Как Дмитрий Васильевич?..
Настя бродила по комнатам, как сомнамбула, натыкаясь на корзины с цветами. Потом, измученная более, нежели после «длинной драмы», как назывались в афишах и авертиссементах пьесы в пяти действиях, легла, но перед глазами по-прежнему стоял Дмитрий Нератов. Смущаясь, он протягивал ей коробочку с кольцом, и они снова касались друг друга пальцами рук, отчего тотчас по коже Насти побежали мурашки. А потом, уже в полусне, ей казалось, что они целовались, и губы Дмитрия были сухими и горячими, как и его объятия. И ей было покойно и приятно.
14
Настя в роли Анюты в пьесе Попова произвела в Первопрестольной настоящий фурор. В Москве только и говорили, что о ее игре, и называли ее не иначе как Настенька, что говорило о полном признании как московской актрисы. Господин Медокс увеличил ей жалованье вдвое, сравняв его с жалованьем, что получали Воробьева и Сандунова. Те хоть и хмыкнули, да поделать ничего не могли. К концу сезона Настя перебралась из шумного Замоскворечья на тишайшую Спиридоновку, в домик близ Патриарших прудов, с большим ухоженным садом и беседкой, где летом можно было бы пить полуденный чай и вести неторопливые беседы с милым дружком. Да только такового дружка у Насти не было. С их последнего разговора на Пресненских прудах Дмитрий не давал о себе знать и даже не посетил ни одного ее спектакля. Она это знала, так как во время спектакля пыталась отыскать его со сцены взглядом и не находила.
— Не смотри ты так часто в зал, — сделал ей даже замечание Плавильщиков. — Ищешь, что ли, там кого?
Однако чем дольше она не видела Дмитрия, тем больше о нем думала. Может, напрасно она так с ним поступила? Ну заставила помучиться этого старика Гундорова, видела его унижение, и будет? За свое унижение — его унижение, за свои страдания — его страдания — стало быть, квиты? Далее-то зачем мстить? Ведь не князю этому мерзкому больнее стало, а внуку его. Он-то при чем?
Эх, кабы вернуть то последнее свидание в беседке! Приласкать его взглядом, слово теплое сказать. Ведь он любит ее!
Пробираясь после вечерней репетиции по пустому коридору театра к артистическому входу, Настя остановилась. Ей вспомнились глаза Дмитрия, полные любви и бездонной нежности. Не могут такие глаза лгать. А она! «Боже, как вы несносны… Хорошо, я подумаю над вашим предложением. А вы все же поговорите со своим дедом. Может, ему удастся вызвать умные мысли в вашей голове»… Да это я глупая! Милый, милый мой увалень, я согласна. Согласна! Потому что теперь понимаю: люблю. Люблю!
— Ах, если бы выйти из театра, а у входа стоит он, Дмитрий, — прошептала она. — Я бы все объяснила ему, нет, ничего бы не сказала, просто подошла и взяла за руку. И мы пошли бы в эту ночь, в эту весеннюю хлябь, туда, куда пожелал бы он или куда повело бы нас Провидение, но только вместе. А там…
Настя улыбнулась, вышла на служебное крыльцо и, спускаясь с покатых ступенек, поскользнулась. Она бы и упала, не поддержи ее сильные мужские руки.
— Осторожно, сударыня, — услышала она приятный голос и подняла на своего спасителя глаза. Близко, слишком близко, придерживая ее под локоток и обнимая за талию, стоял Константин Львович Вронский. — Не ушиблись?
— Нет, благодарю вас, — ответила Настя с застывшей улыбкой, высвобождаясь из объятий Вронского.
— Ну, вот, вы уже улыбаетесь мне, — весело заметил он, не спеша отпускать Настю. — А сие уже есть progressus[8] в наших отношениях, не правда ли?
Он радостно засмеялся, словно действительно был очень доволен этим самым прогрессусом.
«Улыбаюсь, да не вам», — хотела было ответить Настя, но промолчала. Все-таки Вронский не дал ей упасть, к тому же в его открытом лучистом взгляде было нечто завораживающее, против чего как раз и не могли устоять многие женщины, на коих он останавливал свой взор.
— Позвольте, я вас подвезу, — предложил Константин Львович и шутливо вывернул перед Анастасией руку крендельком. — Вы такая хрупкая, что ежели, не дай бог, упадете, то обязательно что-нибудь повредите себе и не сможете какое-то время играть. Это совершенно недопустимо, потому как тем самым вы лишите наслаждения лицезреть вас на сцене. А это будет нестерпимым ударом для всех ваших поклонников, и особенно для меня.
Он говорил и смотрел, смотрел и говорил, и звук его голоса завораживал так же, как и взгляд. Это был один из его приемов, проверенных и безотказных, но на Настю это подействовало не в той мере, в какой он ожидал. Она огляделась по сторонам, увидела, что на них смотрят, и взяла Вронского под руку не потому, что была заворожена и парализована, как кролик перед удавом, а чтобы не допустить бестактности и неловкости. Оттолкни она его, это все увидят, и поползут всякие досужие домыслы и слухи, коих и так ходит предостаточно об актрисах. А так разве поклонники никогда не подвозили ее до дому? Разве это было не в порядке вещей? Разве тот же Вронский первый раз распахивал перед ней дверцы своей кареты с гербами, как сделал это сейчас?
— Видите? — указал он на родовой герб, где на голубом фоне летел белый олень, пронзенный черной стрелой. — Олень — это я, а стрела, что пронзает меня, это стрела Амура, попавшая прямо в сердце.
Он снова взял ее под локоток, помогая ступить на подножку кареты, подождал, пока она усядется, и сел сам, но не напротив, а рядом. Карета тронулась, и колеса дробно застучали по мостовой Арбатской площади.
— Как новая квартира? — спросил Вронский, не сводя томного взгляда с Насти. — Нравится?
— Да, — ответила она.
— Верно, теперь вашим поклонникам сложнее одолевать вас своим вниманием? А я знаю, как их всех отвадить, — заявил Константин Львович и придвинулся ближе. — Надо просто выбрать одного, самого преданного, любящего вас всем сердцем и душой, и тогда остальные опечалятся, потеряют надежду и перестанут беспокоить вас.
— Такого еще надобно найти, — ответила Настя, чтобы хоть что-то сказать.
— В этом нет необходимости, — еще ближе придвинулся к ней Вронский. — Такой поклонник сидит рядом с вами.
Настя посмотрела в глаза известному ловеласу.
— Да, да, — мягко улыбнулся Вронский. — Этот поклонник перед вами. Неужели, — он подпустил в голос малую толику обиды, — вы еще сомневаетесь в этом?
Настя промолчала. Константин Львович, как бы ненароком коснувшись ее колен, взял ее руку в свои ладони.
— Ну когда же вы наконец поверите мне, что я без ума от вас?
Настя молча высвободила руку и отвернулась к окошку.
— Кстати, вы не читали сегодняшние «Ведомости»? — как ни в чем не бывало спросил красавец. — В них некто, пожелавший остаться инкогнито и подписавшийся псевдонимом «Поклонник», поместил статью про ваши успехи на сцене. А закончил статью стихами. Хотите, я вам их прочитаю?
Настя продолжала смотреть в окно.
— Ну, Анастасия Павловна, — тронул ее за плечо Вронский. — Неужели вы не хотите послушать посвященные вам стихи?
Сказано это было тоном разобиженного ребенка, Настя фыркнула и со смешком обернулась:
— Хорошо, читайте.
Вронский, ободренный ее улыбкой, продекламировал:
Смугла, тонка, с огнистым взором
И чистым профилем камей,
Она живет одним задором, —
Одними бурями страстей.
Он закончил и выжидающе посмотрел на Настю.
— Вам понравилось?
— Понравилось, — ответила она и не удержалась, чтобы не спросить: — А кто скрывается за этим псевдонимом «Поклонник»?
— Я! — торжественно произнес Вронский.
— Вы?
— А что? — похоже, немного обиделся Константин Львович. — Вы отказываете мне в возможности написания стихов?
— Да нет, отчего же, — не очень решительно ответила Настя.
— А еще я играю в домашних спектаклях, — снова беря за руку, поведал ей Вронский. — Перед вами очень романтическая натура, и поверьте…
Вронский потянулся и поцеловал Настю в смуглую щечку.
— Что вы делаете? — с возмущением спросила она, выдернув руку и отодвигаясь от Вронского в угол кареты. — Как вам не совестно?
— А что такое? — вскинул брови Вронский. — Вам не нравится, когда вас целуют?
— Не нравится.
Но Константин Львович уже горел. Не пытаясь охладить свой пыл, он снова придвинулся к Насте, одной рукой пытаясь овладеть ее ладошкой, а другой обнимая за плечи.
— Божественная, зачем вы мучаете меня? Неужели вы не видите моих страданий? Помогите мне! Один поцелуй, всего лишь один поцелуй, и я спасен!
— Прекратите! — вжимаясь в угол, прошептала Настя, и глаза ее выплеснули на Вронского холодное пламя. — Иначе я выпрыгну из кареты.
Но красавец, похоже, ничего не слышал. Он еще крепче обнял Настю, другая рука легла на ее колено и медленно поползла вверх. Она уперлась ладонями в его грудь, но ее сопротивление было тотчас сломлено. Ладонь Вронского проникла под шубку и через несколько мгновений грозила оказаться возле ее бедер. Вот она все ближе, ближе…
На повороте карету тряхнуло, и на какое-то мгновение Вронского отбросило от Насти на целую ладонь. Этого времени ей хватило, чтобы дрожащими пальцами открыть дверцу кареты и, не раздумывая, буквально выброситься из нее.
— Стой! — заорал Вронский кучеру, и карета встала как вкопанная. С побелевшим лицом он выскочил и увидел Настю, глубоко впечатанную задним местом в единственный сугроб, который, верно, забыли или поленились убрать дворники, и сложенную пополам так, что голова ее почти упиралась в красные сафьяновые ботики. Он облегченно выдохнул и протянул руку пытающейся выбраться из сугроба девушке.
— Позвольте, я вам помогу, — сказал он, давясь от готового вырваться наружу смеха и отводя глаза. — Вам одной… трудно будет… выбраться…
Настя вновь полоснула по нему негодующим взором, высвободила руки, уперлась ими в снег и, приподнявшись, съехала из сугроба на мостовую. Руки Вронского она не приняла. Когда он принялся помогать ей отряхиваться, Настя отскочила от него и срывающимся голоском пронзительно воскликнула: