[34] – но их это не волнует.
Высморкавшись в майку, Йенс продолжил:
– Люди уже поняли: политика ничего не решает. Это просто зона комфорта, и человечество не хочет из неё выходить. Пусть лучше ошибётся какой-то политик – а я буду смотреть на него по ящику и ругать. Что ты ухмыляешься, Ральф?
– И что ты предлагаешь?
– Каждый сам политик. Если каждый будет честен, всё и будет честно. А когда мы сами врём, чего мы хотим от политиков? А я вам скажу: если бы на Карнавале[35] в 99-м, когда в Кёльне был саммит Большой восьмёрки, мы выстояли, – сейчас бы была другая жизнь. Но Всемирный карнавал против капитализма – ещё не кончился, вот увидите.
Не устояв, Йенс рухнул в кусты, обнял пса и прикрылся курткой.
– Завидую собакам, – сказал Ральф. – У них всё правильно. Зря мы отбросили животные инстинкты. Это могло бы нас спасти. Посмотри на пса. Он всегда знает, что делать. Голоден – ищет, что съесть, если хозяин не даёт. Холодно – зовёт хозяина домой или ложится с ним рядом в кустах, греет его и себя. Всё понятно. А мы это утратили. Пойдёшь со мной на нудистский пляж? На озеро Мюггельзее? Там красиво.
Я сняла шляпу, надела её на Ральфа и ушла из парка.
– Куда ты? Tschüss![36]
До Шпре добралась на метро. На набережной Monbijoupark, вдоль которой ёрзали паромы, ощущалась вся усталость Берлина, не знавшего, куда себя деть.
В городе в разы больше мостов, чем в Венеции, – чтобы люди вертели Берлин изо дня в день, ускоряли его, возвращая молодость.
Но Шпре замедлял и без того затихший берлинский июнь. Пока одни танцевали у низких пальм на набережной и целовались, лёжа на траве, другие пили пиво и обсуждали отпуска.
Таскаю в рюкзаке обглоданные кости по всему миру, которые не хочет принимать никакая вода. Скоро этот рюкзак станет неподъёмным.
Ламмерт прав: от меня пахнет мясом.
На паромах по Шпре плыли не люди, а туши людей. Без кожи, красные, они были едва заметны в темноте – и только иногда пугали, когда на них попадал свет. Никто не видел их, и танцы на набережной продолжались.
Когда свет фонаря снова упал на паром, парень с дредами помахал мне в ответ.
Озеро БохиньСловения, сентябрь 2018
Думала, что к этому моменту я уже обойду половину озера, – но прошла только треть пути.
Юлийские Альпы – как кресла-мешки для тех, кто идёт вокруг Бохиня. Они фотографируют горы, любуются.
Я смотрю только на воду. Только на неё. Идти быстрее. Завершить ритуал. Но горы движутся ко мне. Растут всё выше и выше. Выпить атаракс. Вернуться? Но тогда я никогда с этим не покончу. Я должна сделать это сегодня.
Чтобы отвлечься, называю всё, что вижу. Дерево. Камень. Озеро. Палка. Птица. Лодка. Небо. Облако. Гора. Дерево. Утка. Дерево. Тропа. Гора. Указатель. Небо. Озеро. Дерево. Мужчина. Лодка. Птица. Птица. Птица. Озеро. Женщина. Небо.
Мои руки дрожат. Сажусь на деревянный мосток и начинаю делать дыхательные упражнения, чтобы успокоиться. Открываю глаза на шум – справа суетится завёрнутый в простыню толстый старик. Он приземляется рядом со мной, свесив ноги в воду. Сначала просто открывает рот, потом появляются звуки.
– Улдарчи шаян стоове келами ста бодево ало-ало! Эсмл рау керокро вафчо лоролоро нетиа индо трае! Воуб леоу невле агора туду кеа керокро стаме уве ау-ау ерна яжув!
– Что?
– Шаян рау крокро невле воуб трае!
– Не понимаю.
Я снова закрываю глаза и делаю несколько глубоких вдохов.
– Ты мне солнце загораживаешь. Я не могу ходить таким бледным, как ты. Когда я бледный, я всё равно что голый.
– Пересядьте.
Старик достаёт из рюкзака большой огурец, разламывает его, предлагает мне половину, а когда я отказываюсь, ест его сам.
– Поела бы лучше. Думаешь, это красиво? Эпоха Возрождения! Люди свихнулись на красоте. Им кажется, если они смотрят на красоту, то и сами становятся красивыми. Но что красивого ты помнишь?
– Помню, мне было лет семь. Отец повёл меня на крышу дома, недалеко от автосервиса, в котором он работал. Этажей двадцать. Обычный спальный район. Многоэтажки, стандартные коробки. Пыльные машины, ржавые гаражи. И он говорит мне: смотри, какая красота. Но я не видела никакой красоты. Здания, машины видела, а красоту – нет. А теперь я понимаю, что ничего красивее того вида с двадцатого этажа у меня не было. Когда я стояла на террасе в Риме, или на мысе Рока, да везде, – думала: ничего нет лучше того вида с двадцатого этажа.
– С высоты всё красиво. А приблизишься – пшик.
– Знаешь, что́ я тогда сказала отцу? Что мне там скучно. Что только старики могут любоваться всем этим. Я заныла и уговорила его уйти.
– Соль кончилась.
– У меня нет соли.
– Отец всегда ждёт, что его ребёнок будет самым лучшим. Самым умным.
– Помню, когда мы с отцом проходили мимо главных часов на башне, сверяли по ним наши часы. Он говорил: эти часы никогда не врут. Я спрашивала: даже на минуту? Он говорил: даже на минуту. Я спрашивала: а кто следит за всем временем в мире, чтобы было правильно? Он отвечал: много кто следит. А если они уснут, сомневалась я. Другие не спят, повторял он. Не спят. До́ма часы отстают, а эти – на башне – правильные. Не спешат, не отстают, а идут как надо.
– Нет таких часов. А от меня все отчалили. Абсолютно все.
Старик достаёт из рюкзака мясистый помидор, протирает его простынёй и ест. Вынимает книгу, листает, читает одну страницу, делает закладку из валявшейся рядом ветки и закрывает. Красная мякоть капает на белую обложку – без названия, без всего.
– Есть люди-берега, а есть люди-корабли. Одни причаливают и отчаливают, другие остаются и ждут, когда к ним кто-нибудь причалит.
– Мария, правда, звонила сегодня, спрашивала: не видел ли я её сына? Остальные даже не появляются. Карты, что ли, у них сломались, что берег мой найти не могут? А может, я вообще не существую? Необитаемый остров.
– Я вижу тебя, ты здесь. А ты не пробовал найти своих родных?
– Кому нужен старик с простатитом и гнилыми зубами? Вот если бы с чемоданом денег – сразу бы остров сокровищ открыли. И карта бы не понадобилась.
Я закрываю глаза и пытаюсь сделать ещё несколько дыхательных упражнений.
Старик достаёт из рюкзака красное яблоко и ест.
– Может, хватит есть? Мне надо сосредоточиться.
– Что это – йога? Зачем нам эта йога, если мы не существуем?
– Не знаю, как ты, а я – существую.
– На твоём месте – если бы я существовал – я бы не тратил время на разные там упражнения и позы.
– На твоём месте мне было бы стыдно за такое пузо.
– Думаешь, всегда такой красивой будешь? Понимаешь, если бы мы существовали, всё было бы по-другому. Я бы сейчас был рядом со своими детьми. У меня когда-то даже жена была. Её звали Жаужежа. Но имени-то нет такого. Значит, и жены не было. Может, имя вообще только одно есть – и то незанятым осталось. Все имена заняты, а одно свободно. Имя-то это все зовут, но себе взять его никто не хочет.
Ещё несколько глубоких вдохов.
– С другой стороны, может, мы и существуем, – но как тогда объяснить, что́ здесь происходит?
Чавкает яблоком. Открываю глаза – он ещё крепче заворачивается в простыню и укладывается на мосток. Ложусь рядом. Руки почти не дрожат; то ли таблетка подействовала, то ли упражнения.
Воду не слышно. Ничего не слышно, кроме храпа старика. Надо валить, пока он не проснулся.
Встаю и надеваю рюкзак, но старик тоже поднимается. Он достаёт банан, откусывает его – и вдруг прыгает в озеро, поплыв так быстро, что я не успеваю разглядеть, куда он исчез.
Что мне теперь? Сторожить его рюкзак и книгу? Вернётся ли он?
Я поднимаю книгу и открываю её там, где старик оставил закладку.
спроси у всех кто здесь бывает
куда корзины пропадают
зачем на западе восток
а север югом называют
чьего здесь имени не знают
и сто имён здесь у кого…
Та же считалка, что в детстве доносилась из леса. Впервые с тех пор.
Откуда она здесь, в его книге? Листаю дальше, но страницы абсолютно пусты – опять не могу узнать её до конца. Но это точно та самая считалка.
Что это за книга? Названия нет, ничего нет, только эти слова из считалки…
Я закрыла книгу, положила в его рюкзак и ушла. Понятия не имею, кто этот старик, но ежу ясно: если он вернётся, всё должно быть так, как было. Лучше ничего не трогать.
За мной по-прежнему – никого. Эти слова считалки гудят в голове и как будто чего-то от меня требуют. Надо отвлечься. Чем-то отвлечься, иначе сойду с ума. Идёт ли ещё за мной Эверетт?
если ты ничего о себе не расскажешь,
я больше не буду отвечать.
хочу знать,
с кем переписываюсь.
Ты оставила телефон на камне —
значит, должна быть готова
к тому, что кто-то ответит.
Если не готова,
никогда не оставляй свой номер.
Где именно сейчас идёшь?
Скинь геолокацию.
зачем ты хочешь меня увидеть?
думала, напишет другой человек.
А чем тебе этот не нравится?
мутный какой-то
Боишься меня?
нет.
но не люблю, когда уходят от ответа.
Не любишь?
Ты любишь это больше всего.
На озере столько лебедей…
Один цапнул меня, когда
я пытался его прикормить.
Вкусное было бы жаркое.
Что за наезды, чего он вообще от меня хочет? Где он видел лебедей? Я их не заметила. Неужели Эверетт смог бы съесть лебедя?
Мясо застревает в зубах, и приходится долго ковырять во рту зубочисткой. Между коренными верхними зубами остаётся несколько волокон, которые полдня пытаешься вынуть языком. Засовываешь язык меж зубов снова и снова, щупаешь волокна, свыкаешься с ними, пока они вдруг случайно не выпадают в раковину, когда вечером чистишь зубы. Долго не можешь уснуть, трогая языком опустевшую щель.