— Это знаю, — согласился Маркин.
— Так разве можно в таких условиях работать?
— Послушай, Кочергин, — заговорил Маркин, чуть ли не впервые поднимая глаза, — если бы я тебя три года по делу не знал, то сейчас послал бы… улавливаешь куда?
— Улавливаю.
— Мы здесь вдвоем. Даавай-ка поговорим, как на духу: чего ты задергался? Что на самом деле происходит? Что ты хочешь выторговать?
— Иван Егорович, — Виктор пытался говорить как можно спокойней, — есть же вещи, которыми не торгуют.
— Например?
— Например, совестью. Например, нашими с вами партийными билетами.
— Ну-ну, — поворчал Маркин, — ты полегче. За такие слова, парень, отвечать надо. Ты, что ли, у своего Воднюка демагогии обучился?
— Отвечать? Я ответственности не боюсь. А то давно бы ушел в каменщики: и заработок выше, и на все начальство с высокой колокольни…
— Каменщиком, знаешь, сколько вкалывать надо, — чуть улыбнулся Маркин.
— А я вкалываю. И неплохо.
— Об этом не тебе судить.
— И мне тоже.
— Я тебя, между прочим, не раз и не два поддерживал, — сказал Иван Егорович и потрогал кнопки селектора, но никого не стал вызывать, — а теперь вот не понимаю… темнишь. Да, конечно, строить без документов да еще с неразберихой у смежников — не подарок, чего и говорить, но впервой, что ли? Тем более, такой срочный объект и так городу нужен…
— Разве в этом дело? — досадуя, что не получается объяснить главное, начал Виктор. — Разве я доказываю, что не нужен? Или мне работать не хочется? Да мне лично этот спорткомплекс нужнее, чем вам всем, вместе взятым! Но — нельзя так. Что нельзя — там, это уже дело прошлое, не поправить, но так… Всему же есть предел. Да вы подумайте — не то что работы остановить нужно — головы поотрывать!
— Вот, значит, какое дело… — Маркин помедлил, подбирая слова. — То, что ты возмутился, когда началось с этими бульдозерами, — это реакция естественная. Всякому порядочному человеку, думаю, не по себе станет. И что бригаду остановил — понятно, на то ты начальник над ними… А вот почему ты не хочешь продолжать работы не тех площадках, где все уже готово, — этого я не понимаю. Там уже есть фронт. Чего тянуть? Городу нужно…
— И тресту.
— Да. И тресту. Мне разнарядки подписали на материалы — три года теперь спокойно жить можно. Но за все надо платить.
— Иван Егорович, я тресту никакого вреда не хочу, но так получается… И не то мы строим — да подумайте, куда там на кладбище игротека, а танцплощадка на костях? И сам спорткомплекс тоже, скажу вам, не подарок… А уж когда дело пошло так, что вместо переселения разбой какой-то творится — да разве можно? Мы же спать спокойно не сможем! И на вас, и на мне, и на всех пятно!
— Мужик мужиком, — сказал Маркин после долгой и очень мучительной паузы, — а уперся, как блажной…
И спросил другим тоном:
— На какой стадии работы?
— На минус первой. Электрики подключили времянку, да сварщики спецкоманде помогают — у вояк с карбидом туго оказалось.
— Вся территория не готова? Ни к чему из планируемых объектов подступиться нельзя?
— Нет, конечно. Первая очередь уже закончена, а это больше половины территории. Только на нижних секторах и возле самой церкви работы не начались: там надо больше месяца ожидать.
— И почему же ты не хочешь начать только то, что уже по всем статьям можно? Водный стадион — я же помню, он весь на секторах первой очереди?
— А потому что кладбище. Пока там могилы — кладбище, а не стройплощадка.
— Это от нас зависит.
— А от нас ли зависит, чтобы хотя бы не повторилось вчерашнее? У нас, что ли, только техника? И мы сами — понимаем, как надо и как не надо себя вести?
— Вот что мне не нравится, — заворчал Маркин, опуская брови, — с тобою разговариваешь, как с часовой миной играешь: то — хоть гвозди заколачивай, то — бабахнет…
— Вы понимаете, Иван Егорович, что я там, пока снос по всем правилам не закончат, работы не начну?
— Может быть, и так, — кивнул Маркин и улыбнулся вдруг: — Да только начнут их и без тебя…
— Не начнут… — ответил Виктор и, не спрашивая разрешения, подтолкнул медвежонка-папиросника на маркинском столе и вытащил папиросу из лакированных коготков.
— Это мы еще посмотрим, — пообещал Маркин и тоже закурил; после паузы сказал: — И все же объясни мне по-людски, чего ты хочешь?
— А чего я не хочу — объяснять не надо?
— Это я уже уяснил.
— Программа-минимум: работы не возобновлять до тех пор, пока все перебазирование кладбища не будет закончено по уставу. Подать бумагу в горисполком — чтобы наказали виновных в самоуправстве. И пересмотреть проект: грех же это, неужели непонятно?
— Ты просто анархист какой-то, — сказал Маркин и раздавил в пепельнице сигарету, — строить начнут, вот только тебя при этом не будет.
— Я — оптимист, — ответил Виктор.
— Я тоже, — сухо бросил Маркин и встал. — Погуляй где-нибудь поблизости. Пойду, доложу твою «программу-минимум».
У самого порога Маркин остановился и, уже держась за дверную ручку, спросил:
— Пока все не вышло из этого кабинета: почему ты не хочешь начать этот водный стадион прямо сегодня?
— Я забрал всю документацию. И постараюсь забрать с кладбища всю технику. Чтоб соблазна поменьше. Мало ли кто вздумает скомандовать — а есть вещи необратимые.
— Сами следить будем.
— Сомневаюсь, что просто так можно удержать события под контролем. У меня лично такой уверенности нет. А вы… пока не принимаете дело всерьез. А это настолько серьезно… Здесь нужна гарантия на сто процентов.
Маркин молча пожал плечами и вышел.
Глава 17
Виктор выбрался в коридор и потолкался по этажам, здороваясь и откликаясь на торопливые приветствия знакомых. Потом зашел в курилку; выслушал нудный анекдот и снова приплелся в маркинский кабинет. Заняв хозяйское место, трижды позвонил.
В исполкоме выяснилось, что «Сам» сегодня не принимает, а к заместителю запись только на вечер. Виктор записался.
В институте Толика не оказалось — его вызвал к себе Мельников, и пока что Василенко не возвращался.
И, наконец, в обкоме тоже не было на месте завотделом промышленности Федунова, единственного из тамошних, кого Виктор немного знал. Объясняться же с инструктором Виктор не захотел.
Перебравшись в «гостевое» кресло, он взял свежий номер «Строительства и архитектуры», однако читать не смог — на первых же строчках все странным образом отделилось, поплыло…
— Владислав Феликсович, — позвал Белов, склоняясь над прямоугольным провалом, — вы спите?
— Нет, — ровным голосом отозвался Осинецкий и медленно поднялся. Жесткие солнечные лучи обжигали больные глаза, но Граф заговорил без тени раздражения: — Чему обязан?
— Битому неймется, — неизвестно о ком сказал Василий и поцокал ногтем по бронзовой лампе. — А за последнее время мы общаемся больше, чем за все предыдущие десятилетия. Жаль только, что по такому поводу.
— Жаль. Я хочу спросить вас: почему вы не пожелали встретиться с епископом?
Граф помолчал, помаргивая и разглядывая девчонку-художницу, пристроившуюся с этюдником неподалеку, у серого алебастрового ангелочка.
Наконец Осинецкий заговорил и в его голосе не чувствовалось приличествующей сану кротости:
— К сожалению, не всегда люди соответствуют постам… Должен с прискорбием признать, что его преосвященство — не настоящий христианин. Я это понял, когда он был протоиереем…
— Однако, — только и промолвил Белов.
— Я вижу, вы удивлены? — спросил, веселея, Граф. — Но полноте, церковь — это еще и организация, и не во всем столь уж отличная от светских. И пока еще не удалось придумать прибор, чтобы безошибочно отличать тех, кто служит всем сердцем, от тех, кто просто служит.
— А есть разница? — очень заинтересованно спросил Василий.
— Несомненно, — ответил Граф. — Для меня — несомненно; и, в частности, относительно его преосвященства в свое время я излагал точку зрения местоблюстителю из патриархии… Но с моим мнением не посчитались.
— Послушайте, — с волнением заговорил Василий, — я давно пытаюсь понять… Представьте, есть два человека одинакового возраста, образования, способностей. Оба идут служить военными, как это сейчас называют офицерами. Один идет по зову сердца — защищать Родину. Другой — и потому что паек сытный, и с жильем нормально, и дамы гусаров любят. И вот скосило их в одном бою. И что, в чем различие?
— Вы, Василий Андреевич, в последней войне не участвовали?
— Не довелось.
— Это ни в коем случае не упрек. Могу повторить, что не сомневаюсь в вашей храбрости. Однако пример ваш неудачен. Война и военная служба вообще есть проявление бесовских… нездоровых начал в человеке.
— Но вы-то сами ушли добровольцем… И церковь призывала стать на защиту…
— Здесь война вынужденная. Сугубо вынужденная. Если бы не защищались это был бы ущерб всему человечеству.
— Согласен. Так что с моим примером?
— Таких людей нельзя уравнивать.
— Ну а по-простому, в чем она, эта разница?
— Вы дали схему; дайте живую жизнь, и по ней будет видно, кем из двоих нечто было сделано хуже, а нечто и не сделано вовсе.
— Долго искать, — усмехнулся Белов, — ни один суд не доищется.
— Полагаю, вы не правы.
— Да, конечно: «На то есть высший судия!»
— Вы, атеисты, называете это иначе: суд истории.
— Все эти тонкие различия, — начал Василий Андреевич, морщась от страстного желания закурить, — со временем взаимно уничтожаются.
— К сожалению, это не так. Поверьте мне, старику: в том дурном, что все еще происходит между человеками, повинна прежде всего «деятельность» тех, кто служит себе, но не делу. И в мирное время плоды этой, так сказать, деятельности менее заметны, но не менее ощутимы.
— Вы упрощаете, Владислав Феликсович, а почему? Потому что человек никогда по-настоящему не знает, кому — Богу или мамоне — служит. И вообще наша историческая заслуга заключается в том, что мы заставили всех, в том числе и примазавшихся, работать на общее дело. Пусть не на всю катушку, да с паршивой овцы хоть шерсти клок.