ну, будто норовит углядеть что-то, что другим недоступно.
- В монастыре притеснений нет?
- Нет и не было... Сильно переменился?
- Сильно.
- Другая жизнь. Так правда - миловал или дело какое?
- Экой ты стал нетерпеливый! - улыбнулся Василий.
- А ты выдержанный! - улыбнулся и Вассиан. - Это хорошо для государя.
- А что я женился, знаешь?
- Конечно.
- И что счастлив, и что лучше ее и краше нет никого на свете - ужо увидишь. - И засиял так, что Вассиан за него искренне порадовался. - Ну а в монашестве ты, стал быть, обвыкся. На батюшку зла не держишь?
- Держал.
- А ныне?
- Давно позабыл.
- Правда?
- Чистая.
- Это хорошо. Это хорошо! Крут был. Лют. Знаешь ведь, никому своих дум не открывал. Мне, уже венчанному, объявленному наследником, совсем недвижный и то мало что открывал - приказывал, и все. А чтоб самому что порасспросить - я об этом даже и помыслить боялся. Много тайн с собой унес. Много. А мне их надо бы знать. Надо знать... И с вами до сих пор не пойму, что тогда стряслось. За что? Кого ни спрашивал, никто толком не знает; одни говорят, что были-де за Волошанку, дружили с Федькой Курицыным, а другие что стояли за меня. Объясни ты мне наконец за-ради Христа, за что же в самом-то деле батюшка велел тогда отсечь голову Ряполовскому, а отца твоего и тебя постричь и в монастыри навечно.
- Я тоже не знаю за что.
- Как так?!
- А так, не знаю, и все. Говорили еще, что мы больно возгордились, умнее всех себя считали, своей волей многое творили, его не спрашивали. Будто за это. Он же с нами тоже не говорил, не допустил до себя, хотя мы просились.
- Не допустил?!
- Да.
* * *
За годы монастырского житья Вассиан так отвык от женщин, что нынче, въехав в Москву, во всех с любопытством вглядывался и с удивлением обнаружил, до чего же много среди них красивых, как молодых, так и в возрасте и даже среди старух. Узрев же ожидавшую их у накрытого стола молодую княгиню, аж остолбенел - никогда не видывал такого дива: и глаза вытаращил и головой закачал восхищенно.
А она разулыбалась его восхищению, став оттого еще дивней, и величаво легонько поклонилась.
И он, конечно, тоже разулыбался и тоже торжественно, красиво поклонился - опять не как монах, а как высокая персона. Монахи вообще никому не кланялись, одному лишь Господу.
- Ну что, что я говорил! - веселился Василий, поглядывая то на него, то на нее.
- Нет слов! Поздравляю! Рад за тебя безмерно! - И, глядя в глаза Соломонии, добавил: - И за тебя! Пресветлая.
- Как? Как? - переспросил Василий.
- Пресветлая.
- Ну что, что я говорил! - повторил радостно Василий уже ей.
Соломония вовсе засветилась, засияла, жестом пригласила их садиться.
Только они трое были за вечерним столом. Да слуги, подававшие брашно и убиравшие.
- Я уже рассказывал ей о тебе и знаешь, что открыл - ты этого тоже не ведал. - Отпил глоток романеи из поданного чашником стакана. - Что ты был в отрочестве моем и юности моим кумиром. Что я старался тебе во всем подражать, многому у тебя учился. Чуть завидовал даже. Как значительно ты держался. Уму, конечно, завидовал, умению говорить, одеваться. Тому, что тебя любят женщины. Многому старался подражать. А ты и знать не знал об этом...
Верно, никогда ни о чем подобном даже и не подозревал и сейчас сильно удивился. Они и виделись-то тогда редко, и разница в годах была большая тринадцать лет. Да и не сходились никогда близко, он в делах был постоянно выше головы...
- Вот так, святой отец! Вот так! - радовался Василий произведенному им новому впечатлению.
- Как он тебя ждал! - широко улыбнулась Соломония. - И я ждала, его наслушавшись.
Он живо представил себе то, и стало ему с ними легко и хорошо.
Слова она говорила обыкновенные, держалась и делала все обыкновенно, ела и пила обыкновенно, но он почему-то все острее и острее чувствовал, что она необыкновенна не только обличьем - что она и душой так же проста, открыта и чиста. Даже подумал, пожалел, что когда-то не встретил именно такую, непременно бы женился, и, может быть, вся его жизнь пошла бы иначе. И заулыбался, потому что считал свою жизнь вполне счастливой, особенно нынешнюю.
- Тяжело небось поначалу в иночестве? - спросила она.
- Нелегко. - Помолчал. - А ты помысли, пресветлая, что может чувствовать человек, который знает, что он значит в государстве, как ему нужен, ибо умеет многое, чего никто другой не умеет, - и вдруг оказывается совсем никому не нужным, как будто его вовсе нет, словно он помер, хотя на самом деле он живой и полон сил, не стар. Знаешь наверняка, что иноков зовут непогребенными покойниками, - вот и рассуди: каково почувствовать себя таким покойником. Неожиданно почувствовать.
Расширившиеся глаза Соломонии налились жалостью и слезами, она прикусила нижнюю губу. Сколько-то мгновений стояла тишина, потом Вассиан спросил:
- Ты в Кирилловом монастыре не бывала? Ты-то был, я помню.
- В дальних еще нигде не бывала, только у Сергия.
- Вскорости собираемся, - вставил Василий.
- Хорошо! Там столько красоты и столько необыкновенного - не знаю даже, есть ли еще где столько-то. Ты вообрази себе, пресветлая: кругом холмы с красными борами и озера, озера чистейшие, маленькие, побольше, и вовсе огромное, как море, - Белоозеро...
И стал с большим удовольствием рассказывать о тамошней земле и о монастыре. Как Кирилл с Ферапонтом пришли на холм, как обитель строилась, какова сейчас, какую ясную, строгую жизнь установил в ней преподобный, как заложил самую большую на Руси книжную кладовую, сколько сам оставил удивительных богодухновенных писаний, сколько в монастыре выросло за век истинных праведников и подвижников, лучших русских книгописцев, а главное, такой великий старец чудотворец Нил.
- Подлинный чудотворец?! - не поверил Василий.
- Это который живет в скиту? - вставила Соломония.
- Да. Ты слышала о нем?
- Василий сказывал и мой духовник.
- Судите сами, подлинный ли...
И стал вспоминать, что с ним творилось, когда привезли в монастырь, как звал смерть и что произошло утром на Егория. Как пошел на Сорку. Каков Нил из себя и что за человек. Вспоминал подробно. Расчувствовался, говорил все взволнованней, все ярче. Спросил даже сам себя: "И человек ли он еще - я уж и не знаю". И конечно, все детально о волках, как половодье останавливал, как лечит людей, про его плотину, как невозможно от него уйти, как хочется видеть и слушать, слушать его - в душе какой-то свет, какая-то легкая необычайная сила появляются...
Долго говорил.
Молодая чета даже про еду забыла. И когда умолк, немало молчала и не двигалась, потрясенная услышанным.
- И еще одного ты вряд ли знаешь про Кириллов монастырь. Что дед твой, Василий Васильевич Темный, тоже бывал в нем. Когда Шемяка одолел его, полонил и ослепил, он ведь еще и клятву взял, что Василий Васильевич боле никогда не станет домогаться впредь московского стола. Дед твой на том крест целовал. А сослан он был Шемякой в Вологду и, конечно, приехал в Кириллов на богомолье. А игумен Трифон - тоже чистого житья и славных дел был игумен взял да снял с него то крестное целование на себя, замолил перед Богом. То есть подвигнул его на новую борьбу.
- Это точно?
- Вернее верного.
- Это хорошо, зело хорошо, что ты мне поведал. Зело!
- А ты скажи, наконец, зачем вызвал? Миловал или какая нужда?
- Соскучился. Со-ску-чил-ся! - засмеялся Василий.
- Верно, соскучился! - подтвердила Соломония.
- Тогда давай сговоримся: седмицы две побуду, и отпустишь меня назад. Говорил же, должен быть возле Нила, слаб он.
- Расскажи, отец Вассиан, о нем еще, сделай милость! - запросила вдруг, молитвенно сложив руки, великая княгиня.
- Больно поздно уже.
* * *
В год кончины Ивана Васильевича в Казани правил царь Мухаммед-Эмин, признававший себя "под рукой Москвы". Но еще весной он прислал очередную грамоту "о неких делах", в которой не в первый раз оспаривал многие прежние договоренности, от каких-то отказывался, выдвигал новые требования. В общем, как всегда, мутил воду и задирался.
Иван Васильевич по согласованию с сыном послал к нему на переговоры сокольничего Михаила Кляпика с большой свитой советников и с подарками. Но Мухаммед-Эмин с ходу бросил сего посла и ближних его помощников в темницу, часть свиты порубил, а часть, как всегда, продал ногайским кочевникам. Сам же с войском двинулся к Нижнему Новгороду, оставляя после себя сплошные пепелища, трупы, реки крови и полное безлюдье. "Крови хрестьянские пролиял бесчисленно, - писали в доношении, - а такова хрестьянская кровь не бывала, как и Казань стояла".
Навстречу ему двинулись полки под водительством воеводы князя Холмского и верных Москве касимовских царевичей Сатылгана и Джаноя. Остановили Мухаммед-Эмина, отогнали, тоже порубили у него немало воинов. Затих царь. Но как только на престол вступил Василий Иванович, ему из Казани тут же новое послание: о разрыве отношений с Москвой ввиду того, что он-де нарушил целование в отношении внука Димитрия Ивановича, которому присягал прежде и Мухаммед-Эмин. "А аз, Магмет Амин, казанский царь, не рекся быти за великим князем Васильем, ни роты есми мил, ни быти с ним не хошу".
Меж тем на Руси находились два брата казанца, царевичи Абдул-Латиф и Кайдула. Первый сидел в заключении, а второго, совсем юного, держали в Ростове Великом, где его воспитанием, обучением грамоте и военному делу занимался сам ростовский епископ с ратными помощниками. Царевич и жил в доме епископа, полюбил его как родного и не прочь был даже принять православную веру. Став государем, Василий Иванович поторопился осуществить это: двадцать первого декабря тысяча пятьсот пятого года царевич Кайдула был крещен, получил имя Петр. И принес присягу на верность Василию. А двадцать шестого января следующего года великий князь женил его на своей сестре Евдокии, дал в удел города Клин, Городец и пять сел у Москвы "на приезд", и с этого момента он стал называться правой рукой государя и местоблюстителем великокняжеского престола, сопровождал Василия во всех поездках.