– Не спится? – появился Алан в окне второго этажа. – Курица ещё осталась. Хочешь?
Запустив в него пластмассовым стаканом, я пошла спать.
…Чтобы проснуться окончательно, нужен двойной эспрессо. Такой, как приготовила хозяйка виллы Тете.
Утром чищу зубы дольше, чем вечером. Прокрастинация перед началом дня? Зубная паста всегда оставляет привкус во рту, даже если долго полоскать рот. За завтраком чувствую не яблоко, сыр, кофе или хлеб, а вкус зубной пасты – одинаковый, верный и белый. Аромат еды смешивается со льдом и мятой, превращаясь во что-то третье. И только минуты через полторы кофе побеждает зубную пасту. День начался.
Тете смешивала английский и португальский с сигаретным дымом, жестикулируя пальцами в перстнях. И добавляла: «Чувствуйте себя как дома!». Нигде не могу почувствовать себя дома. Живу не внутри дома, а снаружи. Это и есть дом, только у него нет стен; если идти по нему в одну сторону, он никогда не кончится. Остальное происходит внутри, куда можно открыть дверь. Дёргаешь за ручку: там и река течёт, и деревья растут. Хотя внутри лишь несколько квадратных метров. Изнанка. Бывает, стучат с лицевой стороны – а я не открываю. Меня нет дома. Лицевая-изнаночная-лицевая-изнаночная-лицевая-изнаночная.
Хозяйка ушла на кухню и попросила присмотреть за двумя её маленькими дочерьми, плавающими в бассейне. Я кивнула, но не понимала, что с ними делать. Девочки стали ещё больше хулиганить – и следили за моей реакцией. Светленькая кидала мяч и ныряла за ним, тёмненькая с головой опустилась под воду и замерла. Я заволновалась, хотя в детской части бассейна глубина была всего 0,63 сантиметра; так там было написано. Тёмненькая сидела под водой, я уже собиралась её окликнуть, но не понимала, на каком языке. Португальского не знаю. Знает ли она английский? Схватить её за руки? Прошло только несколько секунд, а мой пульс дошёл уже до 120. Тёмненькая наконец вынырнула из воды, вернув меня в мир, где все ходят над водой и не лезут под воду.
Пока не вдарила жара, надо идти к мысу Понте-да-Пьедад.
Чем дальше отдалялась от города и чем ближе была к краю материка, тем легче был рюкзак с костями. Через два километра я отпущу кости в океан.
Насыщенные пейзажи Алгарве отвлекали, как и двадцатиметровые песочного цвета скалы в голубой Атлантике. С высоты они выглядели как торчащий из океана тайный город из арок, гротов и пещер. Вода и ветер обкусали скалы, превратив их в фигуры, в которых каждый видит своё, как в тесте Роршаха. Мне мерещились гигантские паруса и плавники акул. Судя по названиям, которые местные рыбаки дали этим скалам, они видят в них верблюдов и даже генерала де Голля.
Через океан – Марокко, а если пройти два километра назад, вернёшься в Лагуш. Отсюда всё кажется измеримым и досягаемым. На этом мысе я – маяк, который светит сам себе.
Здешнему маяку в красной шапке более ста лет. 182 ступени ведут к воде, но я бродила наверху и не могла уловить белый свет маяка, мигавший каждые семь секунд. Слишком высоко. Кости не долетят до воды, застрянут где-нибудь на скале. Надо, чтобы они точно попали в воду.
– Хочешь, постригу тебя?
За спиной стоял Алан.
– Ты всегда носишь ножницы с собой?
– Старая привычка. Что парикмахер, что фотограф – разницы никакой: отсекаешь всё лишнее.
– Тебе я волосы не доверю.
Алан снял рюкзак и достал ножницы.
– Я постриг сотни людей, и никто не жаловался.
– Ты следил за мной?
– Садись на камень. Снимай мешок. Скажешь, когда почувствуешь освобождение.
– Какое освобождение?
– Я буду стричь, пока ты не освободишься.
– От чего?
– От того, что делает тебя такой серьёзной. Женщины часто приходили ко мне стричься после расставания с мужчиной. Или чтобы расстаться. Но в твоём случае дело явно не в мужчине.
Алан стриг уверенно, без пауз.
– Легче? Сантиметра три отрезал.
– Нет.
– Я побаиваюсь женщин с короткими волосами. Чем короче волосы, тем больше мужчин они отрезали. Пять сантиметров.
Мои волосы разлетались по берегу, как тонкие нити, из которых уже ничего не соткать. Они поднимались высоко и исчезали над океаном.
– Женщины с длинными волосами – счастливые. У них больше любви. Они реже отрезают.
– Что ты можешь знать о женщинах? Иногда женщина просто хочет выглядеть по-новому.
– Семь сантиметров. Ещё? Не набросишься потом на меня?
Алан продолжил стричь молча. Я закрыла глаза и ждала того ощущения освобождения, которое наступило, когда он отрезал сантиметров двадцать пять, оставив короткие кудри темнеть на лице.
…В тишине такси слышно издалека. Я сразу узнала голос расшатанного «Форда» и ту самую «фреску» за рулём. Единственное такси во всём городе, на всём берегу – или во всей Вселенной. Она курила и молчала, посматривая на меня в зеркало заднего вида.
Море ЯпонскоеВладивосток, Россия, мыс Тобизина, до всего
Так же я стояла на другом краю материка – на мысе Тобизина, самом южном мысе острова Русский, – и смотрела на роупджамперов, рушащихся с 29-метровой скалы. Им было мало края материка, они искали другой край – от которого с детства их отговаривали бабки и тётки, и который – потому – взрослел в их теле, уже став новой костью, протыкавшей кожу живота по ночам, отчего они просыпались. Джамперы зависали на верёвке над Японским морем: одни кричали, болтаясь в воздухе, другие – дёргались вниз молча, будто они делают это каждый день.
Никто из коллег не хотел ехать во Владивосток – восемь часов лёта, край света, джетлаг… То, что мне нужно. Шеф знал, что я люблю такие проекты – далёкие, всеми избегаемые, – и всегда отдавал их мне.
После всех этих городов и расстояний дорога по-прежнему остаётся для меня событием едва ли не бо́льшим, чем само место назначения, которое без твоего пути к нему состояться не может. Место и есть продолжение пути, даже не его финал, а середина – ведь ещё ехать обратно. Места нет без пути, как нет моста без берегов. А мосты – для того, чтобы возвращаться.
Джетлаг не даёт быть ни в одном времени – ты живёшь уже не по тем часам, но ещё и не по этим; висишь, как джампер, между, изобретая какое-то третье время: прозрачное, бесформенное, моросящее – своё.
Большая вода окружает взахлёб, не даёт усомниться: дальше – только чужие земли, дальше – всё другое. Здесь – твоя земля; не шатает, не укачивает.
Отсюда – с края – остальной страны не разглядеть; не то чтобы она не существует, но во взгляде – необитаема. И эта необитаемость – кажущаяся издалека – взаимна.
Чтобы дойти из Владивостока до моей волжской равнины, понадобится шестьдесят семь дней. Через шестьдесят семь дней ничего не видно, равнина только мерещится.
Так же в детстве мне мерещился Владивосток, который я, конечно, с высоты школьного роста видеть не могла (страна ещё была мне велика), но представляла как один невыносимо далёкий край, где люди живут особенные – не боящиеся жить на краю, даже выбирающие этот край как убежище. Далёкий, полный воздуха (во-о-оздуха) и моря.
В детстве нам пели: «не ложися на краю» – а они не только ложатся – живут на краю – не боясь никакого волчка, пусть даже серенького-пресеренького.
Если едешь на край, подготовиться к нему не сможешь. Край – на то и край, чтобы человек понял, где находится.
Там земля кончалась – на каменном плато у мыса, где стальной трёхметровый маяк – сам проржавевшая кость – того и гляди, будет вырван ветром. Там кончилась и пустота за спиной.
– Много людей, мало воздуха… Много домов, мало воздуха… – повторял таксист, который вёз меня по Русскому мосту. – Плотная застройка, слишком плотная. Мало воздуха. Дорог не хватает – путей не хватает. Пробки. Пешеходку на Золотом мосту закрыли, хрен его знает, почему. Кто говорит, прыгать стали… Мало воздуха. Хотят то, хотят это. Во Владивостоке, если чего-то захотели, ещё двадцать лет будут хотеть.
Таксист прибавил рэп. Мимо – сплошные тойоты без водителей, но вспоминаю: правый руль – водитель действительно есть, и беспилотные машины ещё не заполонили землю. Смотрю на этот незанятый свет на кресле слева – ищу человека, ищу его руки, его подбородок – ищу всё, что могло бы доказать, будто человек управляет миром. И не нахожу. Нахожу только незнакомые рельефы.
В новых местах захватывает то, что тебя здесь никто не знает, и ты – никого не знаешь, себя в том числе. Можно начинать новую – другую – жизнь – в каждом городе, где оказываешься впервые. То же чувство появляется, когда после долгого отсутствия приезжаешь в родной город. Возвращаясь всё в те же места, мы вдруг понимаем, что никогда здесь не были.
Закинуть вещи в отель – и сразу повесить снаружи красную табличку «Не беспокоить» (здесь она на трёх языках – на русском, китайском и английском).
Я ходила по Владивостоку с этим бескостным рюкзаком – и можно было просто идти. Это было до всего – и без всего. Ничто не тянуло за плечи, не напоминало. Мир был большой, и тогда я его ещё замечала.
Каждый раз, приезжая в электричке на вокзал Владивостока, слышала объявление о приходе поезда «Москва-Владивосток». Менялись ли за окнами лица в пути – или только пейзажи за стеклом?
Мелькание за окном превратилось в шестидневный фильм с бессчётным количеством актёров. Целиком его не вынести: пассажиры отключаются на ночь и смотрят фильм свой собственный. Проснувшись, они возвращаются к фильму за окном с любого момента – и всё понятно, вы ничего не пропустили, разве что – как Мария, дочь Павла, пела в коляске старого мотоцикла, когда тот пропускал ваш поезд на железнодорожном переезде. Пела она себе, не вам, но вы бы услышали. О том, что везут её в прежнюю жизнь, как корову на убой. Везут так длинно, будто она уже всю страну проехала. В выцветшем платке, через липкий летний воздух, уже не молодую, но ещё с детским голосом. Не так она представляла себе свои ночи, свои дни, да и никакого платка не повязывала. Волосы её летели распущенные, майские, никем ещё не обрезанные. Пока вы спали, платок Мария, дочь Павла, развязала, закрутила на шее, но потом снова надела, смяв привычный узел.