принципиальные изменения во внутренней и внешней политике державы или тем более отмену решений xx съезда КПСС.
Речь шла персонально о Хрущеве, объеме полномочий партийного лидера в рамках «коллективного руководства» и «технологии» принятия важнейших государственных решений. И здесь Хрущеву пришлось признать свои ошибки и даже обещать их исправить. «Я прошу учесть, что я никогда нигде не учился», – извинялся он перед коллегами. Хрущев тяжело переживал поражение, как будто даже плакал, умолял маршала Жукова спасти его, обещая, что никогда этого не забудет.
Хрущева поддержал старый друг, первый секретарь ЦК компартии Украины А. И. Кириченко, и опытный заместитель председателя Совета министров А. И. Микоян. Первому секретарю и поддержавшей его группе секретарей ЦК удалось отсрочить решение до появления всех членов и кандидатов в члены Президиума, а затем затянуть прения на несколько дней. «Антипартийная группа» действовала как-то до удивления демократически, не ограничивая время ораторам и давая желающим повторные выступления, в то время как промедление было смерти подобно. Закулисные переговоры результата не принесли: на сторону Хрущева встал М. А. Суслов, но прибывший ночью М. З. Сабуров присоединился к противникам Хрущева. Хрущев позвонил Булганину: «Друг, приди в себя. Куда тебя занесло? Они тебя втянули в это дело, чтобы использовать в своих целях… Брось их». Булганин колебался, но к «другу» так и не перешел.