С Випавской долины тишина поднимается к замку. Она усиливает все звуки, все голоса – в разы. Не успеешь шагнуть по улице с ароматом переспевшего винограда – тебя уже узнаю́т по шарканью старых ботинок. Ещё ребёнок не родился, а все уже говорят: «Какой громкий! Весь в отца пошёл!». Ещё петух не пел, а ты уже проснулся.
Стоишь на холме – и слышишь погремушку. Дребезжит, потряхивая воздух. Кто-нибудь ещё это слышит? Или у каждого звука есть адрес? Может, он доставлен мне по ошибке?
У подножья холма я заметила девочку, ведущую самокат – грохочущего коня. Она запрыгнула на него, и погремушка полетела галопом.
Если скажешь хоть слово, тебя обнаружат. Потому что твой голос не такой хрипящий, как у Томажа. Не такой шершавый, как у Марко. А ранее здесь – не слышанный. Ты сама-то его узнаёшь?..
Средневековая тишина Штаньела похожа на тишину озера Бохинь – но не на молчок моего спального района. Накоплена веками, а не послеобеденным маревом. В Штаньеле тишина звучит на одной громкости. Подчиняешься её беззвучному приказу, сдерживая ход и не шаркая обувью. Когда уже не можешь выдержать это отсутствие звука, наступаешь сильнее – в надежде услышать хотя бы свой шаг.
От солнца виноград лопался, и сок тёк по нагретым улицам. Каменные кости деревни торчали из холма, не поддаваясь солнцу. Растянувшись от жары, чёрный кот с белыми лапами ждал, когда кто-то пройдёт мимо – и его охладит ветер чужих шагов.
Но прохлады не было, и спускаться к железнодорожной станции пришлось по такому же солнцу. «Следующего поезда до Любляны ждать ещё два часа», – сказала смотрительница и уселась в крутящийся стул.
В этой пропаренной тишине, спустившейся с замкового холма, мы сидели молча, смотрели на пустые рельсы и слушали, как дикая виноградная лоза елозила по плитке. Изредка смотрительница вставала, встречала проходящие поезда, курила, исчезала в каморке и возвращалась в кресло. Жара не располагает к лишним движениям. Может, следующий поезд выберет другой маршрут, чтобы смотрительнице снова не пришлось вставать с этого прохладного кресла, устроенного на сквозняке?
На станцию пришёл пожилой мужчина и бухнулся в соседнее кресло. Они со смотрительницей обсуждали работу в соседнем городе. На минуту замолкнув, посмотрели на меня и, решив, что я не понимаю по-словенски, продолжили разговор. Два часа длились как целый день.
Наконец, поезд на Любляну появился, и я вошла в пустой вагон. За весь путь в поезд сели только подростки со смартфонами, из которых доносился рэп – то на словенском, то на русском языке. Юность болталась по вагону, ударяясь о воздух, залетавший в открытые грязные окна.
Поезда – всегда голодные гусеницы, питающиеся расстояниями.
Тишина у озера Бохинь не так густа, как в Штаньеле, и здесь идти легче. С утра от сентябрьской воды столько прохлады, что замерзаешь.
Эверетт так и не ответил на моё прошлое сообщение. Может, он уже уехал с озера? Зачем мне знать, здесь он ещё или нет? Это просто человек, который оказался в том же месте, в то же время, что и я. Он видит то же озеро, те же деревья, те же указатели, но свернуть может совсем в другую сторону. И жить может совсем в другую сторону.
Сзади – никого. Воде не нужны свидетели. Даже когда смотришь прямо в неё, она показывает тебе тебя, а не себя. Твоя роль – отражаться, а не отражать, и эта роль – вовсе не главная. Но даже с этой простой ролью – не справляешься.
В том месте, где живут малоротые,
темнеет не каждый день.
Темнеет раз в неделю.
И тогда они сомневаются.
есть то, в чём малоротые не сомневаются?
В ветре.
Они говорят, ветер – самое надёжное,
что может быть.
Когда дует ветер,
они перестают говорить – и слушают.
Перестают сомневаться.
когда дует ветер,
из леса поют
какую-то считалку
А что, если из леса поют – тебе?
Кира?
Давай так: ты можешь
постоять на месте хотя бы час?
Чтобы я догнал тебя,
и мы, наконец, увидели друг друга?
нет, я не могу останавливаться.
Запиши хотя бы свой голос на диктофон
и пришли мне.
голос – это больше, чем фотография.
Мне даже нравится,
что ты не присылаешь своё фото,
свой голос.
Когда ложится снег,
я всегда иду по чистому месту,
там, где ещё нет следов.
Кажется, что под ним нет земли.
Что под ним – воздух.
По крайней мере,
у меня есть твой камень.
Пробую его на вкус,
облизываю.
Из шершавого
он превращается в гладкий.
Я знаю: когда трогаю камень —
он становится тобой.
я не камень.
Снег
Снег идёт только когда нужно.
Всё, что ты слышал в детстве про снег, – неправда. Не лежи на снегу – заболеешь. Не ешь снег – на него собаки ссут. Не кидай снег другу за шиворот. Не кидай.
Так говорили те, кто снега боялся. Те, кто всегда ждал лета, чтобы не думать о снеге. Но как только лето приходило – они вспоминали о снеге. О звере, который живёт в этом снегу. Который однажды перевернул санки, когда дед катил их с горы, и оставил под твоим глазом фингал.
Им невдомёк, что летом снег тоже повсюду, только он прозрачный. Когда, наплававшись в Волге, в густую жару возвращаешься через лес, а ступни вдруг попадают в ледяную тень низкой травы, – снег хватает за ноги. Человек прибавляет шаг. Вернувшись домой, он забывает об этом, – но ночью не может уснуть, отогревая под одеялом одну ледяную ногу об другую. Тогда он ищет шерстяные носки, стараясь не разбудить остальных, а с утра не может сказать, зачем в такую жару надел овечью шерсть. И кто-то трогает его лоб. Температуры нет. Кто-то снимает с него мокрые носки, повторяя: что же это у тебя ноги такие ледяные? У деда твоего такие были. Евонное, что ли? Носки никудышные уже, надо новые связать. Ледяные ноги передаются по наследству, вот в чём причина, думает он, и вскакивает с кровати. Наследственность у меня такая, ничего страшного. Но когда идёт с Волги, выбирает другую дорогу – песочную, без травы. Поджаренный солнцем, песок обжигает ступни, заставляя бежать.
Теплота дня успокаивает, и ночью быстро засыпаешь. Но часа через три просыпаешься оттого, что ступни снова поледенели. Я шёл другой дорогой, почему они опять ледяные? Ничего, дед как-то прожил с ледяными ногами, и я проживу. Надо только научиться с этим спать.
Промаявшись полночи и не выспавшись, утром идёшь к песчаной тропе, суёшь туда ступни и сидишь так целый час, вынимая ноги из песка, лишь когда уже невмоготу. Ступни горят, встать на них не выходит. На обожжённой коже выскочили волдыри, дотронуться невозможно. Ложишься на живот и ползёшь к тропе с холодной травой. Сухие ветки и шишки царапают кожу, но останавливаться нельзя. Тропа выглядит так же, как в тот день. Трава – тоже. Кое-как встав, делаешь шаг в холодную тень – и падаешь от боли. Волдыри лопаются, но снова встаёшь и делаешь ещё несколько шагов по тропе в обратном направлении. Ходил ли по этой тропе дед?
На ногах лопаются волдыри, но нужно идти. Идёшь ещё быстрее, падаешь, встаёшь и снова идёшь. Никакого ощущения льда в ногах. Только красный жар. Дойдя до конца, рвёшь майку, обматываешь стопы с треснувшими волдырями, полными лесной пыли, и идёшь домой по песчаной тропе.
Мазали мазью, чем только не мазали; ночью уснуть удалось. Как и проснуться часа через два от ледяного жара в ступнях. Только от снега бывает такой жар. Стряхиваешь снег со ступней и поворачиваешься на другой бок.
Из леса снова доносится считалка, но, не успевая услышать её до конца, засыпаешь.
мы все идём в одном лесу
за нами волк
а мы к ручью
спроси у бабушки зачем
ему всегда идти за нами
живя огромными зубами
спроси у деда своего
который спит уже давно
мы почему его не видим
когда рассматриваем шорох
Море БалтийскоеВентспилс, Латвия, весна за год до озера Бохинь
В пустоте портового Вентспилса я слышала, как кожа трётся об одежду. В этом городе нарушить тишину имеют право только чайки, утверждающие: мы здесь, мы самые громкие, никого громче в городе быть не может.
Кончался апрельский день, который заканчиваться не хотел. Разноцветные коровы из пластика, стекла, камня, дерева, оставшиеся в Вентспилсе после коровьих парадов, бродили по городу. В холодную погоду на них натыкаешься чаще, чем на местных жителей. Улицы люднеют, когда к местным приезжают дети или в городе устраивают праздник.
В этой пустоте ощущаешь себя главным действующим лицом происходящего. Пусть даже ничего и не происходит. Это своего рода искусство – ничему не происходить. Как если бы кто-то стоял у собирающегося произойти и предотвращал всё происходящее.
Одна корова смотрит на себя в зеркало, вторая катается на качелях, третья патрулирует город в полицейской форме, другая прогуливается по набережной, четвёртая встречает корабли у моря, пятая готова отправиться в путь, надев костюм чемодана. Ещё одна – смотрит футбол по телевизору вместе с хозяином. Их так много, что в Вентспилсе даже выпустили карту с местоположением коров, а в местных новостях сообщали, если та или иная корова теперь «паслась» в другом месте.
«Человеческое право оценить свою красоту передаётся и корове, наделяя её чувством самосознания и уверенности в себе, своём значении и значимости в контексте элементов всего мира», – говорилось на карте в описании коровы с розовыми копытами и алыми губами, смотрящей в зеркало.
«Корова болельщиков Вентспилсского футбольного клуба. Единственное, что скрашивает серое однообразие жизни болельщиков, – это выступление вентспилсских футболистов на игровом поле», – ещё одна утешающая надпись на карте[49].