Все время неотвязно, как в горячечном видении, вспоминался перекошенный злобою рот Валентины и ее крик:
— Ты не отец! Я десять лет с тобой промучилась, думала, что если уж нет у меня мужа, то хоть отец у детей будет. Но хватит! Доигрался! Мы что теперь — нищими должны идти?
Виктор не стал говорить, что не только нищеты, но даже существенного материального ущерба семье не будет, если он устроится прорабом или сменным мастером, — парень он здоровый, голова и руки остаются при нем. Да и авторитет… Но говорить не стал. Валентина все это знала не хуже его самого. Только и ответил:
— Не все измеряется деньгами.
— Мне-то мозги не надо пудрить, — взвизгнула Валентина, — ты эти лозунги для кого иного прибереги.
Рядом, в комнате, наливалась слезами Танюшка и слышала наверняка слишком много такого, чего не следовало бы, но Валентина не сдерживалась.
— Для дружков твоих шибанутых такие слова оставь! А мне это не надо! Не рассказывай! Не деньгами, значит, измеряется? Очень хорошо. Две невесты растут: ах Наташа, ах Наташа! — а спросят Наташу: чья ты? Прорабская дочка? Да ее в приличный дом побоятся пригласить! Придется ей искать мужа под забором или такого же дурака, как ты!
Виктор пожал ел, что Наташи не оказалось дома, и все, можно себе представить какие, объяснения о причинах разрыва ей придется выслушать от Валентины. Жалел и все же радовался, что истерика, самая накипь, обошли ее стороной.
Виктор сошел вниз, сел в машину и, включив зажигание, опустил лицо на руль. Все плохо… Толя лежит в реанимации с инфарктом, и на него нельзя даже взглянуть.
Зампредисполкома, бесстрастно выслушав Виктора, пообещал разобраться, но в какие сроки и к чему сведется разбирательство — неизвестно.
А самое главное — и завтра, и послезавтра, и сотни огромных дней придется жить, ходить, думать и не видеть Наташиных ясных глаз и золотистых волос.
— Я не уйду, пока она сама мне не скажет, — бросил он тогда Валентине.
— Еще как уйдешь, — прошипела, щурясь и поджимая губы, жена, — или твой «Нат» увидит, как дерутся ее драгоценные папочка и мамочка.
— Не собираюсь, — сказал тогда Виктор, — я не рыночная торговка.
— А я, значит, базарная баба? — закричала Валентина и влепила ему пощечину.
Вот тогда-то Виктор и ушел.
Молча ушел, только в прихожей присел на корточки-перед испуганной плачущей Таткой и сказал ей:
— Я уехал к бабушке. Обязательно скажи об этом Наташе, ладно?
— Ладно, — пообещала, шмыгая носом, Татка и окликнула, когда Виктор уже подходил к двери: — Папа, а почему ты шибанутый?
Кочергин остановился, помедлил, подбирая слова, и негромко, только для Татки, ответил: — Так хвалят взрослых людей. А не «шибанутым» очень плохо живется. Они сами себя едят.
…Виктор завел мотор и выехал со двора.
Осторожно проехал по тесным городским улицам три километра и выбрался на окружную дорогу. Здесь можно было расслабиться.
…- Нет, ты теперь меня послушай, — Валентина, опираясь руками о столешницу, чуть наклонясь, выпрямляясь, и это почему-то оказалось не в лад с ее словами, — потому что никто, вижу, до сих пор тебе правды в глаза не сказал. Какие у тебя, великие достоинства? Не пьешь, не куришь, не играешь, не гуляешь, не собираешь марки, не бьешь детей, а что вместо? Хозяин ты хороший? Не видел ты хороших хозяев! А какие дачи! Машины!
А может, ты готовишь вкусно? Под гитару поешь? Говоришь хотя бы интересно? Так нет же, слова из тебя не вытянешь. «Я целый день на работе!» Еще бы не работал… Ну, что? Вот и весь счет твоих доблестей… И твои сверстники, кто оборотистее, успели куда больше. Так чего же ты выпендриваешься? Кого ты из себя строишь? Как ты себе позволяешь дергаться? Ты — самый заурядный, такой же, как все, и должен…
— Да, я такой же, как все. Во всяком случае, как большинство.
— Так и нечего тогда! — вроде бы даже обрадовалась Валентина. — Живи, как нормальный человек, о детях думай. Стыдно сказать, у Наташи лишней пары туфель нет, а Танюша и вовсе в старье ходит!
Имелось в виду, что Татка донашивает платья и кофточки старшей сестры. Что в этом плохого, Виктор не знал, как не знал, впрочем, и достаточно убедительных слов, которые мокли подействовать на жену.
— У нас разные представления о правильной жизни и нормальном человеке, — сказал он.
— Можешь подавиться своими представлениями, — крикнула Валентина. — А меня с детьми оставь в покое!
…Высмотрев телефонную будку, Виктор притормозил. Перескочив барьер, благо никого поблизости не было, позвонил матери — предупредил, что будет у нее ночевать. Уже собирался выходить, но спохватился, нашарил вторую монетку и набрал домашний номер Хорькова.
Днем, полетев в больницу прямо из треста, затем — в исполком и домой, Виктор так и не успел объясниться и попрощаться с начальником. И сейчас, дождавшись ответа, выпалил длинную тираду, из первой части которой следовало, что он извиняется, хотя ни разу на Хорькова не сваливал, из второй — что не раскаивается и надеется, что хоть и без него, а все пойдет по-человечески, а из третьей — что личных обид и претензий у него нет.
— Это хорошо, что ты позвонил, — посопел в трубку Хорьков, — а то у меня уже голова малость кругом пошла…
Слышно было, как он говорит кому-то: «Кочергин». Потом, прикрыв трубку ладонью, — очень характерный звук и характерное беззвучие, — несколько секунд совещался.
Когда Виктор, досадуя на паузу и особенно на то, что наступила она прежде, чем он успел спросить о кладбище, уже собирался повесить трубку, Хорьков отозвался:
— Ты чем сейчас занят?
— В телефонной будке парюсь, — буркнул Виктор.
— Приезжай сейчас ко мне. Надо.
Глава 23
Экскаватор и бульдозер, почти одновременно стрельнув сизым дымком, остановились. Саня, увидев своих, Кирилюка и Васю с их же участка, заулыбался и полез по кабинам — здороваться. Но тут как раз прикатил на управленческой «Волге» Воднюк.
— Привет, орлы! — воскликнул он, распахнув дверцу. Изрытая шрамиками давней угревой сыпи, остроносая широкая физиономия излучала благодушие и едва ли не торжество.
— Привет, — за всех отозвался дядя Коля и достал сигарету.
— Во повезло — не ожидал, что вас здесь застану. А сказали, что все в отгуле. Пришлось вот их с объекта снимать. Это хорошо. Сейчас вместе как навалимся…
— Куда навалимся? — вдруг поинтересовался Реваз Григорьевич.
— Объясню задачу, — Воднюк, не замечая ни тона, ни взглядов, протиснулся в пролом между ножом Саниного бульдозера и стеною и широко развел руками: — Вот так вот, от аллеи влево, вон до того склепа примерно, спланируем грунт — сюда панели кидать будем. А ты, Вася, тем временем сроешь этот холмик. А потом все вместе за котлован возьмемся. Машины будут. Сейчас срочной работы часов на пять, ну плюс обед. Так что до закрытия магазина управимся. С меня полкило…
Тут Воднюк заметил наконец, что никто из рабочих за стену с ним не полез и не стал слушать, а шушукаются между собою.
— В чем дело, орлы? — Карпович перебрался тем же манером к ним и попытался заглянуть в глаза. Попытался, но ничего не понял по их лицам.
А дядя Коля ответил за всех:
— Думаем.
— Так я, само собою, тоже подумаю, все запишу: и что из отгула вызвал, и сверхурочные нарисую, и за особую вредность производства еще накину.
— Мы работать здесь не будем, — неожиданно выпалил Реваз Григорьевич.
— Как — не будете? Да что это с вами? — поразился Воднюк.
— Здесь же кладбище, — пояснил Саня. — Люди мертвые лежат.
Воднюк натужно заржал:
— Так они же лежат тихо, мешать не мешают!
— Брось, Карпыч, — примирительно сказал дядя Коля, — не положено так делать, и не будем. Что мы, нелюди какие? Пошабашим пока. Хочешь с нами в «козла»?
— Да погоди ты со своим «козлом», — окрысился Воднюк, — хочется не хочется, а работать надо. Скоро панели возить начнут. Мало ли! Мне тоже, может, сейчас одну бабу поуговаривать хочется, чем пятерых мужиков.
— Ну и катись к своей бабе, — отрезал дядя Коли и сплюнул Воднюку под ноги.
Саня хохотнул, и все настороженно замолчали.
— Вот что, орлики, разговоры разговорами, а есть еще такая штука, как производственная дисциплина. И субординация. Я приказываю, а вы исполняете. Вот будет перекур, тогда и поболтать можно. Ишь ты! Да если мы будем делать то, что хочется и нравится, то живо все производство развалим! Давайте-ка по машинам, за дело, а я уж позабочусь о том, чтоб вашим детишкам на молочишко перепало.
И пошел к воротам.
Но никто не сдвинулся с места, только Саня, посвистев, пожевав папиросу, поковылял вслед, не то чтобы так уж передразнивая, но все же несомненно пародируя Воднкжа.
Иван Карпович чувствовал, что по непонятным причинам ситуация выходит из-под его контроля. А надо было спешить, надо было застолбить успех, не дать тресту усомниться в его, Воднюковской, дееспособности. Что с того, что работы не стал начинать Кочергин и вообще какой-то странный тон был у руководства? Сейчас, когда удалось, а Воднюк был уверен, что его тактика сработала — спихнуть одного и появился шанс, что Хорьков может и сам уйти досрочно, надо было торопиться. И вдруг неожиданное препятствие! Вникать в причины Воднюк не счел нужным, а просто разозлился и потерял осторожность:
— Учтите, это вам даром не пройдет. Вышли на работу — так нечего торговлю квасом разводить! А не хотите работать, зажрались — так другим не мешайте! Я на вас управу живо найду! Посмотрю, как вам за насосную наряды закрывали — досчитаетесь? Еще как! А теперь — нечего стоять. Заводи моторы, освобождай ворота!
— Слушай, — подскочил к нему побелевший Реваз, — ты что, русского языка не понимаешь? Сказали тебе: нельзя работать здесь!
— А что ты мне «тыкаешь»? Порядка не знаешь? Заводи машины, я сказал! — И, оттолкнув щуплого Реваза Григорьевича, Воднюк сам полез в кабину бульдозера.
Вскочив на трак, он занес было ногу, но ступить в кабину не успел. Железная ручища Сани, как тисками сжав щиколотку, в одно мгновение сдернула Воднюка на землю. Вскочив на ноги и еще не понимая, что дело здесь проиграно окончательно, Воднюк слабо, по-бабьи, мазнул Саню ладонью по щеке.