– Не только же тебе болтать.
– Дорогая Кира, согласна ли ты бракосочетаться… Нет, это дурдом!
– Хватит кривляться, Фридрих, весь кадр испортил!
– Итак, дорогая Кира, согласна ли ты бракосочетаться с… с кем?
– С декабрьским цветом моря.
– Господи. С декабрьским цветом моря.
– Согласна.
– Согласен ли ты, уважаемый декабрьский цвет моря, бракосочетаться с не менее уважаемой Кирой?
– Он согласен.
– Обнимите друг друга.
Я закрыла глаза и обняла саму себя. И платить не надо. Чувствую себя огромной свадебной котлетой, застрявшей в этом стеклянном ЗАГСе. Теперь это моя ракушка на законном основании, и никто не может меня отсюда выгнать. Если раньше это была спасательная вышка – значит, она должна спасать.
Старики спустились с лестницы и развернулись к морю. Марта остановила Фридриха и по-новому повязала ему шарф.
В пледе тепло. Надо закрыть дверь изнутри. Холод сам по себе недвижим, но если входишь в него – он двигается вместе с тобой. Длится, и размер его мне велик.
Эта капсула на берегу Балтики – идеальный отель на одного. Не мешает даже то, что он абсолютно прозрачен.
Чем напористее был ветер снаружи, тем холоднее становилось внутри капсулы. Я завернулась ещё в один плед и легла на стулья, повернувшись лицом к морю. Почти ничего не видно, но слышно, как вода выбрасывается на берег. Бесконечность воды делает её неуязвимой. Волна за волной море составляет карту самого себя, нанося на неё одному ему известные города.
Я ворочалась от грохота и холода, когда дверь открылась. Ветер не отпускал её, одних верёвок мало – надо подпереть дверь столом. Свет снаружи был замкнутый, холодный, неподвижный. Вся надышанная мной теплота ушла вместе с ветром.
Со стороны моря зашевелилась фигура. Издалека не разглядеть, мужчина это или женщина, но кто-то медленно приближался к песочной тропе, к моей капсуле. Чем ближе фигура, тем быстрее шаг. Из медленного – в порывистый. Гигантский шаг высотой с небоскрёб. Песок разлетался в стороны. Моя рубашка намокла, я почувствовала запах пота через куртку и два пледа. Мужская фигура приближалась к капсуле. Ещё несколько шагов, и они поднимаются по лестнице. Он дёргает дверь, пока я ищу в кармане газовый баллончик. Если бы он дёрнул ещё раз – дверь бы открылась, но мужчина удаляется в сторону набережной. Тот самый – в белой куртке, которого я видела в ресторане и на набережной под балконом.
Он шёл так, словно никого в мире больше не существует. Что он здесь делает в три часа ночи? Что я здесь делаю в три часа ночи?
Когда он ушёл, я выползла из пледа и закрепила ручку двери ещё одной верёвкой.
Спать уже не хотелось, я включила фонарь на телефоне и открыла шкаф в углу капсулы. Перекладывание вещей с места на место помогает восстановить дыхание, если оно сбилось. Может, здесь есть беруши или вата, чтобы я могла заткнуть уши, не слышать шум моря и, наконец, вырубиться? Забытые свадебные открытки, бесконечные файлы и документы, папки, ручки и праздничные ленты с конфетти. Склад безудержного веселья. На нижней полке – зект[78] «Raumland».
Чем пьянее я становилась, тем сильнее хотела есть. В шкафах еды не было. Я достала мешок с костями. Облизывала кость за костью, хотела наесться, наесться, наесться. Сытость не наступала, да ещё этот неприятный привкус… Запахи рыбных и мясных костей давно смешались, слежавшись в какой-то обветшалый третий запах – запах плоти. Она словно должна была снова нарасти на костях, но кости были голы. Были гладки.
Ледяной зект застрял в горле, море почернело. Из темноты больше никто не появлялся.
Зект подействовал как холодное снотворное, и я уснула. Ульрих Мютер построил эту вышку для меня.
Есть ещё вариант – любить места больше чем людей, но и к ним пришвартовываешься натуго. К запаху асфальта, забитого дерьмом чаек, на соседней с морем улице, по вечерам смешивающегося с запахами из рыбной едальни; к усталости таксиста, часто берущего твои вызовы; к подлинной темноте в квартире напротив со всегда открытым балконом; к цвету местного трамвая; к Дому музыки, мимо которого ходила к отцу в больницу и на афишу которого тогда подписалась, а через столько лет всё никак не можешь отписаться и ненавидишь её заново, каждый раз, когда она сваливается в твою почту; к клокоту посуды из обеденных окон, пахнущих огурцом, луком и зеленью; к разъевшемуся рыжему коту у двери пекарни; к часам работы супермаркетов и чётно-нечётному расписанию автобусов; к своему ощущению от прикосновения к ветке единственно взявшейся посреди проспекта сосны; к походке официанта кафе, где каждое утро пьёшь две чашки эспрессо и где сахар он тебе уже не предлагает; к неизвестному красному цветку на чьём-то чужом пыльном окне; к интонации колоколов собора на центральной площади; к разговорам с соседкой, по субботам везущей тележку с рынка, о жизни её сына в столице, где всё так дорого, добавляет она, что жить остаётся вполсилы; ко вкусу водопроводной воды; к бесконечным плевкам подростков – мелким и размашистым, длинным и резким, похожим на пену или прозрачным; к цвету домов, оттенки которых подбирать три дня; к ветру, зверствующему только на нескольких улицах; к приторному парфюму седой сотрудницы городской библиотеки; к сбитому грохоту из гаража, где дают уроки игры на барабанах; к высоте ступеней лестницы, ведущей в съёмные апарты; к пятнистому свету в аллеях городского ботанического сада или к вечному старику в окне многоэтажки, мимо которой вечерами ходишь в бар, и его желанию сесть за барную стойку рядом и помолчать.
Когда настаёт время уезжать, всё это набрасывается на тебя, разом хватает за ноги, за горло, – и если от человеческого взгляда и объятий ещё можно увернуться, то с этой лавиной не справиться. Вернёшься сюда снова, чтобы опять утешиться тем самым запахом засохшего на солнце птичьего дерьма и той самой темнотой, знакомо валящей из того же распахнутого окна. И только к одному не можешь привыкнуть – к своему новому лицу, которое вдруг мельком не узнаёшь в зеркале отельного фойе или туалета кабака на узкой улице, куда из центра никто не сворачивает.
…Утром я выползла из ракушки и двинулась к воде. Нужно идти быстрее, чтобы не замёрзнуть. Те, кого встречаешь на берегу, идут медленно. Своим шустрым шагом я нарушаю некий местный улиточный закон.
Здесь берег Рюгена идёт прямо, и я подчиняюсь его геометрии. Чайки роются в водорослях, стоя в воде, и улетают, как только я приближаюсь. Всегда хотелось обойти остров по периметру, но в этот приезд я не могла остаться дольше двух дней. Поняла бы я, что иду по периметру острова, если бы меня попросили угадать, материк это или остров? Но материк – и есть гигантский остров. А мысль об острове способна превратить в остров даже материк.
Я вернулась в отель, собрала чемодан.
Свет на набережной Бинца был – электрический, разворованный уличным холодом.
Рассвет делает всё синим. Бегущего по берегу мужчину. Обогнавшую его чайку. Деревья.
Будет ли здесь снег, который займёт тротуар? Выпадет снег или нет? Местный кабак уже прибил к двери «Закрыто на зиму».
Когда идёшь к вокзалу с чемоданом на колёсах, чувствуешь себя наглым будильником, который колотит постояльцев отелей. Но в межсезонье гостей в белых замках нет – и можно ускорить шаг: море всё равно шумит громче. Чемодан громко стучал, запинаясь о тротуарные швы. Грохот набирал ярость, хотя звук успокаивал: в нём было что-то от пульсации воды.
Я остановилась, но чемодан продолжил орать. Позади, метрах в пятидесяти, – тот самый мужчина в белой куртке. Он катил чёрный чемодан, умещающийся в ручную кладь, и смотрел на море.
Остаток пути до вокзала наши чемоданы переговариваются. Чёрный голос звучит низко и равномерно, мой – синий – высоко и прерывисто. Распевшись, они сливаются в один чемоданный голос, каким задают вопросы администраторам в отелях, бариста в едальнях чужих городов и продавцам в дьюти-фри.
Когда мы дошли до станции, уже рассвело, но фонари ещё горели.
Из окна поезда видно, как поднимается солнце.
Как поезд отъезжает от острова, а не от материка.
Озеро БохиньСловения, сентябрь 2018
Я попрощалась с Алешем, с Йоже и вернулась к воде. Озеро уже забыло меня – и теперь присматривается заново боковым зрением.
Низкие белые облака не двигаются и наполняют пространство между гор. Справа – кемпинг «Златорог». Автодома – огромные насекомые – заснули у воды, распустив крылья, под которыми пассажиры могут прятаться от солнца.
Идти и не сворачивать – тогда скоро всё закончится.
Быстрее, ещё быстрее, – но спотыкаюсь обо что-то мягкое.
– Осторожнее!
Высокий бородатый мужчина с лохматыми волосами подаёт мне руку.
– Прости, он всегда лезет под ноги.
Джейкоб – так он представился – снимает майку и заворачивает в неё ежа.
– Его зовут Токи.
Так вот про какого британца рассказывал Алеш. В больших руках Джейкоба, покрытых татуировками, крошечный ёж неуместен. Одно неосторожное движение – и Джейкоб его раздавит.
– Я здесь живу, в автодоме.
– Живёшь?
– Три месяца уже. Мне здесь нравится. Природа, вода – что ещё нужно? Тихо. На башку ничего не давит. Иногда я на весь день ухожу в лес и молчу с утра до вечера.
Джейкоб зовёт на кофе, и мы идём к белому кастенвагену. На его белой спине шевелится большая татуировка в виде ботинок. Двигаясь на коже, рисунок – медленный монохромный мультфильм – запускает ботинки в поход по невидимой дороге.
На двери автодома – красная табличка «Не беспокоить»; видимо, взята в каком-то отеле. Внутри фургона чисто, пахнет яблоками и чем-то неприятным – кажется, сухим ежиным кормом, который здесь и в миске, и возле миски, и в упаковке на откидном столе. Достав джезву и банку с молотым кофе, Джейкоб разворачивает для меня складной стул и возвращается внутрь автодома. Второй стул, который он выносит для себя, не раскладывается, пока Джейкоб не замечает, что ножки скреплены застёжкой.