— Считайте, что я этого экзамена не сдал, — негромко отозвался Виктор, — и совсем не нравятся мне такие игры…
— И нам тоже прикажешь не играть? — спросил Маркин. — Спорткомплекс этот, к примеру, не строить?
— Да, да, да, — почти закричал Виктор, — не строить здесь. Нельзя было кладбище ломать! Сколько же можно только о сегодняшних рублях заботиться? Сколько можно делать добро ценою зла? И добро ли это? Добро ли мы делаем, как обещали? Крестьян ограбили, чтобы на «индустриализацию» хватило; народ постоянно в черном теле держим до водочкою отвлекаем, чтобы Держава была могучей и щедрой; потомков наших грабим, распродаем сырье, чтобы купить то, что крестьянин, пока его не ограбили, сам давал с избытком; теперь еще за предков возьмемся, место у них заберем, потому что так похозяйствовали, что лишней копейки нет подлиннее водопровод протянуть…
— Ты чего раскричался? — испуганно перебил его Хорьков и, обращаясь к Федунову, поспешно сказал: — Сколько у меня работал, ни разу не ораторствовал.
Федунов молчал, молчал и Виктор, привычным ходом мыслей подходя к пониманию, что с работы он вылетел, да партбилет остался… А Маркин, вроде безо всякой связи, пропел:
А когда кончился наркоз,
Стало больно мне до слез:
Ах, за что ж я своей жизнью рисковал?
Федунов молчал, и по его лицу, давно затвердевшему от многолетнего пребывания на заседаниях и в президиумах, Виктор не мог ничего прочитать. А впрочем, «читал» он какое-то мгновение, а потом сказал, обращаясь прямо к Федунову:
— Вот, вы уже все знаете. Так вступитесь! Вам же достаточно позвонить — и сразу по всем каналам пойдет отбой!
— Жаль, — вдруг сказал Федунов, — мне показалось, что у вас есть вариант.
Какое-то время все молчали. Потом Виктор пожал плечами, встал и пошел к выходу. Он уже у порога стоял, не зная, чего ему больше хочется — уйти, не попрощавшись или откланяться и хряснуть дверью, когда Федунов спросил:
— Вы на машине? Подбросьте меня.
— У меня не черная «Волга», — огрызнулся Кочергин и почувствовал, что перебрал.
Но Федунов будто и не заметил резкости, выбрался из-за стола и тоже двинулся к выходу, по дороге спрашивая:
— Надеюсь, и не мотоцикл?
И тут же засмеялся и, кажется, впервые в присутствии Виктора сказал с неофициальной интонацией:
— А впрочем, почему бы и не мотоцикл? Был у меня «ижак», помнишь, Егорыч?
— Железный конь прораба пятилетки, — Маркин протянул руку, прощаясь. Провожать не надо?
— Себя до койки донеси, — подмигнул Федунов и, попрощавшись, вышел.
А в машине вновь спросил «кабинетным» тоном:
— Что, так и будем на царя-батюшку уповать?
— Это здесь при чем? — без эмоций спросил Виктор.
— Ну как же. «Наверху» разберутся, укажут, заставят, в угол поставят… Или еще куда.
— Так систему построили. Сверху управление, снизу подчинение.
Ехали медленно. Те самые полчаса, когда солнце уже зашло и заря угасает, а рукотворный свет еще не залил улицы. Да и транспорта порядком, того и гляди…
— А раз «построили», раз все вертитесь, как подсолнухи, так в чем проблема? Сверху же все делалось как надо, с самыми лучшими побуждениями.
— Кому — как надо? И насчет побуждений…
На лицо Виктора в этот момент лучше было не смотреть. Федунов и не смотрел, даже не поворачивал головы. Только бросил полувопрос, полуутверждение:
— Не веришь ты в успех своей затеи. А в «инстанции» веришь.
— Затеи? — поинтересовался Виктор. — Что вы имеете в виду?
— Чтобы снизу, своими силами остановить…
— Смотря что, — сказал Виктор, — я, правда, и не надеялся, но так получилось: по крайней мере, теперь сделаю по закону.
— Вы так полагаете? А если завтра тот же Лаптев вызовет наряд милиции и ваших «пикетчиков» продержат недельки две за нарушение общественного порядка? А с вами еще проще: хищение служебного имущества, а если отдадите и покаетесь — так за одни сегодняшние разговоры можно вполне по статье закатать. Нет?
— Можно, — подтвердил Виктор. И добавил: — А все равно я прав. Наверное, только слишком понадеялся на… — он хотел сказать «вас», но счел за благо помолчать.
— Прав, что возмутился… Если все так, как я понимаю. А в остальном… Вы что думаете, мне и в самом деле недосуг позвонить, указать, вызвать «на ковер» и от этого, например, кладбища отступиться, как от неопалимой купины? А вы знаете, сколько по области кладбищ? Сколько всяких там исторических зданий и памятных мест? А сколько школ в позорном состоянии? Сколько клубов хуже курятников? А сколько людей живет не по-людски, а стоимость одного ското-места сейчас вздулась больше, чем за кооператив?
— Да не об этом я… — начал Виктор, но Федунов перебил:
— Все одна цепочка. Кто должен услеживать? Вы что, дети малые, неразумные? Дебилы со справкой о недееспособности? Вы-то сами почему терпите? Сколько можно «уповать»? Нет, вам даже в голову не приходит ничего большего, чем допроситься о подмоге… и по какому поводу? Чтобы соблюдались наши собственные правила… А уж о том, чтобы задуматься: а надо ли вообще сейчас ликвидировать кладбища, так, наверное, и не успели… Во всяком случае, по вашему горячему монологу я этого не понял.
— Что теперь об этом говорить? Дело сделано… — и спросил, выруливая на проспект: — Вам куда?
— На Жуковского. Дом специалистов знаете?
— Да, — подтвердил Виктор.
— А я принципиально не буду вмешиваться, — вдруг сказал Федунов. Пусть это будет на вашей совести. И оставшаяся часть кладбища, и то, что построят… Танцплощадку, да? Очень красиво…
— Не будет там танцплощадки, — упрямо пообещал Виктор.
Светофор перемигнул, и машина свернула на перекрестке. И почти в это же время ослепительно вспыхнули ртутные лампы на уличных фонарях.
— Могила праведника — достояние народа, — отозвался Федунов, когда «Москвичек» остановился возле дома. — Не я сказал — Пушкин. А нет могил нет и достояния. Так?
— Я вас не понимаю… Вас, а не Пушкина.
— Жаль, — сказал Федунов. — Не так трудно понять. Если вы допускаете, что раз по инструкции, по решению какой-то конторы все правильно, если вы над самим решением не задумались…
— Задумался.
— Один? А остальные? Остальные допустили, что так и надо, препятствуют только совсем непотребным действиям. Опять допустили, что сверху виднее, что сверху поправят, если что не так. А головы-то у вас точно такие же, может быть, и лучше, чем у других. Что есть соображения выше, чем вы себе представить можете? И что это за соображения, если всем против самих себя надо идти, против своего же достояния? Пятеро сегодня вышло — а где остальные? У доброй четверти города здесь предки лежали — и где все? Почему промолчали? Почему не встали рядом, не исправили, если ошибка вышла? Их-то совесть где? Закончится снос, построят здесь танцплощадки, спортплощадки, и все. Опять все покатится как прежде, — а катиться уже некуда, правильно ты у Хорькова орал…
Федунов приоткрыл дверцу, но не вышел, будто ждал чего-то. И Кочергин сказал:
— Но с чего-то начинать все равно надо.
— Надо, — сказал Федунов. — Но не с жалобы и не с партизанских действий. У тебя совесть заговорила — пусть и у остальных заговорит.
Сказал — и вышел из машины.
Глава 25
Улицы пустели.
Бессонная ночь, день, перегруженный потрясениями, событиями и разговорами, налили все тело болью и тяжестью. Глаза жгло.
— Я проиграл, — пожаловался Виктор комиссару Белову, едва различимому на заднем сиденье. Пожаловался своей совести, главной ее части. Тому, что приближалось много лет и вот, в эти короткие стремительные дни и ночи, обрело такой облик.
— Ну ты даешь! — возмутился Василий Андреевич. — Ничего ты не проиграл.
— А что выиграл?
— Дело выиграл, — со смаком выговорил Белов.
— Какое дело…. — Виктор еще сбавил ход, — все равно не будет старого кладбища…
— Ничего. И на новое придут люди… Когда мы им понадобимся по-настоящему. А пока — пока…
— Что?
— Да прав этот обкомовский. Разучились по-настоящему думать, по-настоящему чувствовать. И то сказать — сколько били, сколько от самостоятельности отучали, что мозги полуребячьи… Но ничего. Никуда не денешься. Дети взрослеют, если их не убьют молодыми. А этого…
— Там, у вас, сведения точные? — как мог быстро спросил Виктор.
— Я бы тебе объяснил, — посетовал Белов, — да вот не положено… И слишком долго объяснять. А вот чувствуешь ты и так правильно.
— Толку-то… — сказал сам себе Виктор.
— Не поставь ты все все так, резко, на карту — никто бы не шелохнулся. А так — есть дело. Есть начало.
Виктор помолчал, кусая губы, чтобы не заснуть за рулем.
— А теперь давай прощаться. Мне пора. Как знать, может, не скоро… сказал Белов, и Виктору показалось, что случилось невозможное: голос комиссара дрогнул.
— Куда ты, — зачем-то спросил Кочергин.
— Куда-куда… Сейчас — к выборным… А там и на Солонцы. С новой компанией знакомиться…
— Может, я что-то еще могу?
Виктор почувствовал, что Василий Андреевич улыбнулся. И, кажется, сказал:
— Сирень мне посади на Солонцах. Белую. Очень люблю, понимаешь… А ты у меня один остался.
Тихо-тихо Виктор проехал еще сто метров, зарулил во двор и, едва выключив зажигание, бессильно повис на баранке.
В ту же секунду он уснул и провалился в бездну, и все глубже и глубже погружался в страшное, никогда не испытанное одиночество, в котором нет и никогда не будет глаз, и рук, и волос дорогой, единственной, истинного смысла бытия…
— Папа, ты спишь, что ли? — спросила Наташа.
— Да, — прошептал Виктор, не двигаясь, — чуть-чуть…
— Ну так давай пойдем в дом…
— А если не сплю? — спросил Виктор Кочергин, поднимая голову.