Гроциус и Пуфендорф и римские правы –
О тех помнить нечего: не на наши нравы.
Отсюда и иной уровень споров. «В смысле укора неограниченной власти в России, – докладывал датский посланник Вестфален, – выставляют случай, бывший в правление царицы Екатерины. В кратковременное свое правление она израсходовала для своего двора венгерских вин на 700 тыс. рублей и на 16 тыс. рублей данцигских водок в то самое время, когда тысячи ее подданных терпели недостаток в насущном хлебе. На этот рассказ люди иных воззрений отвечают: «Одна ласточка весны не составляет».
«Батюшка де мой з другими… не хотел было видеть, чтоб государыня на престоле была самодержавная. А генерал де Ушаков – переметчик, сводня; он з другими захотел на престол ей, государыне, быть самодержавною. А батюшка де мой как о том услышал, то де занемог и в землю от того сошел», – передавала состояние генерала Г. Д. Юсупова его дочь, сосланная в том же 1730 г. по доносу родного брата за то, что собиралась «склонить к себе на милость через волшебство» новую императрицу. Князь Юсупов, как и «другие» из генералитета, был не против умерить власть императрицы, хотя отнюдь не был «конституционалистом», просто «наперед слышал, что она будет нам неблагодетельница». Видимо, для знатного генерала, как и для мелкопоместного служивого, сравнение достоинств той или иной заграничной «формы правления» отступало на задний план перед простыми и понятными примерами. И примеры эти «работали» как против «верховников», так и против «конституционалистов».
Пока члены Совета молчали (ни один из их планов не оглашался и не обсуждался), подняли головы их противники – те, кто не желал никаких перемен. Талантливый публицист и «имиджмейкер» петровской монархии архиепископ Феофан Прокопович умело обращался к разным уровням восприятия в своей агитации против Верховного тайного совета: «Все проклинали необычное их дерзновение, несытое лакомство и властолюбие. И везде в одну, почитай, речь говорено, что если по желанию оных господ сделается (от чего сохранил бы Бог!), то крайнее всему отечеству настоит бедство. Самим им господам нельзя быть долго с собою в согласии: сколько их есть человек, чуть ли не столько явится атаманов междоусобных браней, и Россия возымет скаредное оное лице, каковое имела прежде, когда на многия княжения расторгнена, бедствовала».
Для одних здесь на первое место выставлялись «лакомство и властолюбие» «верховников» – семейство Долгоруковых использовало свою близость к трону для обогащения. Для более грамотных Феофан приготовил ссылку на эпоху раздробленности страны: утверждение у власти нескольких знатных родов грозит распадом империи! Эти угрозы действовали – казанский губернатор Артемий Волынский именно так и оценивал доходившие из Москвы новости: «Боже сохрани, чтоб не сделалось вместо одного государя десяти самовластных и сильных фамилий: и так мы, шляхетство, совсем пропадем и принуждены будем горше прежнего идолопоклонничать и милости у всех искать».
Иной же опыт государственности, похоже, не вспоминался. Дворянские проекты не упоминали ни Земские соборы xvi – xvii вв., ни попытки ограничения самодержавия в эпоху Смуты. Воспитанным в эпоху реформ участникам событий было трудно ломать созданную самим Петром Великим государственную машину. И это обстоятельство умело использовалось их противниками. Дипломаты отмечали: имя Петра i стало в 1730 г. аргументом в шляхетских спорах в виде «громогласных обвинений, словесных и письменных, против Голицыных и Долгоруких за непримиримую их ненависть к памяти Петра Великого и к его несчастному потомству».
«Конституционалистам» противопоставляли величие и заслуги Петра. Конечно, люди уровня князя Д. М. Голицына нашли бы что ответить. Но что было делать тем служивым, кто не привык к ученым спорам? Тем более что многих из них именно Петровские реформы «вывели в люди», дали возможность получать чины, ордена, крепостные души. Даже идейный «прожектер» Василий Никитич Татищев в своей «Истории российской» оценил Петровскую эпоху такими словами: «Все, что имею – чины, честь, имение и, главное над всем, разум – единственно все по милости его величества имею, ибо если бы он меня в чужие края не посылал, к делам знатным не употреблял, и милостию не ободрял, то бы я не мог ничего того получить».
А «верховники» продолжали молчать. Члены Совета съезжались, решали текущие дела, но так и не обнародовали никакой новой «формы правления». Быть может, правители были слишком уверены в себе? Или правы дипломаты, докладывавшие о разногласиях среди них? Совет так и не решился опубликовать «кондиции», вопреки «особливой секретной записке» фельдмаршала В. В. Долгорукова. Документальным свидетельством споров в рядах «верховников» осталась записка В. Л. Долгорукова: опытный дипломат уговаривал коллег как можно скорее «убегнуть разногласия» и «удовольствовать народ», а для этого немедленно пополнить Совет новыми членами, то есть принять главное требование оппозиции. Но ничего сделано не было – правители упускали инициативу.
Возможно, они уже были готовы капитулировать? Именно так можно расценить информацию посла Лефорта: за день до «революции», 24 февраля, правители решили «объявить ее величество самодержицей, что и исполнили все члены собрания вместе. Она ответила им, что для нее недостаточно быть объявленной самодержицей только восемью лицами». Так это было или иначе, но в любом случае пассивность «верховников» сыграла на руку крепнувшей «партии» сторонников самодержавия.
Хроника «революции» 25 февраля 1730 г.
Ядро этой «партии» стало складываться сразу, как только стало известно имя новой императрицы и поползли слухи об ограничении ее власти. Это родственники Анны Салтыковы, и прежде всего ее дядя В. Ф. Салтыков и двоюродный брат, майор Преображенского полка С. А. Салтыков; затем третий фельдмаршал князь И. Ю. Трубецкой и придворные вроде камергера Р. Левенвольде. Другую группу представляли фигуры, всем обязанные Петровским реформам: генерал-прокурор Павел Ягужинский и Феофан Прокопович. Ягужинский первым просил «прибавить нам как можно воли». Но как только он понял, что оказался за пределами избранного круга правителей, то быстро переменил позицию и тайно отправил своего гонца – доложить Анне об обстоятельствах ее избрания и предостеречь от подписания «кондиций». Загадочной остается роль А. И. Остермана. Не исключено, что опытный бюрократ и дипломат вполне мог вписаться в новое государственное устройство, но вот играть первую скрипку при решении внешнеполитических вопросов Д. М. Голицын и В. Л. Долгоруков ему вряд ли позволили бы. Остерман демонстративно «заболел» и устранился от участия в работе Совета, но он же после переворота стал одним из наиболее доверенных лиц императрицы и ее бессменным кабинет-министром.
Феофан был искренним сторонником реформ, и принять ломку этой системы ему было трудно, если не невозможно. Не исключено, что и его можно было склонить к сотрудничеству – Феофан был одним из немногих лиц, разбиравшихся в политической теории и идеях своего времени. Но ему надо было обеспечить достойное место в политике, а князь Д. М. Голицын откровенно презирал пресмыкавшееся перед властью высшее духовенство. И новгородский архиепископ стал руководителем пропагандистской кампании против «затейки» правителей.
Умелая пропаганда на фоне молчания правителей помогла создать нужные настроения в гвардии. Считается, что в 1730 г. гвардейцы участвовали в подготовке проектов. Однако среди подписавших можно найти не более десятка преображенцев и семеновцев. В обсуждениях и подписании проектов участвовала гвардейская верхушка (майоры и подполковники) и некоторые вчерашние гвардейцы, опять-таки люди старшего возраста и высокого служебного ранга. Однако это движение не затронуло основную массу гвардейских офицеров и солдат. Эта гвардейская среда и стала ударной силой последовавшей «революции».
Спустя два дня после прибытия в село Всехсвятское под Москвой Анна рискнула нарушить принятые ею «кондиции» при представлении ей батальона Преображенского полка и кавалергардов. Гвардейцы во главе с майором Василием Нейбушем «с криками радости» бросились в ноги своей «полковнице», а более высокие по чину и положению кавалергарды удостоились приема в «покоях» и получили из рук Анны по стакану вина. Эта «агитация» была куда более доходчивой, чем какие-то политические проекты… Ответным ходом правителей был их визит к Анне, и князь Д. М. Голицын в приветственной речи напомнил Анне о взятых на себя обязательствах.
Но это были не более чем слова. Императрица «набирала очки» в глазах гвардейцев. 12 февраля она произвела преображенского сержанта Григория Обухова в прапорщики и трех солдат в капралы. На следующий день капитаны того же полка Александр Лукин и Дремонт Голенищев-Кутузов стали майорами, то есть вместе с третьим майором Семеном Салтыковым – фактическими командирами полка. 16 февраля императрица пожаловала адъютанта И. Чеботаева через чин сразу в капитан-поручики, «дабы на то другие смотря, имели ревность к службе».
15 февраля Анна, как сообщал газетный «репортаж» тех дней, «изволила пред полуднем зело преславно, при великих радостных восклицаниях народа в здешней город свой публичный въезд иметь». Она поклонилась праху предков в Архангельском соборе и проследовала под пушечную и ружейную пальбу полков в свои «покои» в Кремлевском дворце. В тот же день все гвардейские солдаты получили от Анны по рублю; на следующий день началась раздача вина по ротам, а 19 февраля полки получили жалованье.
Эти «именные повеления» воскрешали образ великого дяди – основателя гвардии и любимого полковника. Не случайно именно в эти дни французский резидент Маньян отметил вдруг появившееся «весьма высокое мнение о личных достоинствах этой государыни» и «великих талантах, признававшихся за ней Петром». Так буквально на глазах творилось в зимней Москве 1730 г. «общественное мнение». Недалекая и в общем-то несчастная Анн