— Так вы в Москве? Тогда приезжайте, завтра же, непременно! А я недавно выбрался из госпиталя, лежал с переломом руки.
В назначенное время я сошел на указанной остановке проспекта. Дверь отворил сам Аркадий Федорович. Небольшого роста, сильно сдавший, но с угадываемой армейской выправкой в свои восемьдесят шесть лет.
Вначале разговор зашел о его книге, которую он незадолго до того прислал мне. Посетовал на издательство, что сильно урезали, и многое не вошло в книгу.
— Войдет во вторую, — попытался я его успокоить.
— Поздно писать. Все, что мог, сделал.
Вспоминали эпизоды форсирования Свири, рассматривали фотографии. Запомнилась одна: солдат в полном снаряжении и в каске ухватился за борт перевернутой лодки, а течение гонит его. В глазах непередаваемое, пальцы судорожно сжаты, намертво вцепились в спасительный выступ посудины.
— Кто это? — спросил я, вглядываясь в глаза солдата.
— Телефонист. Наводил линию, а взрывом лодку перевернуло. Он даже катушку с проводом не успел сбросить с плеч. Видите, у него лямка.
— Спасли?
— Спасли. Даже к медали представили. А вы-то сами как переправлялись?
— Налегке: автомат, пистолет, еще пара гранат на поясном ремне, да командирская сумка.
— А противогаз?
— Их приказали сдать старшине. Иначе бы побросали.
Генерал понимающе улыбнулся, покачал головой.
Разговор зашел о маршале Толбухине, командовавшем фронтом на Миусе. Я спросил: знал ли он его?
— Тюню? А как же!
— Тюню? — не понял я. — Какого Тюню?
Он улыбнулся.
— В старину так ласково называли детей с именем Федор. Вот и его так называли, нашего Федора Ивановича. Мы с ним служили в одном батальоне.
Потом вспомнили генерала Хозина, под начальством которого мне довелось служить. Он и его хорошо знал.
— Михаила Семеновича помню по Ленинграду, он командовал военным округом, а я был начальником инженерной службы, имел звание комбрига, носил по ромбу на петлицах. До Хозина командующим Ленинградским округом был Борис Михайлович Шапошников. В мае 1937 года он убыл в Москву, принял Генеральный штаб, а Хозин вступил в командование Ленинградским округом…
Он неожиданно замолчал, будто споткнулся обо что-то незримое, тяжело вздохнул. После затянувшейся паузы продолжил глухим голосом:
— Тревожное, более того, смутное было время. Многое пришлось пережить, особенно начальникам, высоким чинам. Вы же помните, Наверное, что тогда суд был над Тухачевским и другими военачальниками, и коса Ежова работала во всю. Тогда уже и маршала Блюхера забрали и Егорова. И даже затеяли дело против Шапошникова…
— Бориса Михайловича?
— Именно!
— Но он же входил в состав военной коллегии, когда судили Тухачевского, — сказал я.
— Совершенно верно, входил, а на следующий год их всех, за исключением Буденного, арестовали.
— А Шапошникова?
— К Борису Михайловичу подбирались и тоже шили дело. Об этом он знал. Чесались по нем руки у Ежова.
Ежов в то время возглавлял НКВД и усердствовал вовсю перед Сталиным, стараясь доказать свою преданность.
— Борис Михайлович Шапошников в военных кругах занимал особое положение, — продолжал рассказ Аркадий Федорович. — Большинство военачальников родились и мужали в годы гражданской войны, военного образования не имели. А Шапошников — царский полковник Генерального штаба, военное дело знал в совершенстве, лучший штабник, не чета наркому Ворошилову. В первой мировой войне он занимал высокие посты в больших штабах, командовал дивизией. Перейдя на службу в Красную Армию, возглавил оперативное управление Полевого штаба Реввоенсовета Республики. По сути, его рукой разрабатывались главные стратегические операции. Таких военспецов, как Борис Михайлович, было немного. Раз-два и обчелся. Был Сергей Сергеевич Каменев, Вацетис, Шорин, Егоров. Даже Тухачевский не шел в сравнение, он-то всего-навсего поручик. Поэтому к военспецам не питали добрых чувств, относились настороженно, словно бы терпели до времени. И такое время в 1937 году наступило.
Я слушал генерала, боясь прервать, спугнуть неосторожным вопросом. Даже не решался записывать, надеясь это сделать на свежую память вечером, когда буду один.
— Одиннадцатого июня состоялся суд над Тухачевским и группой военачальников, — рассказывал Аркадий Федорович. — Через год из восьми заседателей того судилища оставались в живых лишь Буденный и Шапошников. Настала очередь Шапошникова…
И тут я, не удержавшись, прервал генерала.
— Но ведь Сталин Шапошникова уважал. Называл по имени-отчеству, никого другого, даже своих ближайших соратников, не удостаивал такой чести.
— Это так. Обращался, называя его Борисом Михайловичем. Но, зная вероломство Сталина, это ничего не значило. Помню, где-то в конце лета я получил распоряжение: срочно выехать в Москву, в Генеральный штаб. Прочитал и екнуло в груди. Все! Много было таких случаев, когда ехали по вызову — и не возвращались. И хотя стояла подпись начальника Генштаба, однако сомнение брало. — Генерал замолк, повертел в руках карандаш. — Жена тоже в панике: начала собирать вещи. Словом, в тот же день я выехал в Москву. Ночью не сомкнул глаз, одолевали мысли да догадки. Зачем понадобился Борису Михайловичу? Ну, если бы вызвали в инженерное управление, было бы объяснимо, но вызывал-то сам начальник Генерального штаба! Приехал — и прямо с вокзала на Арбат, в бюро пропусков. Там уже лежал на мое имя заказ на пропуск.
В приемной меня встречает порученец Бориса Михайловича. Он явно возбужден.
— Наконец-то! Командарм о вас уже справлялся.
— А сам он где? — Вижу дверь в кабинет раскрыта и там никого нет.
— Он на квартире, болен. Приказал, товарищ комбриг, немедленно ехать к нему. Вызываю машину. Сейчас сообщу Борису Михайловичу.
Открыла дверь молодая женщина с привлекательным, но встревоженным лицом.
— Мария Александровна, — назвала она себя и провела в большую гостиную. — Борис Михайлович, к тебе! Садитесь, отдыхайте…
Я сел, взгляд упал на фотографию на стене: молодой, лет двадцати, военный, на петлицах лейтенантские квадраты и эмблема инженерных войск. «Сын», — догадался я.
Из соседней комнаты вышел Шапошников: в форме, словно в своем служебном кабинете. Даже ворот кителя застегнут на крючки. Протянул руку, справился, как доехал.
— Не желаете ли перекусить? Мария Александровна быстро приготовит.
— Спасибо, товарищ командарм. — Вижу, что он взволнован, хотя и старается это скрыть. Конечно, ему сейчас не до распития чаев.
— Я вот зачем вас пригласил, Аркадий Федорович, — назвал он меня по имени-отчеству, усаживая против себя в кресло. — Помните, летом позапрошлого года после рекогносцировки пограничной зоны мы писали акт. Послали его на имя наркома, а к нему прилагали записку о необходимых работах в укрепрайонах. Вы еще составили расчет необходимых сил и средств.
— Помню, товарищ командарм. Только мы так и не получили на него ответ.
Будучи командующим войсками Ленинградского округа Шапошников проявлял особое внимание к укреплению пограничной зоны. Граница с Финляндией в непосредственной близости. В ясный день с Исааковского собора можно было наблюдать финские пограничные дозоры. Вблизи границы строились дороги, аэродромы, укрепления. Особенно большие работы проводились на Карельском перешейке. Наша разведка отметила нахождение там французских специалистов, которые помогали финнам возводить линию укреплений, наподобие созданной во Франции «линии Мажино». Естественно, мы проводили соответствующие меры, доносили в наркомат, предлагали, но с нами не всегда считались, а то и просто отмалчивались.
— Так где же копии этих документов? Сохранены ли? — Он смотрел на меня таким взглядом, будто заглядывал в душу.
— Так точно, хранятся в деле.
— Они у вас? В целости? Не изъяты ли?
— Никак нет, на месте.
Борис Михайлович откинулся в кресле, помолчал.
— Аркадий Федорович, голубчик!.. — Он имел привычку в обращении называть собеседника «голубчик». — Эти документы должны быть у меня! Как можно скорей!
— Переслать по почте?
— Нет, нет, только нарочным! Впрочем, и ему нельзя доверять.
— Я их сам вам доставлю.
— Да, да, конечно. Но сделать это нужно без промедления, как можно скорей… И еще, голубчик, о том никто не должен знать. Никто! Вы сейчас же возвращайтесь к себе. Билеты вам будут вручены на ближайший поезд. Я распоряжусь. И — назад! С документами! На «Красной стреле». Комендант будет предупрежден. Это очень важно и сделать нужно архисрочно.
Не теряя времени, я выехал в Ленинград. Я догадывался, чем вызвана такая поспешность: над Борисом Михайловичем сгустились тучи. Он, конечно, понимал, что на суде высветилось истинное состояние высшего военного руководства, его бездарность, о которой никто не должен был знать, прояснилась и неблаговидная роль Сталина. И потому были нежелательными свидетели, заседавшие на недавнем суде. В их числе оказался и Шапошников.
— И что же было дальше? — спросил я генерала.
— Дальше? Наутро я был в отделе, затребовал дело. Листал с волнением толстый подшив. Дрожали руки. А вдруг кто-нибудь документы изъял? «Не может того быть», — успокаивал себя. Наконец, нашел. Даже перевел дух. Я уже готов был ехать на вокзал, как вдруг звонок телефона. Адъютант командующего округом генерала Хозина.
— Вас вызывает командующий.
Вот уж некстати! До отправления поезда времени в обрез. Еще нужно предупредить коменданта. Решился с Хозиным объясниться по телефону. Услышав его глуховатый голос, сказал:
— Товарищ командующий, меня срочно вызвал начальник Генштаба. Через сорок минут отходит поезд на Москву.
— Зайдите! — телефон смолк.
— В чем дело, комбриг? — генерал Хозин принял меня сразу. — Зачем вызывают?
Помня предупреждение Шапошникова, я не решился рассказывать обо всем, слукавил:
— Не могу знать.
Командующий вскинул бровь.
— Что-нибудь серьезное?
— Да— У подъезда стоит моя машина. Воспользуйтесь. О деле потом, когда вернетесь.