Все успели. Все как есть! И августа на двадцатый день ее уже перевезли напостоянно в Кремль, на великокняжеский двор, в хоромы, в коих прежде жила государыня Софья Фоминишна.
Слава еще Богу, что в начале августа выпало наконец несколько дождей, жара спала, зелень ожила, посвежела и люди все ожили и посвежели, а то при такой запарке в недавнем пекле кто-нибудь, в том числе и матушка, могли не выдержать.
Рассвет четвертого сентября был розовый и золотистый, свежий-свежий, и ее поезд двинулся по таким же розовым и золотистым палатам, и каждый шествующий в нем, наверное, подумал, что это Господний подарок, знак, уготованный им впереди. Во всяком случае, она так подумала.
Тогда буквально каждый с раннего детства знал, что все хорошее, доброе и полезное на белом свете от Господа Бога, от Иисуса Христа, от их воинства и разных святых, а все худое, тяжкое, страшное, все несчастья и беды от нечистых сил, подвластных антихристу, дьяволу, сатане, обитающему в преисподней и ведущему вековечную борьбу с Господом и светлыми силами буквально за каждую человечью душу, чтобы не пустить ее в царство божие на небеси, а затащить к себе, в преисподнюю, в жуткий вертеп исчадий ада. И людям приходилось, конечно же, все время ограждать себя от этих злобных неотступных сил всяческими противоядиями, оберегами, отворотами, отгонами, прежде всего, разумеется, с помощью Господа, святых и крестной силы. Особенно береглись во время самых важных жизненных событий: потому что в это время Бог определял дальнейшую судьбу человека, и нечистые силы как раз тут и старались сильнее всего, то есть старались определить ту же судьбу, только по-своему. Свадьбы были для них самые лакомые действа - всю жизнь ведь могли искорежить. Дабы этого не случилось, знахари-ведуны тогда непременно осматривали предварительно все углы дома или хором, где должна играться свадьба. И все притолоки осматривали и пороги, не притаился ли где кто мохнатенький да с рожками и хвостом, непременно читали нужные наговоры, поили всех наговоренной водой, дули на скатерти, обметали метлами потолки, оскабливали вереи, клали ключи под пороги, выгоняли со двора черных собак, осматривали метлы, на коих, как известно, кое-кто любит летать, сжигали голики, окуривали спасительными травами бани, сбрызгивали наговоренной водой кушанья, по-особому вязали снопы.
В великокняжеских палатах знахаря-ведуна не было, и кое-что из перечисленного тут не делали, но зато буквально все участвовавшие в этом великом событии строжайше соблюдали очень многое другое, что тоже было совершенно необходимо делать для оберегов и предопределения будущего великого князя и великой княгини.
Вслед за свахами и каравайниками в ее поезде шли свечники: двое несли на особых, убранных парчой носилках его свечу весом в три пуда, и ее свечу весом в два пуда несли двое на носилках - чтобы, значит, жизнь их была такой же долгой, как потом долго-долго горели эти свечи. Так, кстати, за несколько дней до конца и не догоревшие.
Следом несли их венчальные свечи и серебряные золоченые кольца на них.
И богоявленскую свечу для их возжигания несли.
И осыпали сначала ее, а потом и их вместе не просто деньгами, зерном и хмелем, а только золотыми монетами - на великое богачество.
А в брусяной разукрашенной палате, где стояли длинные убранные столы для сотен гостей, для них на возвышении был свой небольшой стол под тремя богатейшими скатертями, на нем огромное серебряное вызолоченное блюдо с горкой хмеля, со связкой соболей, со стопой нарядных ширинок и опять же горкой только золотых монет.
А перед тем столом возвышались два высоких места в красных бархатах, на которых тоже лежали по сорока соболей.
Сначала она села на эти места с сестрой Марией, а ее поезжане из самых знатных княгинь и боярынь и ближайших родственников - человек за сторасселись за длинные столы, и сваха обмахивала ее взятыми с места соболями опять же на великое богачество. Потом поднялись уже бывшие в палате священник и брат жениха князь Юрий Иванович, священник гулким басом возгласил "Достойно есть!", а князь велел звать жениха, и через несколько минут тысяцкий под руку ввел в палату Василия Ивановича, одетого в шитый золотом и серебром, сияющий, а на солнце даже и слепящий кафтан, а с ним пожаловал и весь его еще более многочисленный поезд, тоже из самых-самых знатнейших, благовещенский поп и его недельный крестовый священник.
Сначала Василий Иванович крестился на иконы, кланялся им, затем, взяв Марию за руку, свел ее с места рядом с Соломонией и занял оное - как бы взял Соломонию у ее родни. Дальше читались молитвы "Отче наш" и "Покровение главы", богоявленской свечой зажигались его и ее огромные свечи, и благословленная священником сваха расчесывала и свивала ей волосы. Вообще-то перед этим между ним и ею должны были растянуть и держать большой плат тафты с нашитым на нем крестом, чтобы жених до самой церкви, до венчания не видел невесты, но так как тут он сам ее выбрал из сотен, этого не делали и сваха снимала с нее девичий венец с лентами в открытую, он все видел и откровенно любовался ею, как и большинство присутствующих. Потому что в своем серебристо-узорном опашне с золотно-рубиновыми пуговками от горла до пола да с распущенными шелково-русыми волосами она была диво как хороша. И она из-под волос тоже норовила взглядывать-разглядывать его, и он ей все больше нравился. Второй раз ведь только видела. И хоть старше почти на десять лет, двадцать шесть уже, но в лице, несмотря на бороду и усы, было что-то даже мальчишеское - мягкое, розовое. Зарадовалась. Но сваха уже расчесала и стала свивать, плести две косы. Девицы сверху венца волос не закрывали и если плели косу, то одну, а женщине в замужестве опростоволоситься, показать открытые волосы был величайший грех, преступление, вплоть до публичного наказания. И сейчас сваха надела на ее новую прическу в две косы тугой волосник, стянув его сзади, а на волосник белоснежный атласный убрус платок, расшитый золотом и низанный по краям жемчугом, завязала его под подбородком, а на убрус водрузила необыкновенной красоты кику с высоким челом впереди, убранным разноцветными драгоценными каменьями с крупным жарко-алым рубином посредине и длинными нитками жемчуга по бокам кики, свисавшими до самых плеч.
Загляденье было полное.
Здесь же, в брусяной палате, когда гостям уже подали первое кушанье и они начали пировать и выпили в честь начала их единения по первой чарке, его и ее дружки ломали большие хлебы - перепечи - и сыр и оделяли всех их кусачками и еще нарядными дорогими ширинками - чтоб, значит, у всех и вокруг них всегда был тоже полный достаток и достояние.
А боярыни и девицы боярские запели в это время свадебные песни -пожелания им всяческого счастья.
Перед ними на небольшом столе тоже стояли тарелка, два кубка, солоница, уксусница, перечница, лежали две ложки, все было золотое и серебряное, очень красивое, но только тарелка была одна на двоих, и на нее ничего не клали, кроме кусочка перепечи и сыра, к которым они не притронулись. Они вообще ничего в этот день не должны были есть - чтобы и внутри них не было ничего лишнего, тяжелого, чтобы они и внутри было елико возможно чисты перед предстоящим.
А после подачи третьих яств сваха попросила у тысяцкого и князя Юрия Ивановича благословения вести молодых к венцу, и перед ними, перед всех их поездом на полах расстилали богатейшие многоцветные шелковые камки. Прямо разматывали полотнища и не натягивали их, а опускали вольно волнами, и они ступали по этим вкрадчиво шелестящим, скользящим, мягчайшим шелкам взаправду как по ласковым мелким волнам - это чтобы, значит, впереди в их жизни любая дорога, любой путь были такими же мягкими, яркими и отрадными.
До Успенского собора, или, как тогда говорили, Успенской церкви, от великокняжеского двора было рукой подать, всего саженей двести, но идти туда пешком было нельзя, нужно непременно ехать, и только поврозь, и во дворе уже стояли две нарядные колымаги, убранные дорогими коврами, мехами и цветными подушками. И богатейшая с серебром сбруя на высоких породистых конях была в лентах и цветах, а на золоченых дугах висело по нескольку лисьих и волчьих хвостов - для отпугивания всякой нечисти, вредящей именно коням; не дай Бог, споткнется какой, или запнется, или рванет - хуже нет приметы.
И, кроме того, по обеим сторонам от колымаг от великокняжеского двора до самых дверей Успенской церкви тянулись две частые цепочки детей боярских, которые "держали путь", то есть охраняли, чтобы, не дай Бог, кто-нибудь не перебежал, не перешел колымагам дорогу, ни человек какой в темном, ни собака, ни тем паче кошка.
Эти дети боярские и в палатах тоже все время держали путь, все время двигались по сторонам вместе с поездом. Тысяцкий руководил ими неослабно.
А солнце как обрадовало поутру, так и не уходило, нежаркое и улыбчивое, весь этот день, в палате играло через разноцветные стекла, а тут, на воле, и вовсе все сделало необычайно ярким и нарядным, будто специально помогало происходившему.
Но до колымаги Соломония почти не замечала этого, была слишком напряжена: так ли, как надо, как ее наставляли, она все делает? доволен ли он ею? И опять и опять хоть краешком глаза, но взглядывала на него и замечала, что временами он будто деревенел, тоже, значит, волновался. Напряжение от этого только росло. Но тут, у колымаги яркое солнце окатило ее своим теплом и светом и полилось, полилось и внутрь, вмиг переполнив всю жарким сияющим ликованием, и все, что было до этого, бесследно исчезло. Она посмотрела на него; с ним произошло то же самое - лицо засветилось. А когда колымага двинулась, оказалось, что за воротами, за цепочками охранников, на площади перед Успенской церковью и дальше, у Благовещенья, у Архангельской и на всей Ивановской площади, тоже полным-полно всякого народа, в том числе простого. И полно детей. И все принаряженные. Веселые. Все кричат поздравления и пожелания, машут им руками. То есть тоже празднуют их свадьбу. Вся, выходит, Москва празднует, не только окружающая и следующая позади знать.