Африканец, в чьих кольчатых волосах белели пучки седины, а в глазах, утомленных бессонницей, денным и нощным бдением, лопнули красные жилки, испивал свою чашу. Словно готовился к подвигу. Набирался силы и бодрости от диких животных. Просветлял свой разум и дух настоем волшебных трав.
– В день рождения Сэма Нуйомы, нашего героя и лидера, мы задумали повесить над городом партизанский флаг. Самый ловкий и смелый ученик по имени Сэм ночью, когда стало темно, отправился на центральную площадь, где расположена городская управа. Он обмотал себя флагом, залез на высокую мачту, где развевалось оккупационное знамя, срезал его и повесил наш флаг. Внезапно подъехала полицейская машина и на ней зажегся прожектор. Осветил мачту и Сэма, который спускался вниз. Полицейские открыли огонь. Было видно, как мальчик парит в небе, в пятне света, как летящий ангел. Как пули попадают в металлическую мачту. Как, раненый, он хватается за перекладины лестницы и камнем падает вниз. Его мертвое тело увезли в полицейский участок. Я понял, что утром в школе будет облава. Ночью обошел своих учеников, предупредил об опасности, и мы всем классом убежали из поселка. Пришли к партизанам в буш. Продолжаем учиться, продолжаем рисовать и петь песни. Чиним оружие, которое побывало в бою. Старшие школьники уходят на боевые задания. Некоторые из них погибают. Я продолжаю учить детей в классах, которые вырыты под землей. Я рад, что сумел раздобыть цветные карандаши и альбомы. Когда завтра вернусь, я дам задание нарисовать картину «Партизанский поход на Виндхук». Мы подарим ее Сэму Нуйоме…
Он допил свою чашу и бережно поставил на стол. Судьба, которую он себе сотворил, была теперь в нем. И не было силы, способной ее изменить.
– Вы очень похожи на Сэма Нуйому, – сказал Белосельцев, испытывая к Питеру сострадание и боль.
– Все намибийцы похожи на Сэма Нуйому, – ответил учитель. – Как дети похожи на отца. В каждом из нас стучит его сердце. А в нем стучит сердце Намибии.
Они сидели перед пиалой с бегущими по кругу животными. На глиняной кромке, обращенной к Белосельцеву, был нарисован слон.
Глава девятая
В комнату вернулся Аурелио и с ним кубинец, державший в руках плоскую жестяную банку.
– Пора в дорогу, – сказал Аурелио. – За ночь нужно проделать основную часть пути. Однако вам, Виктор, следует осуществить маскировку. Вас сделают черным. Станете африканцем. Это снизит риск похищения. Однажды вы уже рисковали.
Кубинец открыл жестяную банку, в которой находилась темная глянцевитая гуща, напоминавшая сапожную ваксу. Макнул в нее мягкий лепесток поролона.
– Закройте глаза, – вежливо попросил Белосельцева. – Краска попадет, будет жечь.
Белосельцев послушно сжал веки. Почувствовал влажное прикосновение поролона, едкий запах, напоминавший жженую резину. Мягкая губка касалась его лба, щек, носа, скользила по подбородку и шее.
– Можно открыть глаза, – сказал кубинец. – Осталось покрасить руки.
Белосельцев положил на стол пятерни. Смотрел, как губка оставляет на его пальцах черные, быстро высыхающие линии. Теперь он был черный. Только белки светились на его глянцевитом, как африканская маска, лице, белели зубы, влажно краснел язык.
– Вы очень симпатичный мужчина, – довольный его видом, сказал Аурелио. – Ходите так всегда. Вас будут любить африканки. Пора в дорогу.
Водитель красного «Форда», маленький, бритый наголо намибиец, помог полному Питеру загрузить в багажник кипы альбомов, коробки с карандашами, рулоны бумаги. Питер уселся на переднее кресло, рядом с шофером. Аурелио, подхватив автомат, угнездился на заднем сиденье. Рядом с ним устроился Белосельцев.
– Помолимся на дорогу, – обернулся к ним с переднего сиденья Питер, осеняя себя крестом. – Боже, спаси и сохрани верящих и любящих Тебя!
Ворота виллы открылись, и красный «Форд» выехал в город.
Они катили медленно по освещенным улицам. Несколько раз останавливались под фонарями. Проехали «Гранд-отель», задержавшись перед порталом. Демонстрировали себя, показывались тем, кто должен был заметить отъезд из города красной машины, тучного бородача на переднем сиденье, охранника с автоматом. Проехали освещенный центр, тусклые предместья, вырвались на открытое шоссе и помчались в ночном мягком шелесте.
Белосельцев тревожно всматривался в обочины. Но там, в темноте, размыто бежали кусты и деревья, не было видно огней, не было признаков человеческой жизни. Постепенно тревога отодвинулась, превратилась в едва ощутимое душевное смятение. Высохшая краска стягивала кожу лица. Рука касалась прохладной стали автомата. Мягко зеленели циферблаты на приборной доске. Темным массивом возвышалась впереди голова учителя Питера.
– Можно поспать, – сказал Аурелио. – На рассвете сделаем остановку, позавтракаем. Нас встретят проводники.
– А я уже почти задремал, – отозвался Питер. – Хорошо, когда темно и мягко шумит мотор.
Белосельцев пытался заснуть, но душевное смятение оставалось. Машина летела по ночному трансафриканскому шоссу Каир – Кейптаун, и ее шелестящий полет был неостановим. Обгоняя их, в ночном эфире несся сигнал, оповещавший о движении машины. Из укрытия на обочину выходили стрелки, клали на землю трубы гранатометов. Всматривались в ночь, ожидая далеких огней. И то, чему надлежало случиться, было неотвратимо.
Он увидел огонек зажигалки, осветивший смуглое лицо Аурелио. Красная бусина у его губ разгоралась, и тогда становились видны негроидные губы, приплюснутый нос, выбоина на щеке.
– Не спите? – спросил он Белосельцева. – Завтра будет тяжелый день. Надо немного поспать.
– Вы ведь тоже не спите.
– Я вспоминаю, как ночью мы уплывали на Кубу из Никарагуа на самоходных баржах. Впереди была неизвестность. Родина, дом, предстоящий бой и возможная смерть. Были предчувствия. Были надежды. Были звезды. Сейчас я стал старше, черствее. Но испытываю нечто похожее. С годами тело забывает усталость, раны, страдания. Но душа не расстается с предчувствиями, ими живет.
Красные нити летели в ночи за стеклом, словно трассеры, прочерчивали траекторию. Мягко ревел ветер в растворенном окне, бархатно касался лица. Они были вместе, рядом, в тесной капсуле, несущейся сквозь ночную Африку, соединенные на краткое время опасной хитроумной задачей, породнившей их.
– Мы жили в казарме на берегу океана, готовились к десанту. Несколько самоходных баржей стояло под кручей. Весь день мы грузили на них топливо, боеприпасы, крепили на носу пулеметы. Мы должны были за ночь пересечь залив и высадиться на Кубе до восхода солнца. Я выходил на обрыв, смотрел в сторону Кубы, и мне казалось, что из моего сердца вырывается тонкий луч, летит через море, проникает в наш маленький дом, где мама, папа, сестренка. Мама слышит мою весть, поворачивает лицо в мою сторону.
Искры от сигареты снова мелькнули, будто слова Аурелио превращались в красные нити. Некоторое время летели рядом с машиной, а потом отставали, жили отдельно среди ночных африканских лесов.
– Мы шли в ночи на баржах. Звезды в тумане. От моторов светящийся след. С каждым поворотом винта все ближе родина, все ближе бой. Наш командир Гонзалес сказал: «Впереди нас ждет сражение. Не все доживут до победы. Кто доживет, приглашаю к себе домой. Восславим победу, помянем мертвых героев». Я сидел на носу, за ручным пулеметом. Увидел, как впереди осветилось море, словно поднялся лунный туман. По воде, прозрачная, босая, с распущенными волосами, шла женщина. Мне показалось, что это мама превратилась в столб света, ведет меня к дому. Командир Гонзалес сказал: «Это Дева Мария, ведет нас к победе»…
Ветер срывал с сигареты тонкие красные нити. Это был их след в мироздании. Две их жизни промелькнут, как две искры, и погаснут в огромной ветреной вечности.
– Тонкая желтая заря появилась над морем. Еще горели звезды, еще светились морские водоросли, но уже заблестела тонкая, как желтая лента, заря. На этой заре, неровный, волнистый, чернел берег Кубы. Наш десант разделился. Веером, в разные стороны, баржи разошлись, и каждая со своим отрядом направилась к побережью. Мы шли с большой скоростью на плоскую отмель. При свете зари был виден берег, тонкий тростник, маленький холм, похожий на черный камень. Мы выскользнули на песок, соскочили на сушу, стали выталкивать баржу из прибоя. В черном камне заискрило, как колесико в зажигалке. Навстречу нам помчались колючие иглы. Несколько наших бойцов упало. Командир Гонзалес рухнул на дно баржи с пробитой грудью. Это был дот прибрежной охраны…
Белосельцеву казалось, что Аурелио рассказывает эту повесть, боясь, что, нерассказанная, она умрет вместе с ним. И никто никогда не узнает, какая желтая, тонкая была над Кубой заря, какой сочный, шуршащий звук издало днище баржи, выскальзывая на мокрый песок, какое маленькое рваное пламя вырывалось из пулеметного рыльца. Колючий пунктир прокалывал тростники, летел к барже, и пробитое тело Гонзалеса упало на дощатое днище. Он рассказывал эту повесть, надеясь, что она отпечатается в другом человеке, как папоротник на камне, и удержится в мире, когда его самого не станет.
– Командир умирал. Небо быстро светлело. Пулемет в бойнице работал, и наших на барже становилось все меньше. Командир мне сказал: «Пойди и взорви этот дот. Ты самый молодой. У тебя нет жены и детей. Если тебя убьют, не останется вдовы и сирот. Нельзя допустить, чтобы наша атака захлебнулась. Возьми гранаты, подберись к доту и кинь в бойницу. Дева Мария тебе поможет…»
Рассказ Аурелио был притчей, обращенной к нему, Белосельцеву. В этой притче таилось наставление, хранился урок, сквозило объяснение того, почему они мчатся в африканской ночи, зеленеют циферблаты на приборной доске, понурилась на переднем сиденье голова учителя Питера и высохшая черная краска стягивает скулы и лоб. Давнишний бой, один из бесчисленных за все века на земле, таил в себе истину, кочующую из войны в войну, из сражения в сражение, из смерти в смерть. Белосельцев догадывался об истинном содержании притчи. Видел, как пульсирует пулеметное пламя, мчатся длинные красные искры, белею