– Его выходки могут только детей впечатлить. Весь этот эпатаж…
– При чём тут эпатаж? Главное – он изменился. Ещё три года назад делал инсталляции из мяса, а теперь – вегетарианец. Надо иметь силу воли, чтобы на такое пойти. Это пример для тех, кто хочет отказаться от мяса, но думает, что у него не получится. Я не пересолил?
– Нет. Обвешал мясом поезд метро, ужас. Представляю, что было с детьми в том вагоне. Он всего лишь хайпит на вегетарианской теме.
– Но сейчас же он мясо не ест. Его видео на YouTube сразу набирают миллионы просмотров.
– Дерьмище.
– Ты не понимаешь: людям нужен чей-то пример, чтобы измениться. Люди привыкли идти за кем-то. Им нужен вождь!
…Мы опоздали на полчаса. Ламмерт ждал нас за деревянным столом у своего двухэтажного дома в Груневальде. Он вполне вписывался в этот район, полный роскошных спящих махин, напоминавших наполовину заполненные замки. Или наполовину пустые. С тех пор, как я видела его фото в каком-то журнале, мало что изменилось. Те же длинные седые волосы, тот же цветной балахон, то же уставшее лицо. Разве что килограммов семь прибавил. Встав, Ламмерт пожал нам руки.
– Берлин-Бранденбург быстрее достроят, чем вы приедете! Добро пожаловать в город левых!
Пожилая турчанка вынесла кофе и воду.
– Кофе в такую жару? Принеси шорле[25]! Там всё в порядке?
– Да, я слежу.
– Не выпускай её.
Пока Густавс устанавливал камеру, Ламмерт водил меня по саду. За домом – большая площадка с навесом, где он занимается йогой. Чем же ещё должен заниматься вегетарианец, как не йогой? Позвав меня к большому мольберту, Ламмерт стал рассказывать о новой картине. Её он собирался подарить какой-то веганской организации в качестве благотворительного жеста. Убедившись, что я восхищаюсь его мазнёй, он повёл меня в маленький дом на заднем дворе. Внутри пахло гнилью. Ламмерт включил свет, и я уткнулась лицом прямо в тело ягнёнка без шкуры.
– Сам сделал, – сказал Ламмерт и взял меня за руку. – Не бойся, не из мяса. Там несколько материалов. Раскрасил их под мясо. Чтобы не забывать. Чтобы не возвращаться к тому, что было. Фигура называется «Память». Не хочу забывать, как жесток я был.
Я выбежала в сад, а Ламмерт проторчал внутри ещё минут пять. Мы отправились к Густавсу, крутившемуся вокруг камеры.
– Забавный хрен, – улыбнулся Ламмерт. – А насчёт того ягнёнка – не бери в голову.
– Где здесь туалет?
– На первом этаже. Пардон, если стульчак забыл поднять. Но ты вроде не из пугливых.
Если снаружи дом Ламмерта выглядел роскошно, то внутри напоминал пространство для ретрита, где при входе отбирают мобильные телефоны. Туалет походил на большую спальню. Распахнутое окно успокаивало. В каждом туалете должно быть гигантское окно. На стене – портрет голого Ламмерта в полный рост. В золотистой раме обнажённый Ламмерт выглядел лет на двадцать моложе, чем сейчас. Таким взглядом прогулявший занятия школьник смотрит на мать.
Из дома я вышла через вторую дверь, которая вела в боковую часть сада. В тени лип стоял старый гриль с остатками жареного мяса, прилипшего к решётке. Запах был ещё свежим. Я не выдержала и оторвала мясо от решётки. Говядина. Вкусная жареная говядина, которую я так давно не ела. Жевала и не могла остановиться. Никакой тошноты. Закрыв глаза, я жевала её всё медленнее, чтобы вкус не исчез. Никогда не исчез. Я смогу есть мясо, и меня не будет тошнить? Я опьянела от вкуса и оторвала ещё один засохший кусок. Оно никогда не должно кончаться. Этот вкус должен быть вечным.
Я старалась жевать медленнее, но тошнота вернулась. Она захватила меня, и я спряталась в кустах, чтобы никто не увидел, если буду блевать. Глубокие вдохи помогли прийти в себя, тошнота ушла, но кружилась голова.
Густавс позвал на запись. Я вытерла рот, достала жвачку и вернулась к дому. Всё было готово. В вечернем свете даже обрюзгший Ламмерт выглядел сносно. Не так красиво, как его портрет голышом в ванной, но всё же.
Густавс включил камеру – и Ламмерт сразу заулыбался.
– Готов к допросу. Давайте только живее! Вы – молодые – какие-то вялые. Энергии – ноль, сплошные комплексы.
Густавс споткнулся и повалил микрофон.
– Да бросьте, ребята, я такой же, как все. Не все, конечно, могут встать в пять утра, чтобы подоить миндаль или кокос, но если постараться – ничего сложного. Не те герои у вашего поколения. Вы не приспособлены к жизни, абсолютно. Мы были другими.
– Вы настоящий герой! Для меня, по крайней мере.
– А вот ваша коллега, видимо, так не считает. Правда, Кира?
– Нет. Почему же. Я просто хочу понять, как это стало возможным так быстро. Что произошло? На ваших акциях вы всегда говорили, что есть мясо – это естественно. Что вас так изменило?
– «Я решил стать вегетарианцем, мама. Да ты и раньше был козлом!» Хороший заход, детка. Смотри, дело в том, что мои родители были вегетарианцами. Потом вообще стали веганами. Запретили мне мясо жрать. И пока другие бесили родителей куревом и бухлом – я жрал мясо. Им было стыдно за меня, они и других родаков в свою веганскую секту заманили. Тётка как-то надо мной сжалилась, нормальная баба. Принесла мне курицу. Так они Варфоломеевскую ночь нам устроили! Я ещё больше захотел мяса. Ушёл из дома, мимо дёнера не мог спокойно пройти. Вот и всё, ребят, по большому счёту.
– Но на той акции в метро вы назвали вегетарианцев идиотами.
– Кира!
– Не кипятись, Густавс. Я понимаю, ваша коллега делает шоу, ей нужен трафик. Говно-вопрос, ребят, давайте замутим шоу. Готов к любым вопросам. Смотри: да, я признаю́, что говорил такое, – но теперь понимаю, что от избытка херни, которым накачивают мясо, у меня ехала крыша.
– Мне нравится ваша честность, Ламмерт. А теперь вам совсем не хочется мяса?
– Нет.
– Но ведь нет ничего страшного в том, чтобы съесть немного мяса. Один кусок. Один жареный кусок. Разве нет?
– Совсем не хочется, – Ламмерт выпил стакан воды залпом. – Все знают: если я прихожу в гости, мяса там быть не должно.
– Но ведь иногда можно себя побаловать?
Ламмерт встал и опёрся руками на спинку моего стула.
– Никогда, – сказал он.
– Наш Густавс следит за каждым вашим шагом. Вы для него – вегетарианский идеал. Его мир бы рухнул, если бы он узнал, что на каком-нибудь барбекю вы съели кусок мяса. Люди вам в рот смотрят, Ламмерт. Это большая ответственность. Как вы с этим справляетесь?
Ламмерт попросил принести виски.
– Это нелегко, Кира, поверь. Отказался – и всё. Я часто вспоминаю тот ужас. Это моя духовная практика, если хотите, ребят. Никому её не рекомендую – полная жопа. Но мне это помогает, – он проглотил треть бокала виски. – Говорят, Берлин – чуть ли не веганская столица мира. Скажи это моим соседям, которые устраивают гриль-вечеринки, детка! Одна тут любит звать гостей. Dumme Kuh[26]! И весь мой сад потом воняет мясом. Это невыносимо. Мясной сад. Он окружает тебя. Scheisse[27]! Валю из дома в такие моменты. Приходится ночевать в отеле, чтобы не нюхать всё это. Но в Берлине стало сложно с приличными местами. Я всем говорю, джентрификация – наше спасение, естественный отбор. Нечего всяким бэкпэкерам шариться в приличных районах.
– Чуть-чуть нетолерантно звучит.
– Детка, толерантность – это неестественно, это против природы. Человек живёт инстинктами. Он рождается с нетерпимостью к тому, что ему не нравится. Это нужно для выживания. Если бы наши предки были толерантны, то их бы давно уже захватили те, кого бы они терпели. Нам впихивают эту дурь, чтобы нас можно было легко захватить. Взять и скрутить башку. Scheisse! Сначала они насаждают то, что нам не нравится. А потом объявляют тех, кому это не нравится, нетолерантными. Поняла, как это работает?
– Бэкпекеры вам угрожают? Вы же сами когда-то обитали в сквоте на Рижской улице.
– Я когда-то и жопу пальцем вытирал – а теперь у меня есть биде. А вообще, ребята, вы такие серьёзные, ваше поколение… Племя толерантных. Я не загоняюсь и не смотрю, готовили ли мой вегетарианский сандвич на том же гриле, что и мясной. Это их дело, это моё. Главное, чтобы веганеза больше положили.
Пока Густавс складывал камеру и микрофоны, Ламмерт взял меня за руку, притянул к себе и прокряхтел на ухо:
– Ты хорошая девка. От тебя пахнет мясом. Зачем тебе этот телок?
Ламмерт засунул в карман моих брюк свою визитку.
Откуда он знает, что я ела мясо?
– Мама, иди в дом! Я же просил. У меня гости, – сказал Ламмерт женщине в пижаме, появившейся в саду.
Несколько секунд она смотрела на нас, потом запахнула мятую застиранную пижаму и вернулась в дом.
Густавс позвал в биргартен «Prater», где собирался напиться берлинского нефильтрованного, но я не хотела весь вечер слушать его стоны о Ламмерте. Он ушёл один.
В шуме Schönhauser Allee заранее различаешь идущий издалека ритм городской электрички. Его не спутаешь с напором трамваев – жёлтых шмелей, выныривающих на перекрёстках. Со столбов сползали оранжевые урны, забитые граффити. Ждать – привычка пустых стульев у баров на Пренцлауэр-Берг. В темноте велосипедистов на боковых дорожках не замечаешь, если только они не едут с фонарем и детским прицепом.
Берлин распирало от лета, оно не помещалось в городе. Лето для меня всегда было неким общественным договором, в котором я не участвовала. Слишком хлопотные условия – то отключение горячей воды, то чьи-то отпуска, то поиск подходящей летней обуви, то неминуемая маета между обедом и вечером, но самое невыносимое – это выдвигающийся из полуденной немоты кипячёный воздух. Будто всё лето стоишь у печи и каждый день вынимаешь из её пасти сотни пирогов. Если бы лето было человеком, у него бы тестом свисал живот, над ухом постоянно бы кто-то жужжал, а изо рта пахло бы заваренным по второму разу чаем. Если и дозвонишься до такого человека, то лишь с пятого раза, и то – не по второму, а по третьему номеру, который узна́ешь у того, кто не уехал, а так и сидит в офисе, потому что там есть кондиционер, а дома – нет. Приходишь в себя только вечером, когда жара спадает. Жара – никогда не температура, а состояние мира, точнее – мирового духа. Скукожившегося, тёплого и молчащего. Ни одного звука громче уставших кондиционеров. Ни одного движения резче прохладного ветра, возможного не раньше десяти вечера. Ни одного аромата слышнее духоты запёкшейся пыли и протёртого асфальта. В жару тело распирает от чувст