– В семьдесят четвертом я и сам об этом не знал. Нет, весной восемьдесят седьмого. Был международный научно-практический симпозиум в Канаде, в Ванкувере. Я каким-то боком попал в состав делегации. Речь шла об освоении Заполярья и приарктических районов. Поэтому, наверное, меня и взяли. Никитин был тогда начальником какой-то приполярной партии в Канаде. Там мы и встретились.
– Он к вам подошел?
– Нет, я. Увидел его фамилию в списке канадской делегации и подошел. Я считал своим долгом рассказать ему о результатах бурения на Имангде. В конце концов, за эту работу он достаточно дорого заплатил.
– Как он воспринял ваш рассказ?
– Честно говоря, довольно холодно. Да и трудно было ожидать чего-то другого: я всегда был для него ретроградом, врагом. Так вы говорите, он разбогател?
– Похоже на то, – ответил Турецкий. – Он сейчас – начальник самой крупной экспедиции в ЮАР.
– Рад за него. Очень рад, – сказал Смирнов. – Он очень талантливый геолог. И заслужил удачу.
– Значит, этот Погодин, порученец Никитина, у вас не был…
– Какой смысл? Он знал, что документы в архиве Дома техники.
– А там, значит, наверняка был? – предположил Турецкий.
– Это легко проверить… – Смирнов набрал телефонный номер. – Вера Федоровна? Это Смирнов. Да ничего, спасибо. Как может чувствовать себя человек в семьдесят четыре года? Вот так я себя и чувствую… Скажите, к вам не заходил позавчера или третьего дня некто Погодин? Как он представлялся? Понятно. А чем интересовался? Нет-нет, ничего не случилось… Вы сказали ему адрес? Ясно. Все, спасибо. – Он положил трубку и сообщил Турецкому: – Был. Вчера после обеда. Интересовался Имангдой. По каталогу обнаружил отсутствие пяти единиц хранения. Ему объяснили: они, видимо, в личном архиве Гармаша. Представился: из Минцветмета.
– Адрес Гармаша ему сказали?
– Они не знали. Сказали только, что он живет где-то в Твери.
– У Гармаша есть телефон?
– Нет.
– Что представляют собой эти документы о буровых?
– Шесть довольно толстых журналов. Типа бухгалтерских книг. Плюс анализы.
– Ваш телефон имеет выход на автоматическую связь с Москвой?
– Конечно.
– Разрешите мне от вас позвонить? Я мог бы из гостиницы, но боюсь, что времени на это уже нет.
– Вы считаете, события принимают угрожающий характер?
– Не исключено. Разговор я, конечно, оплачу.
Смирнов усмехнулся.
– Пенсия у меня не очень большая, но этот расход я как-нибудь сам осилю. Звоните.
Прямой номер директора «Глории» не отвечал. Дома Дениса тоже не было. Турецкий позвонил в приемную «Глории», дежурный объяснил: Денис Андреевич на задании, когда вернется – неизвестно. Турецкий набрал номер заместителя начальника МУРа и с облегчением услышал:
– Полковник Грязнов слушает.
– Слава, это Турецкий. Записывай: Погодин Алексей Сергеевич. Узнай в нашей справочной адрес. Работает ли в Министерстве цветной металлургии. Был ли в последнее время за границей. Если не работает в Минцветмете, то где? Вообще все о нем, что удастся узнать. И еще: Тимофей Евсеевич Гармаш. Тверь, улица Заречная, пятьдесят четыре. Как только появится Денис, пусть немедленно едет в Тверь. Немедленно. Пусть возьмет у этого человека документы, которые ему передал бывший начальник норильской экспедиции Владимир Семенович Смирнов. Записал? Минуточку! – прервал разговор Турецкий, заметив предупреждающий жест Смирнова.
– Пусть скажет: «Историю делают архивариусы», – проговорил Смирнов в ответ на вопросительный взгляд Турецкого. – Без этой фразы Гармаш не отдаст документы.
– Пусть Денис не забудет сказать: «Историю делают архивариусы», – послушно повторил Турецкий в трубку. – Понятия не имею. Видимо, пароль. Без этой фразы он не получит документов. У меня все. Есть новости?
– Есть.
– Какие?
– Не телефонный разговор. Когда ты возвращаешься?
– Ближайшим рейсом.
– Тогда до встречи.
– С кем вы разговаривали? – спросил Смирнов, когда Турецкий положил трубку.
– С заместителем начальника МУРа.
– Вы считаете, в дело пора вводить такие силы?
– Может, да. Может, нет. Пока не знаю. Это мой старый друг… «Историю делают архивариусы». Что означает эта фраза?
– А разве это не так? Великие мира сего совершают подвиги или преступления. Но память о них хранят архивы… Эта фраза – форс-пароль, если вы знаете, что это такое.
Турецкий даже засмеялся.
– Я-то знаю. Из спецкурса. Условная фраза для чрезвычайных обстоятельств. А вы-то откуда знаете?
– Тоже из спецкурса. Только из другого. В войну я был начальником полковой контрразведки.
– Ничего себе! СМЕРШ?
– Да, тогда это называлось так.
– Но прямой путь оттуда – кадровая работа в госбезопасности.
– Так бы оно, наверное, и было. В сорок четвертом комиссовали после ранения. Считал, не повезло. А теперь понимаю: еще как повезло! Вылечился, закончил геологический. Искал алмазы в Мирном. А потом вот – Норильск… Извините, мне нужно прилечь.
– Последний вопрос. Честно сказать, я сейчас и малейшего представления не имею, как повернется это дело, но не исключено, что вам нужно будет повторить все, что вы мне рассказали, – следователю. Он составит протокол.
– Значит, этим следователем будете не вы?
– Нет. Я в этом деле могу участвовать только как свидетель. Если уголовное дело будет возбуждено Генпрокуратурой, к вам приедет другой следователь. Чтобы вы доверились ему и знали, что он от меня, он скажет вам ту же самую фразу – форс-пароль: «Историю делают архивариусы».
– Что ж, нужно так нужно.
– Огромное вам спасибо, Владимир Семенович.
Смирнов слабо улыбнулся.
– Это вам спасибо. Вы сняли с меня очень тяжелый груз. И взвалили его на себя. Не забывайте об этом.
В центральном агентстве Аэрофлота возле стеклянного окошечка кассы спрессовалась плотная толпа отпускников. Нечего было и думать о том, чтобы подступиться к этому окошечку. И почти конец рабочего дня. Турецкий двинулся к выходу в слабой надежде застать кого-нибудь из городского начальства и выпросить броню, но тут заметил еще одно окошечко, возле которого никого не было. Здесь продавали билеты в салон первого класса. В полтора раза дороже. Неслабо. Но у Турецкого не было выхода, да и не очень он заботился о том, чтобы сэкономить Дорофееву несколько сот тысяч рублей. Перебьется, не обеднеет. Он купил билет на вечерний рейс, заехал за сумкой в гостиницу и очень удачно успел на электричку, которая прибывала в норильский аэропорт Алыкель как раз к началу регистрации.
Но на этом все его удачи закончились. Еще пробегая от электрички к зданию аэровокзала под резкими порывами ледяного ветра, он заподозрил неладное, а когда ввалился в зал ожидания, понял, что предчувствия не обманули его: весь аэровокзал был битком набит стремящимся вырваться из Норильска людом – с баулами, чемоданами, детьми-школьниками и дошкольниками и даже грудными младенцами. Сидели где кто мог – на ступеньках лестницы, ведущей вверх, в буфет, на багажных стойках, на грузовых весах и просто на полу, слонялись по узким проходам между вещами, курили в тесном предбаннике, отделенном двойным тамбуром от залитой ярко-ледяным солнцем улицы.
– Норильск не принимает, – объяснили Турецкому пассажиры. – Боковой ветер. Московский борт в Хатанге сидит, а красноярский даже не вылетел.
– И сколько это может продлиться? – спросил он.
В ответ только засмеялись.
– Я однажды семь суток в Алыкеле сидел, – ответил какой-то бородач. – То, правда, в феврале было, в самые пурги. А сейчас чего – сутки от силы. Ну двое.
– Это, конечно, утешает, – заметил Турецкий. – А как еще можно отсюда выбраться?
– Ну даешь! Никак. Железной дороги-то нет, только до Дудинки.
– Почему? Можно, – нашелся знаток. – Из Дудинки теплоходом до Красноярска. А уж оттуда проще улететь.
– И сколько теплоход идет?
– Около шести суток.
«Кажется, я попался», – подумал Турецкий. Он послонялся по аэровокзалу, нашел будки телефонов-автоматов, но ни одна из них не имела выхода на межгород. Можно было позвонить только в Норильск, но звонить туда было незачем. Сунулся в почтовое отделение – хоть телеграммой предупредить Ирину и Дениса Грязнова о непредвиденной задержке, но и тут мимо: по случаю окончания рабочего дня ни почта, ни телеграф уже не работали.
Оставалось покориться судьбе.
Турецкий отыскал свободный пятачок на полу у стойки почтового отделения, пристроил на мраморные плиты сумку, предварительно вынув из нее, чтобы не помять, папку с документами, и уселся, поджав колени и привалившись спиной к дубовой обшивке стойки. Закрыл глаза. Лучше всего было бы, конечно, вздремнуть – быстрей время пройдет. Но какое там вздремнуть: вокруг стоял такой гомон, ходили туда-сюда, время от времени включались динамики внутренней трансляции, и противный женский голос сообщал об очередной двухчасовой задержке рейсов «в связи с неприбытием самолетов».
Только часа через полтора или даже больше Турецкому удалось привести себя в состояние тупой полудремы. В рассеянном сознании смутными обрывками возникали и исчезали встречи и разговоры минувшего дня, темной тенью маячил за ними этот чертов полковник из Минцветмета… Какие, впрочем, полковники могут быть в Министерстве цветной металлургии? А еще – за всеми этими сумрачными полутенями – синий «форд» Никитина на стоянке Внуковского аэропорта…
Погодин. Доверенный человек Никитина. Допустим, очень доверенный… Настолько, что я поручил ему слетать в Норильск и забрать документы… Документы ценой десять миллиардов долларов. Сам я лететь не могу – у меня американский паспорт… А я, Турецкий, доверил бы такое дело кому-нибудь из друзей? Славке Грязнову, например? Или Косте Меркулову? А Денису? Денису вряд ли – слишком молодой. А Погодин – немолодой…
«Выглядит моложе своих пятидесяти…» Это Дорофеев сказал о Никитине. А как эта, из горсуда, сказала о Погодине? «Лет сорока пяти… высокий… черные волосы, черные усы…» Почти ровесники эти двое. Возможно, друзья. Скорее всего – друзья. И очень близкие…