– Неужели вам никогда не хотелось путешествовать? Съездить куда-то?
– В Венеции есть – всё. Я бы не смогла скакать по всему миру, как сегодня скачут. Зачем?
– Движение. Вы не вернётесь сюда прежней.
– Лишь бы сады Кастелло остались прежними.
– Хотя бы один раз попробуйте. Завтра я еду в Париж. Поедете со мной?
– У меня внутри есть свой Париж, я там каждую улицу знаю, вдоль и поперёк исходила. Съезди я туда на самом деле – мой Париж бы рухнул. А я хочу, чтобы мой Париж стоял вечно. И чтобы никакая тварь не могла его испохабить. Зачем мне куда-то ехать, если весь мир едет в Венецию? Что я там не видела? Главное – это люди, а на них я и здесь насмотрелась. Чем французы в Париже отличаются от тех французов, что приезжают сюда? Так же задирают нос и пыхтят. Раздражает это их вечное d'accord! Немцы в Венеции так же громко смеются, как в Мюнхене. Когда они ещё только выходят со станции Санта-Лучия – я уже слышу их смех у себя в Кастелло. Американцы считают, что с ними все обязаны говорить по-английски. Хоть бы какой другой язык выучили, кроме своего!
– Я встречала очень даже вежливых французов, и не все немцы так громко смеются.
– Думаешь, я не собиралась прокатиться по миру? В молодости слишком долго ждёшь, а в старости – слишком много думаешь, вот что я скажу. Может, потому что больше нечем заняться. Не на гондолах же кататься.
– А я ни разу так и не прокатилась.
– Не поверишь – я тоже. С тех пор, как деда не стало, не хотела кататься ни на одной лодке, кроме его сандалетто.
– Ни разу не катались на гондоле?
– Нет. Может, в детстве меня катали, но я этого не помню. А сейчас эти хапуги сдерут с тебя восемьдесят евро за полчаса. По ночному тарифу и того дороже. Зачем это надо?
– А если я вас приглашу?
– Ни за что! Франческа всем говорит, что не будет кататься на гондолах. Да ты что? Меня Летиция засмеёт, если увидит!
– Поднимите ворот плаща повыше – и никто вас не узна́ет.
– Уже ночной тариф, ты с ума сошла? Они сдерут с тебя сто двадцать евро, не меньше!
– Франческа, вы что – боитесь?
– Я?
– Да, вы просто боитесь!
– Франческа просто жадная! Я из принципа. Сказала: никогда не буду кататься, – значит, не буду.
– Но вам ведь хочется.
– Если хочешь прокатиться, возьми трагетто. Семьдесят центов – и ты на другом берегу Гранд-канала.
Понадобилось ещё минут пятнадцать, чтобы уговорить Франческу прокатиться. И ещё полчаса слушать её ворчанье, пока мы шли до станции гондол у отеля «Danieli».
– Мы можем посмотреть закат и с набережной, тут всё прекрасно видно. Солнце уже почти село. Скоро начнётся ночной тариф, пойдём отсюда!
В конце концов, вцепившись мне в плечо, Франческа ступила на гондолу так, как будто хотела проверить ногой, тепла ли вода. Села, подняла воротник – и замерла.
– Мне не страшно, я замёрзла. Если меня продует, ты будешь виновата. Сто двадцать евро – с ума сойти!
Первые несколько минут мы плыли молча. Холод не только падал за ворот, но и застревал между зубами. Если произнести хоть слово, от голоса поднимутся волны, и нас будет шатать ещё сильнее. Франческа не двигалась, сжавшись под плащом, и лишь иногда заправляла седые волосы, взбитые ветром, под воротник. Она смотрела на Венецию так, будто видела её впервые. Двигался только гондольер, энергии которого хватило бы на три лодки.
Когда мы вошли в Гранд-канал, Франческа опустила воротник и завертела головой по сторонам.
– Зачем ты меня фотографируешь? Сними лучше гондольера! Красавчик!
– Улыбнитесь, гондола вам идёт.
– Чем я хуже Пегги Гуггенхайм? Разве что собаки рядом не хватает. Но я люблю кошек. Всё? Я могу снова принять свой грозный вид? Meno male![63] Ветер-подлец, слёзы опять от ветра, – отвернулась Франческа.
Мы проплывали мимо вокзала Санта-Лучия – выцветшего скелета гигантского животного с высунутым ступенчатым языком, лакающим воду из Гранд-канала.
– Что с вами, Франческа?
– Ничего. Я хочу сойти. Остановите гондолу! Нет – плывите быстрее! Быстрее! Нет, лучше остановите! Немедленно остановите!
– Вам плохо?
Франческа отвернулась.
– Какого хрена ты меня сюда притащила?
Франческа подняла воротник и уставилась на воду. Гондольер спросил, не нужно ли нам остановиться, но я сказала, что мы можем плыть дальше.
Холод прижимался ко мне всё сильнее, и я полезла в рюкзак за свитером. Наткнулась на мешок с костями – и вспомнила, что так их и не выпустила. Ещё раз? Может, Гранд-канал будет сговорчивее канала Каннареджо?
– Что у тебя в мешке?
– Ничего.
– Думаешь, я не видела? Что ты там прячешь?
– Свитер хотела достать.
– А в мешке что?
Я надела свитер и показала мешок с костями Франческе, стараясь, чтобы гондольер его не заметил, и рассказывая, как канал Каннареджо не принял мою жертву.
– Ты с ума сошла? Выброси это из головы! Non ti preoccupare![64] Знаешь, почему я ненавижу ту станцию? Когда я начала ходить в школу, отец уехал с неё в Милан и сказал нам с матерью, что вернётся через месяц. Но он так и не вернулся, а я всё ждала. Просила мать водить меня сюда и ждать очередного поезда из Милана. Но среди пассажиров отца никогда не было. Потом нам сказали, что в Милане у него другая семья. А я всё жду, что он выйдет из этого дурацкого здания. Столько лет прошло – а я так и жду. И не могу отсюда уехать – боюсь пропустить тот самый поезд из Милана.
Франческа трогала воду, возвращаясь в город, где давно не была. Капли, которые она стряхнула с руки, попали мне на лицо.
Перезрев, закатный свет успокаивал яркие фасады у воды.
Надеюсь, на этот раз всё получится.
После того случая в Схевенингене я положила в мешок камень, чтобы он сразу ушёл на дно.
Пока Франческа заговаривала зубы гондольеру, я держала наготове мешок, спрятанный в рюкзаке. Когда мы подплывали к мосту Конституции, Франческа подала мне знак. Но только я замахнулась – гондольер обернулся, и кости пришлось вернуть на место.
Такие вещи или происходят сразу, или не происходят вообще.
Венецианская вода не хотела отпускать мой грех.
Больше я пробовать не стала, хотя, когда мы вернулись на берег, Франческа уговаривала меня попробовать ещё раз:
– На Венецию возложили слишком много обязанностей для одного города. Все чего-то от неё ждут, когда сюда приезжают. Ждут слишком много и долго. И Венеция с этими обязанностями не справляется…
Мы обнялись, и Франческа ушла в темноту.
…Вода в октябре холодная, как ранний свет, отмывающий пустые кампо от темноты. Не пахло ничем, кроме прошлого вперемешку с солнечным воздухом. Я плыла по Гранд-каналу к вокзалу Санта-Лучия, и брызги от вапоретто долетали до вторых этажей домов.
Почувствовав воду, дома́ срывались с места и отправлялись следом, лавируя между такси и гондолами. Они грохотали громче голосов рыбных торговцев на рынке Пескерия. Ещё немного – и дома́ выйдут в большую воду, где их уже никто не остановит.
Венеция не уходит под воду, а выплывает из неё.
Озеро БохиньСловения, сентябрь 2018
Бохинь никогда не спит. Озеро всегда занято делом: меняет цвет воды, отражает горы, выдыхает то ли облака, то ли туман.
Дела никуда не денутся, пока сидишь за столом у Любляницы и пьёшь «Цвичек»[65]. Даже если попробуешь жить быстрее города, он найдёт способ тебя замедлить.
Словенцы рано встают, у них есть правильное время и место для всего. Не стоит даже пытаться писать им после четырёх часов, когда у многих заканчивается рабочий день. В стране, 60 % которой занимают леса, научились выстраивать вокруг себя защитную полосу.
Единственное, ради чего можно растянуть время, – кофе или обед: в гостишчах и окрепчевальницах[66] Любляны принято сидеть подолгу. Лучшего момента для гедонизма не найти. В каварнах[67] люблянцы цедят аромат с такими же счастливыми лицами, как «Любительница кофе» на картине Иваны Кобильцы[68] – она написала её в двадцать шесть лет и не соглашалась продавать всю жизнь. Из темноты светится то ли фарфоровая кофейная чашка, то ли лицо улыбающейся дамы. Блаженство не делится на минуты и часы – оно длится, пока чашка не опустела.
Как и в Италии, кофе с собой в Словении берут или туристы, или приехавшие студенты. По бумажному стакану в руке сразу понятно, кто в городе чужой.
Как только в руке появляется бумажный стакан, обладатель становится частью невидимого мира, в котором вдруг всем понадобилось куда-то спешить. Даже если спешить некуда, человек покупает кофе с собой, чтобы принадлежать к этому тайному сообществу.
Но местные знают: на ходу вкус кофе портится, – и игнорируют культ take away.
Я бродила по центру Любляны, как по просторной квартире, обустроенной Плечником.
Одно большое кафе на открытом воздухе, наполненном голосами и звоном посуды. Не нужно знать, который час, – часы можно сверять по количеству гостей в гостилнах и каварнах с верандами.
После Тромостовья[69] – налево, к бару «Magda», где я привыкла пить кофе. Одни посетители расположились на стульях за уличными столами, другие – на ступенях. Официантка быстро приносит эспрессо и не суетится, намекая, чтобы гость освободил место; разве что предложит молока. Кофе больше не хочется пить ни в каком другом месте. Говорят, в этом баре его готовят из особых зёрен на старинной ручной рычажной кофемашине. Но кофе – это не зёрна, а вид, с которым его пьёшь.
Смотрю на довольные лица местных, несущих добычу с рынка, и слушаю студентов, пьющих пиво напротив. Лучшее в молодости – это непрожитость.