Йоже надевает шорты. Наткнувшись на мятый чек в кармане, он делает из него корабль и пускает в воду. Тот не плывёт, а стоит на месте. Йоже вынимает его из озера, сминает и бросает в урну:
– В школе мы пускали такие корабли, но они тогда в урну не помещались. Уплывали далеко. Через пять минут их уже не было видно.
Я достаю из кармана платья несколько фотографий, которые успела стащить из фотоальбома Алеша.
– Он распечатывает твои фотографии из инстаграма, собирает в альбом, подписывает. Йоже в Лондоне. Йоже с друзьями в Любляне. Йоже в Осло. Йоже в Альпах. Йоже с новой прической. Йоже, Йоже, Йоже.
– Выброси.
– Не хочешь посмотреть?
Пролистав снимки, Йоже останавливается на последнем фото.
– Это мой день рождения. На прошлой неделе. Здесь отмечали, в ресторане. Отец хотел зайти, а я его не пустил. Напился и вытолкал его.
Йоже рвёт фотографию и бросает в воду. В воде кадры темнеют, лоскуты держатся вместе, пока Йоже не разбивает паззл ногой.
– Мать места себе не находила. Она бы никогда так с ним не поступила. На стенку лезла, я смотреть не мог. Это сейчас у неё новый человек. Хотя бы улыбаться стала. Но кто вернёт ей эти три года? А он прощения только через год попросил!
– Он жалеет.
– Он даже платья матери не отдал, чтобы своих новых баб в них одевать.
– Их никто не надевал. Он их постирал, погладил и повесил в шкаф.
– Отец? Гладил? Никогда не поверю. Живёт исподтишка. Привёл ту шлюху, а теперь наглаживает платья?
Ударив по воде, Йоже быстро уплывает от берега.
я ещё на озере, Эверетт.
каждую ночь озеро засыпает,
ложась само в себя и принимая форму самого себя.
какой бы формой стал ты,
если бы был озером?
я была бы кругом.
никогда не могла нарисовать круг от руки:
конец линии не хочет возвращаться в начало.
Думал, ты уже не ответишь.
Я был бы треугольным озером.
Нет ничего более похожего на круг,
чем треугольник.
Бохинь – вытянутый длинный овал,
но кажется мне кругом.
Не знаю человека,
который бы согласился на треугольник,
если бы у него был выбор
между треугольником и кругом.
Треугольник гораздо проще превратить
в прямую линию,
чем круг.
Но только дай человеку прямую линию,
как он тут же сворачивает её в круг.
у прямой линии нет конца,
а у круга – есть.
или человеку так кажется.
Если ты развернёшь овал озера в прямую,
я тебя никогда не догоню.
Не каждый день находишь телефон на камне.
Назначь любое место и время на озере,
я приду.
Алеш уже уехал на работу в Любляну.
– Зачем ты меня сюда привела?
Йоже ещё спит на ходу, пока я рассовываю вещи из сарая по картонным коробкам.
– Что ты делаешь?
– Уноси коробки.
– Куда?
– В дом.
Йоже хватает мою руку, и коробка падает.
– С чего ты решила, что можешь распоряжаться отцовскими вещами?
– А с чего ты решил, что можешь распоряжаться его домом?
Я раскладываю вещи по коробкам и выношу их, пока Йоже ходит по сараю и пинает всё, что валяется на полу. Открыв шкаф, он рассматривает выглаженные платья матери, достаёт коралловое с длинным рукавом, поправляет на нём пояс, вешает его на место и громко хлопает дверцей.
Сразу две коробки нести не получается; старая обувь, книги, инструменты сыплются на траву. Я поднимаю одну коробку, Йоже берёт вторую и направляется к дому.
В сарае Йоже распределяет вещи на несколько куч, самая большая из которых – на выброс.
– И платья все выбросишь?
– Мать сказала, они вышли из моды.
Из накопленных в сарае вещей можно сложить чужую жизнь. Чёрные женские туфли хорошо смотрятся рядом с чёрными мужскими ботинками, – но подойдёт ли изгиб этой стеклянной вазы к выпуклости того старого радиоприёмника? От прикасания к старым вещам руки становятся шершавыми.
Взяв потрёпанную детскую книгу с цветными иллюстрациями, я хочу переложить её в коробку, но оттуда выпадает засушенный цветок. Большие лепестки когда-то были ярко-красными.
– Давай быстрее! Что ты там нашла? – Йоже берёт у меня цветок, и три лепестка рассыпаются.
– Твой?
– Раньше здесь с матерью собирали. Никогда не мог выговорить названия этих цветов. Только она может.
Схрустнув цветок в руке, Йоже бросает его кости, ставшие мукой, на траву. Он переносит очередную партию коробок к дому, а я занимаюсь остальными вещами.
В шкафу молчат овцы, зайцы, свиньи, лисицы, лошади из глины. Фигуры с нарушенными пропорциями выглядят так, будто это разные вариации одного и того же животного. Я выношу их из сарая и расставляю на траве.
– Отец раньше увлекался. Привозил глину, сидел в гараже и лепил. Это его успокаивало, когда они с матерью ругались.
– Красивые.
– Да ты посмотри, у них же лапы больше туловища. Одна лапа длиннее, другая короче. У слона вообще уши маленькие, как у свиньи. Ты когда-нибудь видела слона с такими ушами? Уши слона должны быть ушами слона, а не зайца.
Внутри остаётся только то, что и должно находиться в сарае, – автозапчасти, старые журналы, канистры, инструменты. И пианино в грязном чехле, которое мы унести не смогли.
Через открытое окно свет свободно заходит внутрь. Словно никто не жил здесь всё это время.
– Что жрут овчарки? – мама пытается говорить спокойно.
– Какие овчарки?
– Любкины. Что жрут опоссумы и еноты, я знаю. А что жрут овчарки?
– Мам, ты что – её отравить хочешь? Не смей!
– Эта Любка меня со своей овчаркой достала! Иду сегодня в магазин, никого не трогаю. И её псина эта – овчаристая. В траве шоркается, жрёт чего-то. И задыхаться, видно, начала. Пришлось в её эту пасть вонючую лезть, вытаскивать. Кость застряла. Три раза руки мыла. Лежит теперь у меня на веранде, жрать просит. А что она жрёт – я не знаю. Звоню Любке, чтобы она забрала свою псину, – она трубку не берёт. Она же со мной не разговаривает.
Вечером Алеш вернулся из Любляны, и Йоже повёл его в дом.
Я решила спать в сарае. Завтра нужно уходить отсюда, а я понятия не имею, куда. Нет никаких планов. Есть только кости. Есть ночь, когда можно поспать в пустом сарае, и свет, идущий от луны через открытое окно.
Гигантская белая капля падает на землю, на пианино. Клавиши откликаются не сразу. Кашель курильщика, который давно завязал, но вдруг закурил в дождливую погоду.
Клавиши не понимают, способны ли ещё на звук, пока я не начинаю играть. В руках появляется мелодия, которую я не знаю, но играю, потому что умею её играть. В темноте мелодия твердеет под моими пальцами. У неё нет начала и конца, есть только движение. Барахтается под ладонями всё громче – этой ярости хватило бы на целое море.
Эверетт, ты первый, кто написал мне
по этому телефону на камне.
Тогда почему ты убегаешь, Кира?
не убегаю, я иду.
как только я останавливаюсь,
происходит что-то не то.
Море БалтийскоеБинц, остров Рюген, Германия, декабрь за год до озера Бохинь
Отчёт из Берлина был сдан шефу, пора на вокзал. Теперь я хотела попробовать остров, а не материк.
Пять часов на поездах, три пересадки – и я на острове Рюген в Балтийском море, в городе Бинц, бывшем когда-то рыбацкой деревней.
Большая вода чувствуется издалека. Она ещё не показалась, но уже мерещится в окнах поезда, за которыми – туман.
Чем ближе к острову, тем меньше пассажиров. На финальном отрезке маршрута я осталась в поезде одна. По пустым вагонам ходил работник «Deutsche Bahn», улыбался и уверял, что скоро приедем. А потом вдруг сморщился – я принюхалась: моё стадо разлагалось прямо за спиной, но я настолько свыклась с этим запахом, что уже перестала его замечать.
Ещё немного по мосту Рюгендамм через пролив Штрелазунд – и мы на месте. Я бродила по вагонам, разглядывая в окнах вантовый Рюгенский мост, соединяющий город Штральзунд и остров Рюген. Похож на мост «Золотые ворота» в Сан-Франциско, только белый. Когда-то вагоны здесь перевозили на железнодорожных паромах. Теперь можно выбрать, ехать по одному мосту на поезде или по другому – на автомобиле.
Половина жизни – выбор способов передвижения.
В декабре на острове – всё моё. И берег, который море греет чёрными копнами водорослей. И мокрый от мороси стол на уличной веранде – его не для кого вытирать. И высокие сосны. И все зонты отеля, и вся еда на завтраке, и полные рождественского декора столы с красными скатертями. И весь порывистый ветер, что будит среди ночи и уносит нарезку тильзитера с балкона в кусты. В отеле только я и пожилая пара, которая просыпается поздно и, смущаясь, прячется, увидев меня на соседнем балконе.
Межсезонье похоже на мою жизнь. Ничего конкретного – туман и редкие люди на мокрых тротуарах. Никаких купальников, послеобеденного сна, пропахшего песком, или шума в прибрежных ресторанах. Достаточно свитера с высоким воротником и тёплых ботинок – и ты в деле. Туман прячет от ненужных разговоров и сразу приводит к воде, супермаркету или отелю.
В декабре свет в окнах домов на набережной никогда не бывает светом, а только отражением фонарей, выстроенных вдоль променада. Птицы среди голых деревьев заметнее. Разветренные перья превращают их в набухших крылатых зверей. Не думая о тех, кто улетел на юг, птицы медленно расхаживают среди кустов, проскальзывая на тротуары и возвращаясь к морю.
В таких местах – даже если назовут по имени – не обернёшься: звать тебя тут некому.
Зимний свет делает пейзаж однотонным, затемняя острые углы домов, отелей и пирса. Он выделяет то, чего не заметишь летним днём: чужую радость, молчание и рельефность времени, которое ночью превращается в пространство.
А время – это комната в отеле, где не можешь заснуть после вечернего бродяжничества вдоль декабрьского моря.
Зимой открытых едален на острове мало. Я нашла рыбный ресторан на берегу, собравший за окнами треть местных жителей. Заказ приняли быстро. Оставалось ждать его за высоким деревянным столом. Чужие разговоры смешались со звоном посуды. Люди будто не говорят о своём, будничном, а поздравляют друг друга с тем, что сегодня все одновременно пришли именно сюда – они вместе, они в тепле, пусть за окном холодный ветер и никого.