В январе тринадцатого стоявший по-над Днепром на высоченных горах за могучими, пожалуй, даже самыми могучими тогда крепостными стенами Смоленск был обложен со всех сторон: стенобитные орудия, осадные башни и пушки несколько дней чем только не долбили, не осыпали, не подрывали и не поджигали эти стены - они устояли, и пошедшие в середине месяца на приступ войска, потеряв множество убитых, в крепость не ворвались. Приступ не удался.
Пришлось отходить, пережидать зиму, распутицу и посуху начинать новый поход.
Передовой отряд возглавлял по-прежнему Репня-Оболенский.
И был сформирован особый отряд, которым командовал сам Василий, взявший с собой и братьев Юрия, Дмитрия и Андрея. Но пошли они не прямо к Смоленску, а к Боровску, где и стояли; обманный маневр предприняли - береглись от Мухаммед-Эмина, чтоб не ударил в тыл. Летучие разбойные шайки крымских татар постоянно налетали на Белёв, Одоев, Алексин, Коломну. Только грабежами да работорговлей и жили.
Августовским теплым тихим утром Репня-Оболенский внезапно бросил свои рати на новый приступ. Весь расчет был на внезапность, но смолен- ский наместник Юрий Глебович, возглавивший оборону, не только отразил удар, но и вывел своих воинов из ворот и громил нападающих нещадно и погнал их от стен с великим позором.
К Смоленску стали стягивать подмогу. Пришел с большой ратью Михаил Львович Глинский, считавшийся искусным военачальником, ибо служил прежде не только Литве, но и саксонским курфюрстам, Дании, Швеции. На Руси это было его первое боевое дело.
Одиннадцатого сентября и великий князь придвинулся к Смоленску.
А двадцать шестого снова пришла рать Василия Васильевича Шуйскогодесять тысяч человек.
Всего, считали, до восьмидесяти тысяч собралось. И около ста пушек да две тысячи пищалей, да стенобитные и осадные орудия, подрывники и минеры, тяжелые латники и легкие конники татары царя Ак-Даулета, союзника Глинского. Да посоха - пехота. Никогда еще не видывали на Руси такой великой военной силищи.
Соломония дотошно расспрашивала тогда всех, кого могла, обо всем, что там происходило, а позже заставила и его еще подробно рассказать ей все-все, так что в конце концов ей казалось даже, будто она сама там была и все-все видела.
Точно тысячи громов грохотали разом каждый день с рассвета до заката и каждый день вскоре после рассвета превращался в ночь, все заволакивал черный дым и гарь и языки огня над осажденным городом, достигавшие, казалось, даже вдруг мелькавших закопченных облаков или туч, которые тут же, словно огненные кометы, то и дело со свистом, страшным воем и треском пролетали раскаленные докрасна ядра, камни, целые полыхающие бревна, доски и куски бог еще знает чего. Дышать было нечем, едкая, вонючая гарь драла глотки, слезила глаза. Люди уже оглохли, очумели от немыслимого грохота и не слышали друг друга, но все равно непрерывно что-то орали друг другу, и каким-то непостижимым образом вдруг все разом слышали призывы трубы и опять и опять бросались вперед на холмы к горячим покореженным стенам на очередной приступ.
Четыре недели обстреливали, атаковали, таранили, подрывали, жгли, окуривали серой - но город не взяли и он не сдавался.
Василий скис, два дня свирепо молчал, похудевший и почерневший, потом приказал прекратить осаду и сразу уехал.
Двадцать первого ноября был уже в Москве. И тогда Соломония единственный раз видела в его глазах слезы - слезы мучительной досады и бессилия. И Вассиан их видел. Только они двое.
- Почему не вышло-то? Может, коварство? - спрашивал обоих. - В чем? Чье?
- Думаю... Думаю, почему у Репни одни неудачи? Только неудачи... Про Глинского думаю. Полководец! Прославленный! И что?..
- Просто крепость оказалась крепче наших сил и сил нужно еще больше.
- Третья осада?!
- А как иначе!
- Да, иначе... - опустив голову, крепко тер лоб и закрытые глаза, тяжело дышал. - И все ж и Репня не нравится, и Глинский.
- Чем?
- Думаю. Думаю.
Через два дня, совсем не отдохнув, такой же подавленный, на всех рыкающий, уехал по монастырям молиться. И не взял с собой Соломонию, первый раз не взял. Правда, дней через десять вызвал ее в Ростов Великий, через две недели они вернулись, и он был прежним: торжественно-многозначительно расправлял плечи и спину, щурил левый глаз.
В конце февраля, отслужив благословенный молебен, начали подготовку к новому походу, и, когда дело уже раскрутилось, он и стал снова мрачнеть, дергаться, панически повторяя:
- Не одолеем! Чую, не одолеем! Нельзя в третий раз, коль дважды уже... Знаете же, что нельзя!..
Но твердил это только Соломонии, Вассиану, реже Шигоне и только наедине, как бы стараясь передать и им хоть часть своих терзаний и неверия. И они каждый по-своему, как могли успокаивали, убеждали его, что не сможет Смоленск выдержать еще одного невиданного по мощи натиска, непременно будет победа и слава ему великая в веках и веках. А она раз в сердцах даже пристыдила его и предупредила, что, не приведи Господи, если еще кто в Москве, в государстве узнает, что он, великий князь государь всея Руси, так паникует, так сомневается и боится этого похода, - опозорен будет ведь тоже на века.
- Царица Небесная! Спаси и помилуй!
Как ни удивительно, но это подействовало сильнее всего.
Теперь передовыми пошли рати князей Дмитрия Васильевича Щени-Патрикеева и Глинского, а восьмого июня и Василий с братьями Юрием и Семеном подступили к Смоленску. Войска опять было около восьмидесяти тысяч, а пушек уже сто пятьдесят, пищальников до двух с половиной тысяч, подрывников-минеров тоже больше. Всего больше. Город обложили кругом, заперли намертво, устроили в нем сущий ад на много-много дней, и в середине июля городские ворота наконец отворились и из них вышла делегация защитников от бояр, мещан и черных людей - Иван Юрьевич Шигона-Поджогин и дьяк Иван Телешев. Условия сдачи обсуждали еще в Москве, и Василий согласился с предложением Вассиана непременно приветить смолян, чтоб почувствовали, что вернулись в родное отечество и зла за сопротивление на них никто не держит; Василий дал им жалованную грамоту со многими льготами и обещаниями.
Смоленск распахнул ворота.
А жолнерам и панам, которые согласились перейти к нему на службу, государь распорядился выдать каждому по две тысячи рублей и по куску английского сукна. Поместья и вотчины им были оставлены.
Смоленским наместником поставлен Василий Васильевич Шуйский.
Потом Василий ей рассказывал, как первого августа под ярким жарким солнцем под ликующее пение труб, грохот барабанов и невнятный перезвон колоколов уцелевших церквей торжественно въехал в сильно разрушенный, выгоревший город на высоком белом красавце коне под серебристой с голубыми кистями попоной, в золоченом дивном шлеме с разноцветными перьями, золоченом панцире с выпуклым двуглавым орлом на груди, пурпурном, муарового шелка плаще - весь сияющий, ослепительно сверкающий под солнцем, величественный и грозный, он был, как ему казалось, подобен самому всемогущему небесному архистратигу, и уцелевшие горожане, высыпавшие на улицы, завороженно склоняли головы, кланялись до земли, даже падали ниц, и он чем дальше, тем как будто - вспоминал он - становился все больше, выше, шире, величественней и могущественней, переполненный ликующей гордостью за совершенное им и его войсками, которые гулко, грозно грохотали, лились следом за ним под алыми и черными стягами с ликами Христа, Георгия Победоносца и архангелов.
Потом он всегда говорил, что это был счастливейший, величайший день в его жизни, главное, что он вообще совершил в свое царствование.
И еще часто вспоминал, как через день, третьего августа, когда они продолжали праздновать победу, бражничали за столами вместе со смоленской знатью, его попросил уединиться Михаил Глинский и, улыбаясь совсем не хмельно, глядя прямо в глаза, сказал:
- Ну вот, великий князь Московский, сегодня я дарю тебе крепость Смоленск, которую ты давно желал. Что же ты даришь мне?
- Ну, думаю, и наглец! Будто это он один овладел Смоленском! Помолчал и говорю: "Так как ты мне даришь его, так я дарю тебе княжество Литовское..." Так-то! Не дал ни шиша. Всем дал, всех одарил, кроме него - за наглость. Вижу, озлился страшно, но ловко скрывает, даже глаза не отводит. Ну, думаю, не зря сомневался - из одной корысти пришел служить...
И тогда же, в Смоленске, Василий приказал тайно следить за Глинским и через полгода с небольшим, уже в Москве, ему доставили списки с двух грамот, которые тот посылал Сигизмунду: в первой винился, что ушел из Литвы, и изъявил желание вернуться и вновь служить его короне, а во второй, видимо, получив какое-то прощение и согласие Сигизмунда, извещал, что у него есть блестящий, хитрый план, как вернуть Литве потерянное, но для этого ему, Глинскому, необходимо еще какое-то время побыть на Руси и кое-что устроить...
- А ты меня все коришь, что я больно мнительный, подозрительный,сказал Соломонии. - Государь только таким и должен быть - никому не верить! Потому что если какой человек и не хочет ему зла, не против него, не хочет его свержения или смерти, то урвать, поживиться, покормиться от государя хотят буквально все. И ты это знаешь не хуже меня.
Князь Михаил Глинский был закован в кандалы и брошен в темницу.
А следом за ним Шуйский в Смоленске заковал в кандалы и тамошнего епископа Варсонофия, который, как дознались, тоже сносился с Сигизмундом и был в сговоре с Глинским.
* * *
С Василием теперь захотел дружить аж сам император Великой Римской империи Максимилиан, от которого прибыл высокий посол с предложением заключить союзный договор против Польши и Литвы. Тем самым признавалось равенство между Русью и Великой Римской империей. И, кроме того, в этом договоре признавалось и законное право Руси на отнятые у нее когда-то Киев и все украинные земли. Сей договор был, конечно, с охотой подписан, и Василий очень им гордился. И с Турцией наладились хорошие отношения.