Она удалялась, прямо, быстро, слегка качаясь в полете, меняя свой цвет, словно голографическая картинка. Они мчались за ней по натянутой незримой струне, улавливая оставляемый ею душистый след, ловя зрачками разноцветные вспышки, которыми она обозначала полет. Старались обогнать друг друга, оттеснить, толкнуть заостренным локтем, ударить напряженным бедром, ловцы, соперники, любовники бросившей их красавицы.
На пути встали заросли, колючий мелкий кустарник. Они продрались сквозь колючки, сквозь хруст, боль, жалящие царапины, страшась потерять мелькавшую впереди лиловую искру. Черная грязная лужа отразила под ногами маслянистое солнце. Они влетели в грязь, хлюпая, бежали, расплескивали жижу, сажая на одежду, на лицо, на сачки черные зловонные кляксы. Бабочка уносилась вдаль, как малая лиловая блестка. Упавшее дерево выставило острые кривые сучки. Они прыгнули через корявый ствол. Белосельцев почувствовал, как ветка впилась в одежду, рванула клок. Бабочка еще несколько раз мелькнула и исчезла, оставив в глазах разноцветные точки гаснущей галлюцинации.
Они остановились, тяжело дыша, все еще шаря глазами, ожидая ее возвращения. Было пусто, солнечно. Просека была переполнена до краев слепящим светом. Бабочка улетела в свое царство. Оставила их, грязных, исцарапанных, в продранных одеждах. Соединила навсегда этой погоней, неудачей, сладким воспоминанием о недоступном чуде, несостоявшемся бессмертии, неуловимой красоте.
Глава седьмая
Они отдыхали на обочине, у пустого, стеклянно-синего шоссе с далекими слоистыми миражами, напоминавшими текущую воду. Дверцы автомобиля были открыты, чтобы салон продувался ветром. Шофер сидел в стороне, поедая бутерброд, деликатно поглядывал в сторону пассажиров. А они, постелив на землю салфетку, выложили на нее сандвичи, поставили бутылку виски, наслаждались теплым ветром, изогнутыми блестящими травами, солнцем, которое залетело в высокое дерево и запуталось там среди веток и лучей.
– Если бы ты не поторопился, я бы ее поймал. – Маквиллен, держа наполненный стакан, мягко укорял Белосельцева. – Поймал бы ее непременно, а потом подарил тебе. Я видел, что она тебе дорога, что тебе без нее невозможно. Но ты помешал, и она улетела. Ты сам виноват в своем несчастье. Тебя сгубило твое нетерпение.
– Извини, – возражал Белосельцев, чувствуя, как сладко закружилась голова от первого опьянения, как хорошо ему сидеть на обочине трансафриканского шоссе, берущего начало у берегов Средиземного моря, в горячих песках Сахары, пробегающего сквозь континент до мыса Доброй Надежды, мимо его, Белосельцева, ног, у которых стоит початая бутылка виски. – Извини, но спугнул ее ты. Ты проявил нетерпение и бестактность. Ворвался к даме, в ее будуар, без стука, в момент, когда она расчесывала перед зеркалом свои прекрасные темные волосы. Я вынужден был тебе помешать. Я спасал даму, спасал ее честь. Тебя она будет вспоминать как разбойника, а меня как избавителя.
– Если ты всю жизнь только и делал, что спасал честь дам, то я понимаю, почему ты до сих пор не женат, – улыбнулся Маквиллен. – Понимаю, почему дамы от тебя убегают. Поверь моему опыту, не всегда следует спасать честь дамы. Не все дамы этого непременно желают. Та, что от нас улетела, будет вспоминать меня как мужественного и отважного кавалера, а тебя как святошу и простофилю.
– Бог с ней, – примирительно сказал Белосельцев. – Хорошо, что она улетела. Если бы один из нас ее поймал, другой бы чувствовал себя обделенным. Была бы обида, ссора, черная зависть. А теперь ее нет, и мы можем вместе о ней вспоминать, вместе о ней горевать. От этого наша дружба будет еще возвышенней.
– Ты прав, – соглашался Маквиллен. – Мужская дружба превыше всего. Женщины ссорят и разводят друзей. Хорошо, что мы ее не поймали. Выпьем за дружбу двух одиноких мужчин.
– Будет день, Ричард, когда мы вспомним наш бег по просеке, те черные лужи и заросли и улетающую фиолетовую бабочку. – Белосельцев протянул стакан, Маквиллен ударил в него своим:
– За нашу мужскую дружбу, Виктор!
Солнце светило в кроне, и дерево казалось стеклянной бутылью, оплетенной блестящими прутьями. От земли подымалось тепло. Их сачки лежали рядом. На лбу у Маквиллена, у самых волос, высыхала маленькая серая клякса. На руке Белосельцева сочно краснела царапина. Ему было хорошо на этой обочине. Он испытывал благодарность к Маквиллену за его простодушие, за веселый нрав, за несравненную возможность оказаться на краю африканского леса, смотреть, как блестит сухая травинка, на которой пригрелось крохотное слюдянистое существо. И хотелось забыть тех строгих людей, что послали его в Африку. Хотелось забыть, что за поясом у него пистолет. Что еще недавно в Луанде, на ночной веранде, рыжий бармен стрелял в чернокожего лидера.
– Нам нужно ехать. – Деликатно улыбаясь, водитель приглашал их в машину. – Господа хотели спуститься по серпантину в долину, где как будто бы у них назначена встреча.
Они мчались по безлюдному шоссе с редкими пешеходами по обочинам, с тенистыми, похожими на парки лесами, в которых среди вершин плавала синяя дымка осени. Дорога понемногу стала снижаться, делая плавные виражи и дуги, по сторонам возникали каменные склоны, поросшие мелколесьем и вьющимися темно-зелеными кустарниками. И вдруг словно ахнуло огромным бесшумным взрывом, унесло половину Земли, и они повисли в огромном провале, в пустоте, в туманной голубизне, как в невесомости. Машина стала парить, словно планер, попадая в потоки восходящего воздуха, делала дуги, круги, мягко переваливаясь с боку на бок, возвращалась к месту, которое только что покинула. Спускалась по извилистому серпантину, чудом удерживаясь на бесконечном склоне, над бездной.
Белосельцев в восхищении, в страхе смотрел на этот африканский провал, полный синего воздуха. На огромную выемку, где чьей-то божественной волей был изъят кусок планеты, унесен в пространство Вселенной. Здесь была видна мастерская, в которой создавалась Земля. Гончарный круг, на котором она вращалась. Был виден каприз создателя, которому не понравилось глиняное, сверкающее влагой изделие, и он хватанул пятерней мягкий, теплый сосуд, кинул шматок через голову. Быть может, отсюда, из этого провала, была вырвана Луна и отправлена в ближний Космос, чтобы вечным осколком вращаться вокруг синей глазированной чаши Земли. И там, на Луне, если разгрести мучнистую пыль, добраться до твердой породы, найдешь отпечаток резной акации, лесной стрекозы, окаменелой бабочки.
Они спустились в долину, и здесь был жар, желтизна, ржавый противень пустыни Калахари, сквозь которую трасса шла к океану. Земля по сторонам была плоской, поросла сухими колючками, белесыми выгоревшими тростниками. В открытые окна машины врывались стеклянные пузыри раскаленного ветра.
– Кто ваши друзья, что они назначили свидание в пустыне? – Маквиллен чувствовал себя хорошо, оживленно крутил головой, в которой не проходил веселящий хмель. – Может быть, здесь есть какой-нибудь придорожный кабачок, где мы сможем пообедать и выпить?
– Мои друзья – низкорослые жители пустыни. Пришли сюда после взрыва Вавилонской башни. – Белосельцев чувствовал легкое непроходящее опьянение. – Они принесли сюда с севера старинные культы и знания. Рецепты древней магической кухни. Приготовят нам обед из черепашьих яиц и запеченной на углях змеи. От этой пищи в нас проснутся реликтовые инстинкты, и мы станем понимать язык змей, черепах и кузнечиков.
– Укус змеи очень опасен, – сказал Маквиллен. – Лучше не наступать на змею. Лучше обойти ее стороной. Так сказано в Священном Писании.
– Будешь обходить ее стороной и наткнешься на другую змею. Придется и ее обходить.
– Лучше сделать крюк, но обойти змею стороной. Так сказано в Священном Писании. «Блажен муж, обходящий змею стороной…»
– Не помню этих строк про змею. Помню про акрид и кузнечиков…
Они катили вдоль низкого кустарника, на котором висели жухлые длинные листья, напоминавшие засохшую иву. Белосельцева качнуло вперед. Машина затормозила. Он увидел сквозь лобовое стекло на шоссе, на синем асфальте приближавшийся ворох сухих колючих ветвей, перегородивших путь. Машина уперлась в ветки радиатором. Водитель, недовольный, ворча, начал выходить из машины. Боковым зрением Белосельцев заметил движение сзади на шоссе. Оглянулся – несколько людей вытаскивало на асфальт кривое бревно, кидало его на дорогу, преграждая автомобилю отступление. Из кустов на обочину, пригибаясь, цепкие, как обезьяны, выпрыгивали люди в камуфляже и темных масках-чулках. Розовели глазные отверстия, шевелились, что-то кричали губы в прорезях. В руках были автоматы. Один из них поднял короткий ствол и, согнув локоть, выпустил вверх длинную пульсирующую очередь, наполнившую воздух дымной стеклянной вибрацией.
– Засада!.. – крикнул водитель, высокий, в малиновом сюртуке с серебряными позументами, в картузе с огромным козырьком. Быстро стянул огромную, с раструбом перчатку. Выхватил из-за пояса пистолет и начал стрелять в набегавших людей, промахиваясь, заставляя их скатываться обратно с обочины. Не заметил, как с другой стороны дороги, сзади, набежал на него здоровенный зачехленный, в маске детина, ткнул в затылок железным прикладом, повалил. Стал бить ногой в голову, в пах, в живот, в серебряные позументы, в яркий, как у клоуна, картуз.
– Это не ваши друзья, Виктор? – спросил Маквиллен, и Белосельцева поразил его спокойный иронический тон среди стрельбы, угроз, криков боли. – Я ведь говорил, лучше сделать крюк и обойти змею стороной.
Двери машины раскрылись, с двух сторон просунулись автоматы, наклонились черные маски с жарко дышащими розовыми губами. Что-то непонятно, угрожающе выкрикивали.
– Нас любезно просят выйти, – все так же невозмутимо, с легкой ироней сказал Маквиллен.
Белосельцев, нагнув голову, вытянув шею, стал вылезать из машины. И по этой открытой шее, в основание черепа получил удар, оглушивший его на мгновение. Когда он пришел в себя, то лежал лицом вниз, на песчаной обочине, у резиновой автомобильной покрышки. Рядом находилась окровавленная, с мерцающими глазами голова шофера, его слипшиеся курчавые волосы. Тут же, у самых щек, стояли пыльные солдатские бутсы с кручеными, желтого цвета шнурками.