– Станет тебе лучше – поедем.
– Пчёл пора выставлять – погибнут же. И так один улей только остался.
– В этом году весна видишь какая холодная, рано ещё выставлять. Дождутся. День рождения свой не помнишь, а про пчёл помнишь. Такси уже ждёт.
– Погоди. Мне в туалет надо.
Ещё только звонка телефона сейчас не хватало.
– Алло, да. Какой фургон? Нет, не заказывали. Куда подъехали? Да, это наш номер. Вы нас извините, пожалуйста, это отец мой звонил. Он перепутал. Нет, нам не нужен грузовик. Что вы орёте? Нет, я ничего вам не должна! Нет, мы никуда не едем! Я сказала, я ничего платить не буду!
– Как не нужен? – появился в коридоре отец. – Фургон приехал? Уже? Смотри, быстро как! Позвонил – и сразу приехал. Только плати.
– Зачем ты заказал фургон?
– Пчёл привезти сюда. Раз я тут – и они пусть тут.
– Господи! Чуть пять тысяч не содрали!
– Мы на четыре договаривались!
– Пап, ты зачем в ванну нассал?
– Какую ванну? Я в туалете был.
– Ты нассал в ванну! Прямо в ванну! Больше так не делай, хорошо, пап?
– А я и не делал. Я что – больной, что ли, в ванну ссать? Я готов. По пути заедем к пчёлам. Пора выставлять улей.
– Ты что – даже погоду не чувствуешь? Холодно. Тебе в больницу надо.
– Фургон отвезёт. На мою пенсию и поедем. Я уже заказал!
– Никуда твой улей не денется!
– Должны позвонить по поводу фургона, давай подождём. Видно, опаздывают. С пчёлами говорить надо. Тебе всё равно! Ты ни разу и не говорила с ними! Ни разу! Сетку зачем тебе дарил? Так и лежит!
– Вылечишься – и поедем.
То вишнёвое дерево, которое доставало до колен, когда мы первый раз собирались открыть этот сарай, уже вымахало выше головы.
Открыть его – означает смахнуть с вишни цвет, хотя он облетел ещё весной. Прозрачный цветочный ров оберегает сарай от вторжения. Он делает маленькую дверь невидимой или вовсе никогда не существовавшей.
Всегда удивляли размеры деревьев. Они могли бы иметь человеческий рост, но они намного выше. Гигантские звери, чьи кости шевелятся на ветру. Вцепившись в своё место глубокими корнями, этот зверь никому его не отдаст. Он умнее человека – хотя бы потому, что подчиняется свету.
Дерево сарая потемнело и перекосилось. Если подойти к самой двери, присесть под вишню и прислониться к стене, – слышно, как стареют вещи. Как они сортируют воспоминания о самих себе по одним им известным параметрам.
Но когда поднимается ветер, этот гул заглушается шумом Волги. Река не может шуметь тише, чем она шумит. Взобравшись на яр, волжский голос один за другим перешагивает ряды деревенских домов, пока, переступив через восемь, не оказывается здесь. Ему не нужно сарая или другого особого места. Перешагивая девятый ряд, он идёт дальше – на зады, уступая место шелесту сосен.
Если постоянно вспоминать о вещах, они набирают вес. Как воздух, накопившийся в запертом доме, куда давно никто не входил.
Уже темнеет, но с берега Волги невозможно уйти. Вода так ровна, что сядь на неё чайка – вздрагиваешь: только не злись, река, только не злись, река, никто не потревожит твою ровность. И не разбудит, когда ты гаснешь в паутинном свете.
Развернёшься уходить, но Волга вдруг зашумит. Чайки мечутся, поднялись волны. Не помню, чтобы здесь были такие волны. Слишком равномерные – не накатывались, а разлиновывали реку на строки. Они одинаково всё разрушали.
Запахло большим и холодным. Во всём этом человеку уже не было места.
Чайки разлетаются, оставляя поверхность реки такой же, какой она была до них. До всего.
Река ТурияВаленсия, Испания, за полтора месяца до озера Бохинь
Валенсия полыхала пустотой. Все, кто мог, укрылись на сиесту в комнаты со старыми вентиляторами и кондиционерами. Я вернулась в апарт-отель редактировать статью, которую приехала писать по заказу головного офиса.
Как только оказываюсь на новом месте, сразу забрасываю его вещами. Так животное метит свою территорию. Свободен только стол, остальное занято одеждой, упаковкой от еды, бутылками из-под воды и зарядниками.
Кондиционер работал слабо, и я могла расслышать голоса прохожих, выбравших теневую сторону моей улицы, идущей от площади Девы Марии. В хостеле напротив немецкие студенты показывали крепкие задницы из окна и смеялись. Пьяные и молодые, они наперебой снимали шорты и делали фотографии.
В эти часы, когда человеку на перегревшихся улицах места нет, голуби захватили опустевшие столы уличного кафе, захватили город. Расхаживая между чашек с кофейной гущей и винных бокалов, они клевали крошки и ворковали, не давая уйти в быстрый сон людям за закрытыми ставнями.
Я опустила жалюзи и просидела за текстом до вечера.
Голосов со стороны балкона прибавилось, что означало одно: жара спа́ла.
– Сверните направо, затем – прямо, к реке, – объяснил мне старик в шляпе, когда я спросила дорогу до ресторана.
Никакой реки там нет. Во время Великого наводнения 1957 года – большие дожди, большие дожди – в Валенсии погибло много людей, и власти отвели реку Турия из центра.
Но если всю жизнь живёшь у реки, тело накапливает память от воды. С детства я всё принимала за речной плеск: гудит железная дорога, шумит шоссе, шастает зимний ветер между высоток – неважно. Я знала: это – река. Никому об этом не говорила. Спроси прохожего, он скажет: никакого звука здесь нет, никакой реки.
Спустилась в старое русло. Теперь здесь девятикилометровый Сад Турии. Много зелени, дорожки для бегунов и велосипедистов, газоны и кафе.
Передо мной лилась Турия, спокойная и верная Валенсии. Она не знала никакого нового русла, намывая бока прежнему.
– Вкусно? – спросила старуха, севшая рядом, когда я пила кофе на скамейке.
Моего испанского хватило, чтобы ее понять.
– Этот кофе мой сын делает. Это его кафе. Мы с отцом часто приходили сюда – на берег, – а потом это наводнение… Он работал без продыха, чистил улицы от грязной жижи, которая была тогда везде. Завернёт штаны до колен и давай. Приходил домой такой грязный, ужас! Какой только мусор в это русло не бросали. Ходили слухи, что вместо реки здесь будет скоростное шоссе. Шоссе в центре города, ты представляешь? Но люди говорили: это наше русло, и мы хотим, чтобы оно было зелёным. Слава богу, шоссе не построили. Южный план изменил всё. Они ведь ещё в конце XIX века хотели отвести реку, чтобы она не затапливала город, но тогда не нашлось денег. Вот и получили. У меня даже где-то ещё лежат специальные марки. Их тогда выпустили, чтобы деньги собрать на реконструкцию. Письмо из Валенсии отправляешь – покупай марку. Налоги повысили. Многие возмущались, а что делать? Вода есть вода. Затопит и не спросит. Но были же и другие варианты реконструкции. Но кто нас спрашивал? Конечно, у нас есть море. Это немало. Но здесь всегда текла река – а теперь её нет.
Я спросила, как её зовут, но она не расслышала, а продолжила – с той же интонацией, с которой моя бабушка рассказывала о затопленных ежевичных островах на Волге. Ей не нужен был слушатель, нужна – лишь река. Когда она говорила о Турии, её жизнь возвращалась в прежнее русло. Где было два берега. Где можно перейти с одного на другой, глянув в воду и на себя. «Увидимся у реки», – до сих пор говорит она подругам.
– Как это: берега́ есть, русло есть, а реки – нет? Если есть берег, должна быть и река, а это что? Восемнадцать или двадцать мостов через воздух. Уже не помню, сколько их. Торчат, как бедные ненужные кости. Мосты есть – реки нет.
Сын – брюнет лет двадцати пяти, вдвое выше неё ростом, – вынес матери воды из кафе, но она попросила эспрессо. Когда он ей отказал, сославшись на то, что это будет уже пятая чашка за день, старуха последовала за ним. Собирая растрепавшийся на голове пучок, она ругалась и повторяла, что ей не нужно пойло без кофеина.
– Нереа, – так назвал её сын, – будешь ворчать, завтра я тебя к реке не поведу!
Велосипедисты и бегуны двигались по сухому руслу, не угрожая городу разливами и затоплением. Их движения предсказуемы даже в сильный дождь, а маршруты построены точно по дорожкам. Расхаживая по дну реки, прохожие смотрели под ноги, пытаясь найти то, что когда-то выбросили с моста в Турию.
Можно прожить без реки, даже если вырос под её шум. Но одно дело – жить в месте, где реки не было никогда, другое – жить там, где река была, но её не стало.
Я шагнула на дорожку и медленно побежала вместе с остальными. Сандалии гремели в высохшем русле Турии. Становлюсь рекой, текущей по чужому руслу. С каждым движением я присваивала русло себе. На меня попадала тень деревьев, что означало: они заметили меня, трогают и проверяют, принадлежу ли я этому месту. Ноги заболели, и я хотела сойти с дорожки, но русло несло дальше.
Топот чужих беговых кроссовок – не шум реки. Пульс незнакомцев, вдруг поселившийся в моей голове. Делая человека подтянутым, спортивная экипировка превращает его в колесо. Ещё одна отметка в приложении для бега о личном рекорде – и бегун чувствует себя победителем. Победы хочется всё больше, пора замахнуться на новую дистанцию. Обгоняя друг друга, бегуны делились на тех, кто делает это из последних сил, и тех, кто плывёт легко, не оставляя за собой даже запаха пота. Раскрасневшиеся и ловкие, они набрасывались на тренажёры вдоль дорожек и крутили педали так, будто это было делом всей жизни. Доказывая реке, что они сильнее и могут занять её русло, бегуны кидались на брусья, растягивались и отжимались.
Я перешла на шаг и хотела сесть на скамейку, но русло толкало вперёд. Велосипедисты легко проносились мимо, мне же каждый шаг давался с трудом.
В этом русле я чувствовала себя мародёром, жаждущим урвать хоть что-то, оставшееся от реки.
У тех, кто родился после отвода реки, уже нет никаких отношений с Турией. Окна их родителей выходили на реку. Их окна – выходят на сушу.
Не знаю, куда несло русло, но я не могла остановиться. Отсюда Валенсия выглядела как открытка, на которой не хватает самого главного. Дырявая открытка с прорезанной насквозь извилистой полосой. Нет реки – некуда и кости пускать.