— Вот это растение — используйте как лекарство, — я вытащила из кармана штанов увядший и помятый экземпляр перебей-травы. — Целители, не бойтесь лечить людей, болезнь не заразна. И приступайте скорее. Чем быстрее напоите больных лекарством — тем больше у них шансов выжить. Удачи.
Я повернулась и поплелась к ручью. По плечам и спине больно хлестали ледяные струи дождя, но меня никто не останавливал, никто не провожал и никто не благодарил. Лишь та девчушка, что пыталась добраться до двери, подбежала ко мне и порывисто обняла. Дети… Я ласково поцеловала ребенка в макушку, потрепала по светло-русым волосам, слабо улыбнулась и покинула деревню. И под непрекращающимся дождем добралась до виала, устало прислонилась к его теплому, тяжело вздымающемуся боку и подняла лицо к небу.
Как же устала-то, Господя-я-я!.. Нелегкая же это работа — спасать народ, а, главное, самая пыльная и неблагодарная… Миф повернул голову, громко фыркнул мне в ухо и что-то нацепил на мою шею. Я машинально потрогала знакомый амулет. И когда успел подобрать, спрашивается?.. Ладно… Я подумаю об этом… завтра. Мне еще за Святом присмотреть надо и поблагодарить его за все хорошее.
Взобравшись на спину виалу, я вздохнула, вспоминая охоту. И свободу. Я впервые смогла стать самой собой, отбросить ненужное и ощутить настоящую силу Слова. Не те мелкие проклятия, нет… Но власть. Власть над всем миром. Одно мое Слово — и все обратится в прах, второе — и возродится… Да, мы — фактически полубоги, и это — пугает. Пугает и возбуждает. И я не уверена, что снова захочу все испытать на собственной шкуре. Слишком уж легко забыться, слишком легко поддаться соблазну власти, слишком легко… вновь предать свой мир. Два тысячелетия в изгнании кое-чему меня все-таки научили…
Виал быстро удалялся прочь от деревни, а я все обдумывала, анализировала, вспоминала… Здесь мне многое предстоит сделать, прежде чем я вернусь домой. А я все-таки вернусь, как бы мне не хотелось обратного. Это пока Хранители меня терпят — пока я приношу пользу, а потом, когда необходимости во мне не будет… Печально, граждане, очень печально. Прав на место под здешним солнцем я так и не обрела. Но будь я проклята, если и на сей раз позволю бесцеремонно выставить меня вон! Я уйду лишь тогда, когда выжму из мира все, в чем нуждаюсь, до капли. А мне нужна — память. Вспомнить себя прежнюю — до мельчайших подробностей.
И кое-что я опять вспомнила.
Мы имели две ипостаси и страдали, как ни прискорбно это признать, ярко выраженным раздвоением личности. Вынужденные в силу обстоятельств тщательно следить за каждым своим словом, павшие постепенно отодвигали свою настоящую сущность на задний план, дабы не подвергать никого опасности, и на ее основе приобрели еще одну личность — рядового мага. Эта-то личность обычно и жила в теле, колдовала по мелочи и ничего особенного собой не представляла. А истинная, она же мое загадочное нечто, пробуждалась лишь тогда, когда возникала потребность в настоящей силе. И сущность покидала тело, становясь, грубо говоря, призраком — но весьма сильным призраком. Призраком без чувств и эмоций, который жил за счет мира и питался его магией. А поскольку тело может вместить в себя минимум энергии, тогда как душа — максимум, представьте себе, в кого я не так давно перевоплотилась…
Но, что примечательно, вторая личность, во время командировки первой, продолжала мирно оставаться в теле, по-прежнему оберегая его мелким колдовством и не позволяя банально умереть. И обе мои личности, когда разъединялись, обзаводились существенными провалами в памяти, от которых избавлялись, опять оказавшись бок о бок. Вот почему я, отделившись от тела, помнила лишь конечную цель, а все остальное — словно туманная пелена скрыла… И самое досадное — моя истинная сущность ориентирована исключительно на уничтожение и нуждалась в нём, как организм — в воздухе, а благоприобретенная — еще стремилась заглушить ее тлетворное влияние и вполне могла иногда помочь, вернее, рвалась помогать всем подряд. И не мудрено, что в итоге мы предпочли запрятать нездоровые замашки куда подальше и не смущать своим опасным присутствием обычный народ, перебравшись в Тхалла-тей.
Короче, товарищи, психушка по мне плачет и горюет… Впрочем, это давно всем известно… Я невольно усмехнулась, сравнивая себя сейчас и ту пугливую девчонку образца двухлетней давности. Тогда я ненавидела свою сущность, поскольку она мешала мне остаться в Альвионе, ненавидела Хранителей и Магистра, заставляющих меня плясать под их дудку, ненавидела и сам мир — за то, что он столько для меня значил… Ненавидела свою роль псевдоспасительницы, до икоты боялась живущего в моей душе нечта, открещивалась от данного мне миром прозвища… А сейчас… сейчас, когда все в моих руках, когда роли изменились — я действительно начала гордиться собой. Насколько все-таки меняет человека его роль в суматошном спектакле жизни…
…Поутру меня разбудили соблазнительные запахи свежесваренной похлебки. Потянувшись за многообещающим ароматом еды, я сонно села на спальнике. Как мы с Мифом вчера добрались до привала — в упор не помню. Помню, вроде, что вечереть начинало — и все. А там я уже добралась до постели и умерла. Пока меня не воскресили вполне понятные желания изголодавшегося организма.
Зевнув, я усилием воли прогнала прочь остатки сна, открыла глаза и узрела Свята, тихо помешивающего похлебку. Ой, бедненький, в кого ж тебя болезнь-то превратила?.. Кожа да кости (не человек, а ходячее пособие по анатомии!), да бледное, как у привидения, лицо с темными кругами под глазами… Ужасть! Ведь сутки всего проболел! И руки по-прежнему подрагивают, как у последнего алкоголика. Кошмар!
Харт спокойно встретил мой сочувственный взгляд и невозмутимо заметил:
— На себя сначала посмотри.
Я испуганно схватилась за зеркальце. Мама дорогая! Это ж мне теперь в фильмах ужасов без грима сниматься можно… Со Святом на пару. Потому как выглядела я еще хуже него. И все дело не в бледной физиономии и растрепанной шевелюре, а выражении глаз. Во-первых, сильно расширились зрачки, практически поглотив радужку, а, во-вторых, в их глубине затаился какой-то жуткий и поистине звериный голод. И к обычной еде он не имел абсолютно никакого отношения — спящий воин пробудился и скоро начнет требовать положенную ему пищу… Я начинала выглядеть, как Райлит, и в нее и превращалась.
Нда-а-а…
— Это называется — последствия неосмотрительных поступков, — назидательно прокомментировал мой спутник, взмахнув, для пущей важности, деревянной ложкой.
Я тяжко вздохнула, переваривая увиденное, и уныло посмотрела на него:
— Помолчал бы лучше… И так тошно…
Свят вздохнул, покачал головой и осторожно снял с похлебки пробу. Пока она доваривалась, я умылась, стараясь не смотреть на свое отражение, свернула и тщательно упаковала спальник. Болеть после вчерашних подвигов ничего не болело, но усталость ощущалась безумная. Надев перевязь и собрав рюкзак, я села на него и выжидательно посмотрела на харта. Расстройства расстройствами, а есть все равно хочется. Свят же — долго делал вид, что не замечает моего взгляда, а потом признался:
— Кась, я думал, ты проспишь до обеда… В общем, я приготовил только на себя.
Я от обиды на мгновение лишилась дара речи:
— К-к-как это… только на себя?! Это что за эгоизм в коллективном деле?! Я, между прочим, к обеду все равно бы голодной проснулась!
— Так я ближе к обеду бы и приготовил еще, — оправдывался он. — И разогревать бы не пришлось…
— Знать ничего не знаю! — отрезала я, подставляя свою плошку. — Делись! Где твоя благодарность за спасение тебя от болезни, ась?
Свят снова тяжко вздохнул, поделился, но себя не обидел. Я же, едва начав есть, узрела сей произвол (паразит мне треть вместо честно заработанной половины положил!..) и запустила в него ложкой:
— А где остальное?!
— Так ты же на своей диете, — нашелся харт. — Тебе много есть — вредно!
— А тебе — вообще нельзя, — злорадно сообщила я. — Все доктора — категорически запрещают выздоравливающим больным питаться в больших количествах! А мне — наоборот, еда нужна, как лекарство! Я его честно заработала! Так что — делись!
— Никогда о таком не слышал, — проворчал мой собеседник, но вернул на место утаенную часть похлебки.
Стычка быстро забылась, и несколько минут мы сосредоточенно жевали, совершенно не обращая внимание на явный горький привкус перебей-травы. Доев же, многозначительно переглянулись и дружно устроили сумке Свята ревизию, откопав там краюху черствого черного хлеба и несчастное сморщенное яблочко и в рекордные сроки это богатство смолотив.
После пусть и не особенно сытного завтрака опять потянуло в сон. Я улеглась на траву, а харт бухнулся где-то по соседству, и некоторое время мы коллективно боролись с дремой. Я задумчиво дымила предпоследней сигаретой, а Свят что-то бормотал себе под нос, видимо, считая пробегавшие по ясному небу пушистые облака.
Докурив, я перевернулась на живот, поглазела на ручей и зевнула, а мой спутник тяжко вздохнул и неохотно подал голос:
— Может, поедем?..
— Может, попозже?.. — вяло откликнулась я.
— Так пророк же удерет…
— Ну и черт с ним… Еще догоним.
— Как знаешь…
— Свят?
— Мм?..
— А как ты вчера меня нашел?
— Так же, как ты отыскала моровые поветрия.
— А у вас — тоже две личности?
— Зачем? Это ваша выдумка. Мы миры не разрушаем.
— И ты совсем ничего из своего прошлого не помнишь?
— Ну, почему же. Вот, например, в десять лет…
— Я серьезно!
— Ладно, извини. Нет, не помню. Есть какие-то смутные и обрывочнее воспоминания, но полной картины, как у тебя, нет.
— Обидно?
— Немного.
— А я бы хотела ничего не помнить…
— Что, так страшно?
— Ужас как… И ведь не избавиться от этого никак, понимаешь? Без памяти мне раньше жилось намного проще. А теперь не знаешь, куда себя девать…
— Как — куда? Просто жить.
— Тебе легко говорить…