Мы с мамой впервые поехали в деревню одни.
– Кира, ты чего там делаешь? Ты же не знаешь ничего! Не лезь! – закричала мать, когда я полезла в омшаник у дома, куда мы пришли на следующий день после похорон.
– Выставить «Жужел» надо.
– Чего?
– «Жужел». Улей батин любимый.
– Поздно. Он обычно раньше выставлял.
– Весна же холодная.
В детстве мне не разрешали заходить на пасеку, когда дед с отцом уходили к пчёлам с дымарём. Дед говорил: ты, Кира, смотри, на пасеку одна не ходи. Боялись, что меня ужалят. Живя у пасеки, я ни разу не получала жала. Но однажды, когда все спали после обеда, я открыла калитку и заплыла в самую глубину. Одни цветы и кусты были выше меня, другие – доносились до пояса. Издалека пасека казалась тихим местом, противоположностью всего происходящего вокруг с его дорогами, голосами и пылью. Когда я туда попала, ощутила совсем другое – гудящее, шатающееся и сильное. На меня обрушился гул пчёл, жуков и мух. Перекатывающихся от ветра растений, птиц. С этого момента я уже принадлежала новому миру, где мухи качаются в паутине, как высохшее бельё во дворе. Очнулась я только от проснувшегося дедового голоса.
Мы вынесли выцветший голубой улей с табличкой «Жужел» из омшаника, устроив его на подставку на пасеке. «Жужел» вернулся на своё место под яблоней.
Отец говорил: этот улей – особенный. Другие были тихие, а этот – жужжит. Последний из тех, что у него остался. Всегда залезал в «Жужел» без маски, пчёлы из шумного голубого улья его никогда не кусали. Качая мёд, отец приговаривал: чтобы получился килограмм мёда, пчеле надо облететь миллионы цветков и тащить добычу в несколько раз больше своего веса. А если для пчелиной семьи нужно, пчела может продлить свою жизнь в пять раз.
– Молчат. Нет, тихо: кажется, гудят.
– Нет, не гудят. Погибли.
За ветром ничего не слышно.
– Тихо! Слышишь? Живые. Жужжат!
Мать принесла из дома большую миску воды и защитную сетку, которую дарил мне отец – и которую я надела впервые.
– Отец всегда так делал, когда выставлял пчёл. Воды им надо. Леток открой. Осторожнее, ужалят!
Не было слышно ничего, кроме шумящих на задах сосен.
– Наверное, я неправильно всё сделала. Раньше надо было ехать выставлять.
– Может, подмор надо почистить?
Руки дрожали. Веткой я вынула подмор из летка, открыла крышку улья и приподняла одеяло.
Тихо запульсировал гул. Медленно он раскачивался, не зависел ни от чего, ждал своего выхода. Пчёлы, за месяц занявшие очередь на вылет, брызгали из улья в разные стороны. Как пьяные, они летели наощупь. Виляли. Их хор стал громче сосен.
– Почему они не улетают?
Пчёлы жужжали над нашими головами и висели на месте. Кого-то искали. Гул ширился, занимал небо. Когда одна пчела взлетела выше других, остальные потянулись за ней – и двинулись в сторону леса. Они гудели громко, как невидимый пчелиный собор.
– Они не вернутся.
Я сняла сетку.
Одна из пчёл всё-таки вернулась. Села на мою щёку, медленно поползла по лицу. Я сразу её узнала. Закрыла глаза – и чувствовала каждое движение пчелы по коже. Движения волн Волги, зашумевших с берега.
Это он.
Озеро БохиньСловения, сентябрь 2018
Бохиню повезло больше других вод: его я пытать костями не буду.
Забыла – значит, так надо. Не возвращаться же в Уканц за мешком.
Без костей идти легко. Плечи стали шире, свободнее. Можно наконец оторваться от воды и отдалиться от берега.
Пора в Любляну. Если никакая вода не принимает эти кости, пусть они остаются в том сарае.
Я думала, что не умею идти без мешка костей за спиной, как не умею ходить вокруг озера, – но если постоянно смотреть на воду, обо всём забываешь.
– Я за тобой не успеваю! – окликнул меня Йоже с лодки. – Ты забыла мешок.
Йоже причаливает к берегу и кидает мне мешок с костями.
– Лучше бы ты его в сарае оставил.
– Он тебе не нужен? Что там?
– Разные вещи… Всё, что я обычно беру в путешествие.
– Всегда путешествуешь с костями?
– Ты что, открывал его?
– Когда я зашёл в сарай, он валялся открытый. Из него торчали кости. Чьи это кости?
– Всех, кого я съела.
Пришлось рассказать всё Йоже.
Его губы так дрожали, что, промолчи я, – он бы вызвал полицию.
– Видимо, не так уж ты и хотела разобраться со всем этим, раз забыла мешок.
Выкладывая кости из мешка на траву, я рассказываю Йоже о каждой.
– Почему ты в Волгу не могла кости выпустить?
– Я живу на Волге, пью из Волги, – и если бы я выпустила их в Волгу, значит, пила бы их снова и снова. Поэтому я хотела отпустить эти кости подальше от дома. Чтобы они никогда не доплыли до Волги, никогда не вернулись ко мне. Столько раз пыталась – и нигде вода не хотела забирать кости. Даже закопать пыталась – тоже без толку. И Бохинь не хочет принимать этот мешок. Вся эта затея с ритуалом прощания – просто бред. Я думала, что иду вокруг озера, – но я лишь возвращаюсь на автобусную остановку, с которой сюда приехала.
– В Бохине вода три раза в год обновляется. И вообще – из этого озера уходит намного больше воды, чем приходит. Подземные источники. Эта вода всё сотрёт.
Вода не искажает дно Бохиня. Камни не кажутся больше или меньше. Они такие, какие есть.
Раздеваюсь, беру мешок с костями и захожу в воду.
Она прохладна.
Целу́ю каждую кость и отпускаю её в воду. Одну за другой.
Последним медленно отпускаю Руфуса, замотанного изолентой. Сначала его скелет не двигается, потом – плывёт.
Вытряхиваю взвесь со дна мешка.
Кости медленно движутся по озеру и окружают меня.
Окунаюсь и плыву.
Раздвигаю кости руками.
Плыву.
Нет ничего, кроме этой воды.
Прятать в неё, доставать из неё.
Она – и речь, и звук, и горы, и тропа.
Её никогда не было, она была всегда и появилась только сейчас.
Её видишь раз в жизни.
Она знает твоё имя – и тут же забывает его.
Из озера выныривает полосатый окунь с красными плавниками.
Смотрит мне в глаза и уплывает – в Волгу.
Руфус.
Моё стадо движется по озеру за ним, все стада моего рода.
Стадо растёт и становится таким большим, что вода в озере поднимается и трогает ноги Йоже, стоящего на берегу.
Когда я выхожу из воды, Йоже подаёт мне платье своей матери.
В озере, стекающем по животу, рукам и ногам, нет холода.
Мы обнимаемся, Йоже отплывает на лодке в Уканц, но, окликнув, бросает мне грецкий орех. Успеваю подставить руки. Расколотый. В его вкусе – что-то большое. То, что в скорлупе не помещается.
С каждым шагом одежда теряет тяжесть воды.
Эверетт?
ты ещё на озере, Эверетт?
Эверетт,
если ты ещё здесь, напиши.
Надо было сразу ему ответить. За все эти годы больше никто мне не писал на тот телефон на камне.
Скоро – Рибчев Лаз. Бохинь слева – молчит. За эти дни озеро не сказало ни слова, только слушало, и этого было достаточно.
Да, я ещё на озере, Кира,
но скоро уезжаю.
Левую ногу свела сильная судорога,
не могу идти пешком,
сел в панорамную лодку.
Обычно эти судороги
бывают по ночам,
а в этот раз застали меня днём.
Жду тебя
у автобусной остановки на Любляну,
если ты ещё хочешь
на меня посмотреть.
подходи лучше к памятнику со Златорогом.
буду ждать тебя там только час.
Впереди уже видно бронзовую серну – Златорога на высоком камне – и мост, с которого я сошла на берег.
Говорят, с помощью золотых рогов серны можно было заполучить сокровища в Райском саду на вершинах Триглава. Один охотник хотел покорить сокровищами девушку, решил добраться до клада и ранил Златорога. Но из крови животного вырос цветок – Златорог съел его и спасся. Солнце ослепило охотника, и он упал в ущелье.
Даже если под Триглавом до сих пор лежит этот клад, человек никогда не получит к нему ключ – Златорог завалил Райский сад камнями и исчез.
Мотаюсь между Златорогом и мостом, жду Эверетта. К Бохиню движутся новые пассажиры, вышедшие из люблянского автобуса, и заходят на круг.
Мальчик в жёлтом комбинезоне пускает по озеру «блинчики».
– Получается?
– Камни не те. Нужны плоские камни, а здесь таких мало. Ты умеешь?
– Когда-то умела.
Он ковыряет камни ногой, ищет плоские, снова запуская их по озеру. Вода молча глотает «блинчики» один за другим. Родители зовут сына, пора идти, – но он не обращает внимания и роется в камнях.
– Вот с этим точно получится, – хватает он большой плоский камень у красного цветка.
На камне – мой номер телефона.
Вырвавшись из мальчишеской руки, камень прыгает по Бохиню.
Он – волна, он – воздух, он – водомерка, скользящая по озеру.
Его никто не остановит. Никто не найдёт.
Эверетт не мог меня догнать, даже когда я останавливалась и давала ему фору: всё это время он шёл вокруг Бледа, а я – вокруг Бохиня. Теперь понятно, почему я не видела ни лебедей, ни чемпионат по плаванию, о которых он писал. Всё это было – там, было с ним, не со мной.
Эверетт, ты, наверное, на озере Блед,
а не на Бохиньском?
Я здесь,
на озере Бохинь.
Я на каждом озере,
вокруг которого ты идёшь.
На каждом берегу реки,
у которой ты
не останавливаешься.
где???
не вижу тебя,
я у Златорога!
Подойди к озеру.
в смысле?
Подойди к озеру
и посмотри в него.
Оглядываюсь – никого.
Иду к озеру, я уже почти у воды, но мышцы икры левой ноги так сжимаются от боли, что не могу пошевелиться, падаю. Глубокий вдох, ещё один, но судорога не проходит. Она длится и усиливается. Мышцы рвутся как будто.
Сжимаю зубами кулак, чтобы не закричать. Я дойду до воды. Дойду.
Через минуту мышцы расслабляются, и я встаю.
Нет в озере никаких костей. Нет в нём меня, не было никогда ничего.