произошло на Несте? Хазарабам заночевал в пойме… Мой пикет вырезали наемники… Я чудом уцелел. А потом сатры пошли в атаку…
Геродот молчал.
Дядя протянул руку, чтобы потрепать племянника по растрепанным вихрам:
— Ладно, спи уже.
Вскоре бывший такабар тоже затих под плеск волн за бортом.
На рассвете шестого дня впереди показались портовые постройки Кенхрей. Повернувшись к корме, Геродот помахал рукой, словно прощаясь с Кикладами, Спорадами и сотнями безымянных скалистых островов Нашего моря.
Снова тонко запела флейта, снова рулевые гребцы вцепились в весла загорелыми мускулистыми руками, да так, что вены вздулись на запястьях. Двое матросов свернули парус, оставив по бокам треугольные полотнища для маневра. Навклер готовился отдать якорь.
Кенхреи были южной гаванью Коринфа.
Отсюда по волоку несложно перетащить любой корабль — что военный, что торговый — из Саронического залива через перешеек Истм в Коринфский залив, где находится северная гавань Лехей. Половина жителей Коринфа этим как раз зарабатывала себе на пропитание. А половина купцов торговала канатами и лесом для катков.
В Кенхреях можно было встретить корабль из любого государства ойкумены. Кроме одного — Самоса. Взаимная вражда возникла после того, как островитяне наказали коринфских работорговцев.
Больше ста лет назад корабль из Коринфа сделал остановку на Самосе. Навклер вез для сатрапа Сард красивых мальчиков с разграбленного коринфянами острова Керкира. Самосцы помогли керкирянам сбежать, после чего предоставили им убежище в храме Артемиды.
С тех пор коринфяне затаили на них обиду и даже пытались силой захватить остров. Когда осада провалилась, захватчики вернулись домой, но поклялись, что ни один корабль с Самоса больше никогда не бросит в Кенхреях якорь.
Навклер предпочитал возить из Галикарнаса такой товар, который можно быстро и без потерь перегрузить на вьючных животных, чтобы сразу отвезти на городской рынок.
Керамика для этого не подходит — неизбежный при разгрузке бой дорого обойдется. Белый мрамор с Кикладских островов слишком тяжелый. Зато гвозди и шерсть — то, что надо. Горчичные зерна, конечно, товар особый, каждый пифос на вес золота.
Навклер лично руководил работами, при этом среди портовых грузчиков выбирал лучших. В Кенхреях все знали: галикарнасец хорошо заплатит, но небрежности не потерпит.
Сначала Паниасид разменял электровый лидийский статер, отчеканенный в Сардах еще царем Алиаттом, отцом Креза, на серебряных коринфских "жеребчиков" и разменную медь.
Найти повозку тоже не составило труда. Вскоре галикарнасцы сидели на телеге, свесив ноги. В Коринф вела отличная вымостка из битой керамики и гравия.
Возничий оказался сговорчивым парнем. Он был храмовым рабом-гиеродулом при святилище Геры Акраи, а сейчас возвращался в пригородную Перахору с грузом воска из Фракии, так почему бы не подвезти попутчиков. Заодно можно разузнать последние новости.
За портовыми эмпориями потянулись кварталы ремесленников. В районе гончарных эргастериев темнели глиняные отвалы, рядом громоздились кучи керамических черепков. Печи для обжига посуды чадили черным вонючим дымом. Мастера в перепачканных мокрой глиной фартуках сучили босыми ногами по маховику.
А вот и стеллажи с выставленной на продажу посудой: ойнохоями с тремя носиками, крутобокими гидриями, изящными амфорами, круглыми арибаллами, каплевидными алабастрами для благовоний, большими и маленькими котилами…
Геродот заинтересованно смотрел на знаменитые коринфские вазы с гравировкой. Фигуры атлетов, покрытые поверх черного гончарного лака белилами и пурпуром, догоняли лесную дичь или сходились в рукопашном бою.
Некоторые сюжеты были выполнены просто кистью, без резьбы и накладных красок. Казалось бы — лишь силуэты, но зато сколько в них движения, пластики, выразительности…
А знаменитый четырехлепестковый орнамент, пасущихся козлов в окружении узора из точек или бегущих друг за другом собак ни с чем не спутаешь — так умеют расписывать терракоту только в Коринфе.
Вскоре показался скалистый холм, на склонах которого в закатных сумерках Геродот разглядел коричневую ленту укреплений Акрокоринфа — акрополя полиса. Последние всплески солнечного света окрасили серые известняковые квадры в красноватый оттенок.
Над крепостными стенами белели фронтоны храмов Аполлона и Афродиты. Раскрашенные статуи в тимпанах придавали святилищам праздничный вид. Светлая штукатурка колонн казалась кожей на тонких женских руках, поддерживающих ладонями свод.
Миновав окруженную двухэтажными портиками агору, телега гиеродула остановилась возле постоялого двора — пандокеона, над входом которого красовался грубо вырезанный из дерева гусь с расправленными крыльями. Пандокеон так и назывался: "Гусь".
Отсюда через центральную лестницу агоры хорошо просматривался древний храм Аполлона. Здесь галикарнасцы и решили остановиться на ночлег.
Утром следующего дня они отправились осматривать Коринф. Пересекли Восточную дорогу, но за пределы полиса решили не выходить. Какой смысл глотать уличную пыль, чтобы на выходе из города оказаться сначала на обычном некрополе, а потом на общественном поле. Тем более что через пару дней все равно по этой дороге отправляться в Лехей.
Обогнув агору с ее рыночной толчеей, галикарнасцы двинулись наугад по Нижнему городу. Эта часть Коринфа походила на любой другой квартал бедноты в Элладе или Ионии — хаотичное нагромождение домов, сараев, проплешины выгульных дворов, зеленые пятна фруктовых садов…
Толчея оглушала. Шарканье сандалий, вопли ослов, недовольный гогот гусей, ругань погонщиков и призывы уличных торговцев сливались в монотонный уличный шум.
Вот цветочник набрал в рот воды из кувшина, чтобы обдать брызгами свой товар. Свежесрезанным розам, крокусам и лилиям позавидовала бы сама Персефона. На прилавке парфюмера разложены чужеземные благовония: кусочки аравийского ладана, азиатского стиракса, засушенные стебли сирийского нарда…
А там к ногам пастуха жмутся овцы — осталась всего пара, остальные проданы. Только горки катышей напоминают о ходовом товаре. Прохожие через них переступают, кто-то брезгливо ругается, другие пугают крестьянина местью Эриний.
И этот стойкий запах — вонь свежего навоза смешивается с ароматом только что скошенной травы, цветов, благовоний, дымом печей для обжига керамики… Именно так должно пахнуть в государстве, где город вместе с хорой составляют единое целое.
Геродот озирался по сторонам.
Цепкий взгляд юноши различал в толпе представителей разных сословий — граждан, рабов, метеков. Особой проницательности тут не требуется: у раба на шее болтается бронзовый обруч с именем хозяина, чужестранец из Фракии или Боспора одет в сыромять, а гражданин Коринфа идет с пустыми руками — зачем что-то нести, если для этого есть ойкеты.
Унылую застройку оживлял нимфей в виде лежащего на боку мраморного Посейдона. Из широко открытого — словно в предостерегающем крике — рта бога била тугая струя воды, разгоняя по поверхности бассейна сероватую муть.
Отсюда уже хорошо просматривались обе вершины Акрокоринфа. Скалистый массив напоминал опустившегося на передние ноги верблюда. Геродот залюбовался белеющим на фоне лазоревого неба храмом Афродиты.
Паниасид тронул племянника за плечо, а когда тот обернулся, показал рукой на нимфей. Возле бассейна в позе оратора стоял молодой мужчина, по жестам которого было видно, что он декламирует стихи.
Галикарнасцы подошли ближе.
— Рапсод, — уверенно заявил Паниасид, — читает Гомера. Кстати, исполняет очень даже неплохо. Внешность тоже подходящая — красавчик, хотя голос слабоват. Да и некоторые строки я слышу впервые… Уж я в Афинах наслушался рапсодов во время Великих Панафиней. Говорили, что еще Солон ввел регулярные публичные чтения "Илиады" и "Одиссеи", и будто бы Гиппарх, сын Писистрата, велел записывать за чтецами текст, чтобы сохранились все версии великих поэм. Почему бы и нет…
Геродот молча слушал "Одиссею", зачарованный плавной торжественностью гекзаметра. Окружившей рапсода публике тоже нравилось исполнение. То один, то другой из зевак бросал в кувшин мелкую монету.
Наконец чтец закончил.
Поблагодарив слушателей, он уселся на парапет бассейна и достал из котомки сверток с едой. Публика разошлась. Рапсод настолько увлекся куском вяленой ослятины, что не заметил, как к нему бочком приблизился покрытый татуировками человек. Мгновение — и горшок с мелочью оказался у грабителя в руках.
Возмущенный рапсод вскочил, но сразу же получил удар кулаком в живот. Несчастный стоял в согнутом положении, пытаясь сделать вдох. Синекожий передал кувшин подельнику, заросшему курчавой бородой по самые глаза. Грабители даже не пытались скрыться, просто спокойно развернулись и медленно побрели прочь.
Геродоту бросилось в глаза изображение гиппокампа на плече синекожего. Наивный образ рыбки совсем не вязался с его бандитской внешностью.
— Подонки! — прорычал Паниасид, затем повернулся к Геродоту: — Это портовая матросня. Жди меня здесь!
Еще через мгновение он бросился следом. Геродот хотел остановить дядю — но куда там… Подбежав к курчавому, Паниасид схватил его за плечо. Тот развернулся — недоумение в глазах сменилось злостью. Удар в челюсть опрокинул бородача на вымостку. Из разбитого горшка посыпалась медь.
Грабитель поднялся, но не спешил нападать. Первым делом подцепил с земли круглую кожаную шапку из собачьей шкуры. Пока он приходил в себя, синекожий ринулся на обидчика.
На помощь подельнику пришел моряк с косой, в которую была вплетена черная лента. Завязалась потасовка. Теперь Паниасид дрался сразу с двумя моряками. Га-ликарнасец бил размашисто, но точно. Когда грабители поняли, что голыми руками его не возьмешь, синекожий достал нож.
Он шел на Паниасида с ухмылкой на лице, потому что знал: от ножа защиты нет. Галикарнасец начал озираться в поисках палки или хотя бы обломка керамики.