Tržnica – центральный рынок в Любляне – чувствуется издалека по ароматам зелени, деликатесов, квашеной капусты, сыров и хлеба. На задних рядах можно купить дешевле, там и попробовать дадут.
По атмосфере с центральным рынком может сравниться только воскресный блошиный рынок, который выстраивается вдоль набережной Любляницы между Тройным мостом и каменным Мостом сапожников с белыми колоннами. Кухонная утварь, мебель, монеты, картины, бижутерия, вывески, чайные сервизы, курительные трубки, вещи из бывшей Югославии и игрушки. Утюги остывают рядом с деревянной головой Иисуса Христа и фонарями. Предметы, которые вряд ли бы соседствовали в обычной жизни, переговариваются на столах, но за предобеденным шумом их не слышно.
Когда-то на этом месте был деревянный Мост мясников, но зловоние от мяса стало настолько сильным, что торговлю переместили дальше – в сторону нынешнего Драконова моста. Позже тот мост в Любляне отдали сапожникам.
До рабочей конференции было ещё два часа, и я пошла к Люблянице. Тросы 34-метрового Моста мясников увешаны замками влюблённых. Мост мясников стал мостом любви. Человек так же сжирает сердце того, кого любит, как впивается в волокна стейка. Столько же ужаса в глазах влюблённого, как в глазах растерзанных животных. И если раньше в этих местах стояли лавки мясников, то теперь – пары, держащиеся за руки.
В Любляницу бросали потроха, в ней находили и двухтысячелетнюю римскую лодку, – а сейчас на дне лежат бесконечные ключи от замков, которые влюблённые бросают с моста в воду. Эти сердца́ до сих пор колотятся под водой, хотя их обладатели уже забыли имена, которые писали на замках. По ночам сердца́ расплываются по Люблянице, набухая красными огнями. Их песня в темноте будит постояльцев окрестных отелей, которые принимают грохот сердец за пьяные вопли засидевшихся гостей ресторанов. К утру красный цвет реки сменяется зелёным – и сердца́ засыпают на дне до следующей ночи.
В дневном свете обо всём этом напоминают только скульптуры Якова Брдара[70], захватившие мост. В бегущем Прометее и усталых Адаме и Еве, переживающих изгнание из Рая, замерла разодранная бронзовая красота. Если Плечник вязал Любляну лицевыми, то Брдар вяжет изнаночными. В самую изнанку я забралась, когда на узкой Клюцавницарской (Слесарной) улице шла прямо по бронзовым лицам, им созданным, – счастливым, плачущим, тоскующим, шепчущим по ночам строки из Рильке[71].
На конференцию в городской музей Любляны, куда меня направил шеф, я опоздала. Философы, один из которых – Младен Долар[72], уже начали выступление; говорили о слухах. Мест не было, я встала на входе у стены. У слухов нет авторов, они анонимны, хотя и подхватываются – вполне конкретными людьми. Справа запахло мясом. Парень, стоявший в дверях в джинсовой куртке, какие уже давно не носят, ел огромный хот-дог. Крошки падали на пол, а его рот блестел от жира. Слухи в личной жизни. Слухи в политике. Запах жареного мяса. Запах масла. Женщина обернулась на шорох пакета, поджав губы. Не замечая её, парень замахивался на хот-дог снова и снова. Она громко вздохнула, парень перестал жевать, извинился взглядом и поставил пакет в коридор. В холле – никого; пакет на полу. Я схватила его и вышла из музея.
На набережной мне никто не помешает. Сейчас вот только эта женщина с лабрадором пройдёт – и я вцеплюсь в сосиску. Пёс нюхал траву, хозяйка его фотографировала. Ещё триста тысяч кадров, и она поймает нужный ракурс. Запах хот-дога сводил с ума. Глаза уже откусывали его, ещё раз и ещё один. Собака потянула хозяйку за собой.
Я вынула сосиску – и тошнота мгновенно вернулась. Она набирала высоту и силу, теплела и росла. По горло заполнена потрохами, сейчас они вырвутся наружу. Птицы налетели на хот-дог, который пришлось оставить под деревом.
Не успев вырваться, тошнота затихла. Я вымыла руки в туалете под набережной, но они всё равно пахли мясом. И этот вкус во рту… Долго полоскала рот, жвачка не спасала. Я видела животы прохожих насквозь. Под белой майкой старухи разлагался обеденный гуляш, а в брюхе студента в синем поло трясся стейк.
Если идёшь вдоль Любляницы, сбрасываешь часть вины в реку – каждый раз, когда переходишь её по мосту. Нам не избавиться от древней привычки бросать нечистоты в воду – а потом пить из той же реки и стирать в ней бельё.
Даже в сентябре в Любляне так жарко, как на Волге в июле или августе. У реки учишься не терпеть жару, а проживать её.
Волга не делает лишних движений, пока её не тронет лодка. И ты не шевелишься, чтобы не полнить тепло. Волга молчит, пока в неё не войдёт купающийся. И ты молчишь, пока тебя не назовут по имени.
От жары скульптуры коров акварелятся, сливаются с горячей зеленью вишнёвых деревьев. Щипая тёплые ветки, корова зажёвывает духоту забродившим фиолетовым соком.
Вечером после жары выйдешь на берег, а там – ещё один персонаж, из тех, что являются только у реки. Старик быстро разделся, вошёл в реку, расправил складной стул, оставил его в воде и уплыл. Минут через десять он вернулся, сел на стул, воткнув ноги в Волгу, и уставился на падающие титры заката.
После ужина отдыхающие санатория расходятся из столовой по берегу со стаканом кефира в руке. Держат его как свечу, из которой боятся расплескать огонь. Тайный кефирный ход, участники которого утром проснутся другими людьми – и вспомнят, кто они, только когда их по фамилии позовут на санаторскую процедуру.
Набережная Любляницы в жару не продувается, прохлады от реки не идёт; приходится искать тень внутри города. Я заметила киоск с хорзбургерами и, хотя не собиралась останавливаться, вернулась к нему. Пять человек в очереди. Бургеры, хот-доги, колбасы, стейки из жеребёнка. Люди стоят в очереди так же обыденно, как если бы покупали кофе. Я рассматривала их голодные лица. Это просто. Заплатить пять евро и взять хорзбургер. Перекусить жеребцом. Сочный, свежий, пряный фарш, говорит реклама. Железо и витамины группы Б. Плечи хороши для жаркого или гуляша. Шея – идеальна для гуляша. Шея. Повернись ко мне. Вот твоя шея. Какая красивая у тебя шея. Для гуляша. Попробуйте вкуснейший суп с рёбрами или копчёные рёбра жеребёнка!
У киоска отец с сыном ели один хорзбургер на двоих, соус стекал по руке мальчика. Достав из сумки салфетку, мужчина вытер соус со щеки сына и дал ему снова откусить мясо. Он обнимал его, сажал на колени и плакал, пока тот был занят хорзбургером и не видел лица отца. Они смотрели в разные стороны, жуя жареного жеребёнка.
Я не заметила, как подошла моя очередь, и заказала хорзбургер. Он был огромный.
Что я здесь делаю? Я объездила с мешком костей за спиной столько стран, ушла от мужа, который жарил котлеты, дала себе слово. Почему не купить вегетарианский бурек и травы с овощами в Interspar? Почему?
Но я держу его в руке – горячий. Это будет последний кусок мяса в моей жизни.
Я спрятала хорзбургер в рюкзак и пошла куда глаза глядят, пока не наткнулась на неботычник[73]. Тринадцать этажей, семьдесят метров высоты – когда-то здание было самым высоким в Югославии, а теперь станет моим укрытием. На такой высоте никто меня не увидит.
Смотровая площадка на крыше пуста, сильный ветер. Я распаковала хорзбургер с котлетой, овощами и соусом. Одной этот гигант не съесть.
Вкус я почувствовала не сразу, а постепенно. Мясо было мягким. Напоминало говядину.
Нет, другое. Неприятное. Я бы боялась признаться себе, что это вкусно, – но оно не было вкусным.
С каждым укусом хорзбургера вкус был всё неприятнее, а овощи выпадали изо рта и разлетались на ветру. Я жевала быстрее, чтобы не оставлять улик, но хорзбургер не уменьшался, а рос. Ещё немного – и он превратится в настоящего жеребца, бьющего копытами из моего промасленного рта. Выбросить? Ещё большее неуважение к жеребцу, чем съесть его.
Отвращение бухнет внутри, и конина лезет вверх. Я громко блюю прямо на стол в кафе на смотровой площадке небоскрёба. На табличку «Reserved». Если бы не защитное стекло площадки, моя вина разлетелась бы по всей Любляне и попала бы прохожим на головы.
Официантка, на блузку которой прыснули брызги, сморщилась. Я вру, что беременна, и у меня токсикоз. Улыбнувшись, она приносит полотенце, и я вытираю рвоту.
Но меня снова стошнило. Почему это происходит опять, через столько лет? Это никуда не делось. Не исчезло. Снова как в тот день.
Я всегда была такой. Я всегда такой буду?
Никакие реки уже не помогут – только озеро. Вдоль реки можно идти бесконечно – а вокруг озера придётся дойти до конца. Дед был прав: будет выбор – выбирай озеро, не реку.
Скорее найти озеро. Гигантское озеро, способное вместить все эти кости. Тот итальянец, Нико, рассказывал про самое большое озеро Словении.
Я побежала на автовокзал и села в автобус до Бохиня, откуда теперь никак не могу вырваться.
Кира, ответь.
Ты ещё здесь?
Мы встретимся?
РечкаУльяновская область, Россия, за восемь лет до озера Бохинь, тот день
Выйти замуж без благословения отца было просто. Достаточно не смотреть, как он один среди наряженных гостей стоит в спецовке с пятнами машинного масла – приехал в загс из автосервиса, где работал. Достаточно не замечать, что он один не пошёл после регистрации в ресторан, а уехал на рыбалку.
Выйти замуж без благословения отца было тяжело. Как тяжело сейчас встречать его, уехавшего на пенсии жить в деревню, где родился, у нас в городских полях. Чтобы отец совсем не одичал, мать приезжала к нему и жила там неделями, подумывая тоже переехать из города.
Вокзал подтянул свой стеклянный живот, ожидая встречи. Я помыла голову. Судя по разросшейся бороде, отец не брился всё это время. Хотелось разглядеть его лицо, но вдруг заметит. От отца пахло вокзальными пельменями – самый сильный запах одиночества. Кожа его так раскраснелась от горячего мяса, будто он наелся одиночества за всех.