– Давно кофе не бодяжил. Подсел на take away, а зря. Это греческий. Брал на Крите – и с тех пор ни разу не открыл.
– Давно так ездишь?
– Лет девять. В Словении – пятый раз. Хорошая страна для жизни.
Положив ежа в автодом, Джейкоб закрывает дверь и варит кофе на маленькой газовой горелке у фургона.
– Если надо переночевать, можешь остаться у меня. Я посплю на крыше.
– Нет, мне надо идти дальше.
– Иногда не плохо остановиться.
– Нужно закончить одно дело.
– Какое?
– Обойти это озеро.
– Зачем?
– Надо.
– Я обошёл его раз пять.
– Не спойлери. Меня постоянно что-то останавливает. Тут идти всего несколько часов, а я застряла уже на три дня.
– Значит, это место хочет тебе что-то сказать. Со мной такое бывало. Место не отпускает, пока ты не возьмёшь то, за чем пришёл. Ты думаешь: какого хрена? – а потом грёбаный паззл складывается, и ты вдруг понимаешь, зачем это дерьмо было нужно.
– Я пришла не брать, а отдать.
– Не берёт?
– Нет.
– Что у тебя там?
– Где?
– В рюкзаке?
– Ничего.
– Тяжёлое, видимо, это «ничего», если ты вся согнулась.
– Бутылки с водой.
– Литоральные животные могут пить из озера. Вся эта живность, которая обитает на литоралях. Это такие зоны между линией отлива и прилива. Или – если брать, например, это озеро, – зона между нижним и верхним пределами колебаний уровня воды. Литоральные существа приспособлены какое-то время находиться без воды, чтобы пережить отлив – и не сдохнуть. Кто в норы ныкается, кто в водоросли или под камни. Так и шатаемся вокруг воды, как эти литоральные твари.
– Изучаешь отмели?
– Биолог-самоучка; начитался – отец книги дарил. На школьные каникулы мы часто уезжали к морю. Там наш караван стоял. Скалы, море, пустой длинный берег. Мы с сестрой пускали воздушных змеев. Лишь бы не слышать, как родители пьют и ругаются. Потом мать ушла к другому, а мы с отцом остались жить в этом караване. Когда я выходил на берег – успокаивался. Но стоило вернуться в караван, как я вспоминал всё, что происходит, и снова убегал к морю. Однажды я бродил по берегу и наткнулся на гигантского мёртвого кита. Не кита – китёнка. Он уже наполовину был под песком. Отец тогда долго не мог меня найти. Я просидел в обнимку с этим китом всю ночь, замёрз, а утром отец обнаружил меня там с температурой. Никогда его таким не видел. Он взял меня на руки и повёз в больницу. Помню, мы ехали на его пикапе вдоль моря – и я смотрел, как берег удаляется. Становится невидимым. Сначала за травой. Потом за домами. Я тогда думал: как жить без этого кита, без моря? Без берега. Без воздушного змея. Огромная такая птица, которую я назвал Крикуном. Правда, никто, кроме меня, не слышал, как он кричит. Тогда я первый раз увидел, как отец плачет. Даже когда мать ушла, он не рыдал. Я сказал ему: всё будет хорошо. Неделю провалялся в больнице, отец забрал меня домой. Как-то я встал пораньше и пошёл на берег, чтобы запустить Крикуна, пока все спали. Ветер был хороший. Но не мог найти змея. Пошёл без него. А на берегу заметил, как отец носится с моим Крикуном у воды. Кричал как сумасшедший. Он не хотел, чтобы его видели, – и я ушёл домой.
– Больше не запускаешь змея?
Подняв волосы на задней стороне шеи, Джейкоб показывает татуировку в виде Крикуна. Воздушный змей летит свободно, его никто не видит.
– Почему именно ёж? Не собака, не кот?
– Сам пришёл ко мне. Так что это надо у Токи спросить, почему именно я. Мы с ним уже стран пятнадцать объездили. Хренову тучу городов. Он пришёл как раз тогда, когда я себе места не находил. Честно говоря, не знаю, что бы было, если бы не Токи.
Заметив, что я смотрю на шрамы на руке, Джейкоб надевает рубашку.
– Армейские. Косово, Ирак. Тогда пришлось оперировать это дерьмо.
Джейкоб направляется к озеру, но возвращается и тушит сигарету о стул.
– Не думай, что я согласен с этими войнами. С детства хотел быть солдатом. Но я не знал, что такое солдат. Тогда в башку чего только не пихали. Я жил в таком месте, что загремел бы за решётку, не отправься я в армию. Здесь недалеко – воинское кладбище периода Первой мировой. Почти триста могил. Там русские военнопленные тоже есть. Часто туда хожу. Странное соседство. Такое спокойное озеро – и это кладбище. Там понимаешь, что такое солдат. Иногда ночью оно накатывает. Токи спасает. Шебуршится в углу – и уже хорошо. Оно постоянно внутри. Никуда не делось. Война идёт до сих пор. Она лишает человека дома. А ты возвращаешься в свой дом – и у тебя всё в порядке. Со мной служил друг. После возвращения у него стали появляться шрамы. Один раз он костёр разводил, обжёгся. В другой раз – ножом задел, когда верёвку хотел разрезать. Ещё раз – на крюк в темноте напоролся в гараже. Все – на одной руке. На той же, где у него настоящий шрам. Ему психотерапевт объяснял, там какая-то хреново сложная схема… Кажется, случайно обжёгся, поранился ножом, – но это не случайно.
– Тоже себя наказываешь? Завёл автодом, чтобы не иметь настоящего дома.
– А ты за что себя наказываешь? Слишком легко жила, раз таскаешь за спиной такие тяжести?
– Долго ещё здесь будешь стоять?
– Через месяц снова на борт. У меня так: три месяца в море – я матрос, за рыбой мотаемся, полгода – в автодоме. Бабки заработал – бабки потратил.
– Женщин матросами берут? Всегда мечтала о своём фургоне.
– Женщин у нас нет. Слушай, бери автодом через месяц. Хочешь?
– Ты же меня совсем не знаешь?
– Ты хороший человек, я вижу.
– Совсем нет.
– Я серьёзно: бери автодом на два месяца. Бесплатно. Не думай даже. Он всё равно простаивает на парковке в порту, пока я в море.
– Не могу.
– Почему?
– Вдруг мне понравится?
– И?
– А ты вернёшься и заберёшь его.
– Поедем вместе, не вопрос.
– Куда?
– Куда захочешь.
– Мы были бы лучшими попутчиками несбывшегося путешествия.
– Почему были бы? Мы и есть – лучшие попутчики несбывшегося путешествия. И оно уже началось. Вот они, мы, – ты в своём теле, я в своём.
– У меня – своя дорога, у тебя – своя.
Джейкоб снимает рубашку.
– Поплаваем? Иди сюда.
Он погружается в воду, а я могу зайти в неё только по колено. Взяв меня за икры, Джейкоб тащит ноги в воду, но ничего не выходит.
– Вода – это не страшно.
Джейкоб обнимает меня. Капли с его мокрой кожи впитываются в мою – сухую.
В большом полотенце Джейкоба хочется спать. Изношенное и рваное, оно всё же греет ноги.
Я смотрю на озеро – и больше не хочу отсюда уезжать.
Швыряясь в фургоне, Джейкоб вдруг разрыдался. Он забыл закрыть дверь – и Токи сбежал. Мы ищем ежа, нам помогают другие гости кемпинга.
– А вдруг мы никогда его не найдём? Может, его уже машина раздавила?
– Найдём!
– Я не должен был оставлять его одного! Я расслабился – и вот. Никогда нельзя расслабляться. Всё, мы его не найдём. Где мы с Токи только не были, даже в Арктике, и всегда рядом. Он никогда не бросал меня. Это бесполезно. Всё против нас. Никогда нельзя думать, что всё хорошо.
– Может, он захотел вернуться в природу? Пожить один в лесу?
– Он не умеет жить один.
– Ёж родился жить один. Да, ежи плохо видят, но они хорошо ориентируются в темноте.
Пока мы ищем Токи, Джейкоб, ссутулившись, садится на траву, закуривает и снова плачет.
Через полчаса поисков я сажусь на стул у фургона. Некоторые уже бросили попытки найти ежа, другие – продолжают. Джейкоб то замирает, то всхлипывает. Ложится на траву и замолкает. Ещё через пятнадцать минут он отрубается, и к нему уже никто не подходит.
Всё ещё ползаю по стоянке. Откуда этот шорох? Что за звук? Из-под фургона выползает Токи. Водит носом – и не подозревает, что свалил хозяина с ног. Я заворачиваю ежа в полотенце и опускаю его на спину Джейкоба. Сначала он отмахивается, но потом поворачивается, и Токи соскальзывает на траву.
– Господи, где он был?
– Под фургоном.
– Я там смотрел!
– Не заметил. Под фургоном – коробка из-под пиццы. Он в ней спал.
Джейкоб обнимает Токи, завёрнутого в полотенце, и несёт в фургон. Устроив ежа в лежанку, он закрыл дверь фургона и снова её дёрнул.
– Так и будешь ванлайфить? Жить с закрытыми дверьми?
– Лучше с закрытыми, чем вот так. Когда я ухожу в море, в рейс, я на корабле как в тюрьме. Токи на время отдаю сестре. В море считаю дни до берега. До того момента, когда я снова смогу сесть за руль – и поехать куда захочу. Встречать людей, говорить с ними.
– Отбываешь срок от настоящей жизни?
– Что такое «настоящая жизнь»? Ты знаешь, что это такое? Хоть кто-то знает? И я не знаю. Знаю только, что не хочу задерживаться в одном месте дольше, чем хватит запасов жратвы. Не понимаю, почему завис здесь так надолго. Обычно это несколько дней, неделя. Но даже если моя дверь открыта, никто не заходит. Ни одной хреновой рожи. Токи – это всё, что у меня есть.
– До армии такое было?
– Я уже не помню, какое дерьмо было на самом деле, а какое нет. Было исследование: оказалось, чуть ли не половина наших воспоминаний на самом деле – выдумка. Человек так хреново устроен, что не всегда верно вспоминает события. Ложные воспоминания. Слышала о таком? Вплоть до запахов, например, которых – не было. Но нам кажется, что всё так и было. Подгоняем факты так, как нам удобно. Всю жизнь выстраиваем собственный миф дерьма, делаем его таким, каким хотим видеть. Ты помнишь себя в детстве?
– Частично. Отрывками. Почему именно они – не знаю. Помню, как закопала во дворе случайно раздавленный чужой теннисный шарик. Потом хотела найти его, раскопала под тем же деревом, – но шара там уже не было.
– Потому что этого вообще могло не быть. Тебе только кажется, что ты раздавила чей-то шарик. Это дерьмо у тебя в голове.
– Или его какая-нибудь собака вырыла.
– Не было никакой собаки. И никакого шарика. Память пытается хоть как-то объяснить постоянное грёбаное чувство вины.