ежитого стыда. Пастор сидит, закрыв глаза, — похоже, что он молится. У Дейла лицо еще более неподвижное, чем всегда. Спротт, потрясенный, протискивается к выходу. На галерее какой-то невысокий человечек отчаянно жестикулирует… Неужели это Марк Булия?
Пол повернулся и стремительно пошел туда, где среди этой сутолоки сидел, сгорбившись, еще не вполне понимая, что произошло, сломанный жизнью человек, которого теперь уже никто больше не станет называть убийцей.
Глава XIX
Пол вернулся в «Виндзор» в четыре часа. Они победили, и вся юридическая фразеология законников, все торжественные манеры судей, вся холодная отчужденность царившей в суде атмосферы не могли притушить радости этой победы. Однако нервы Пола были по-прежнему напряжены, все вокруг представилось ему еще смутным и нереальным, а будущее — расплывчатым и туманным.
В коридоре ему попались на глаза чемоданы Эллы — сплошь в наклейках, а в приоткрытую дверь он заметил свою мать, которая укладывала вещи у себя в номере. Это в какой-то мере подготовило его к тому, что предстоит. В гостиной он увидел Эллу — она сидела в перчатках и шляпе, лицо у нее было задорное; в прошлом это бы значило, что она приняла решение за них обоих.
Все колебания Пола кончились. Он налил воды из графина, все время чувствуя на себе взгляд Эллы.
— Ну, вот и все.
— Надеюсь. — Она сидела очень прямо, опустив уголки рта и сейчас вызывающе вскинула голову. — Нельзя сказать, чтоб это быстро кончилось.
— Я знаю, что все это было не слишком приятно, Элла, — заметил он. — Но мы должны были через это пройти.
— Ах вот как: должны! Ты так думаешь. А я нет. Я считаю, что вся твоя затея ни к чему. Никому это не нужно. А все по твоей милости. Ты начал эту историю. Ты на ее завершении настаивал. Вопреки всем. И чего ты добился? Ничего. Ровным счетом ничего.
— Да разве выиграть такое дело — это ничего?
— А что это дало? Ты слышал, как они все повернули. Они горой стоят друг за друга, эти адвокатишки. Каких-то денег удастся добиться разве что через парламент. Да если и удастся, ты-то их все равно не получишь.
Он вспыхнул от возмущения, но заставил себя спокойно, без злобы ответить ей:
— Меня не интересуют деньги. Я никогда о них не думал. Я хотел добиться оправдания отца. И добился.
— Добился на свою голову. Раз уж ты так печешься о его репутации, лучше было бы оставить его, где он был. А сейчас он показал себя во всей красе — мерзкий старый пропойца.
— Элла! Но ведь таким сделала его тюрьма… Но всегда же он был таким.
— Но сейчас-то он такой! И с меня всего этого предостаточно. Конечно, плохо было, когда он сидел в тюрьме. Но по крайней мере он был далеко. Никто его никогда не видел, никто ничего не знал о нем. А теперь… Как он вел себя в суде! Поэтому и судьи относились к нам так, точно мы грязь у них под ногами. В жизни я не испытывала большего позора и унижения: ведь теперь все приличные люди знают, что я, пусть отдаленно, связана с таким человеком. Я тебе прямо скажу: если бы не ты, я бы давно собрала вещи и уехала.
Пол видел, что она не в состоянии уразуметь всего значения происшедшего. Она не думала ни о страданиях, которые он претерпел, ни о борьбе, которую выдержал. Она принимала в расчет лишь то, что нанесен удар столь милому ее сердцу аристократизму, ее тщеславию и чувству собственного достоинства. И потому осыпала его жалобами и упреками, тем более мелочными, что она считала их вполне справедливыми. Как он мог быть настолько глуп, чтобы увлечься ее хорошеньким личиком, которому болезненная религиозность придавала возвышенное выражение?
Пол молчал, и Элла, по опыту прошлых лет, истолковала это молчание как признак того, что он сдается. Смягченная его смирением и отказом от препирательств, она заговорила мягче, со страдальческими интонациями глубоко оскорбленного существа, готового, однако, внять голосу христианского милосердия и простить:
— В таком случае укладывайся скорее.
— Зачем?
— Потому что мы уезжаем, глупенький. Больше ждать нечего. Мистер Данн заплатил за гостиницу — и правильно сделал: его газета заработала на нас немалые денежки. Пароход отходит в семь часов из Холихеда.
— Я не могу оставить его, Элла.
Она посмотрела на него — сначала с удивлением, затем с ужасом.
— В жизни не слыхала о такой нелепице. Тебе он не нужен, и ты ему тоже. Он, как только вышел из суда, тут же отправился в какой-нибудь кабак. Пусть там и сидит. А когда он вернется, нас уже здесь не будет…
Пол покачал головой.
— Я не поеду.
Кровь бросилась ей в голову. В глазах загорелся мрачный огонек.
— Если ты отказываешься ехать, Пол, предупреждаю: ты об этом пожалеешь. Я многое терпела из-за нашей любви. Но больше терпеть не намерена…
Она все еще продолжала корить его, когда дверь отворилась. В комнату вошли мистер Флеминг и мать Пола, оба в дорожном платье. Священник посмотрел сначала на Пола, затем на дочь.
— Что случилось? — спросил он.
— О, ты и представить себе не можешь, что! — воскликнула Элла. — После всего, что мы для него здесь сделали, у Пола хватило наглости заявить, что он не поедет с нами.
Во взгляде Флеминга отразилось смущение. В последние недели он немало выстрадал, непрестанно борясь с собой. Он надеялся возродить Мэфри к жизни, но, несмотря на все его усилия, несмотря на все его молитвы, из этого ничего не вышло. Теперь неудача угнетала его, подрывала основы его веры. И вдобавок еще этот разлад между дочерью и Полом. Взволнованный и смущенный, он с трудом произнес несколько избитых фраз, которые всегда ненавидел:
— А не кажется ли тебе, что ты и так уже достаточно сделал, мой мальчик? Ты потрудился столь… столь благородно.
— Да, Пол, — тихим голосом взмолилась мать. — Ты должен поехать с нами.
— В конце концов, с моральной точки зрения ты вовсе не обязан оставаться. — Флеминг подумал и снова пошел на компромисс: — А впрочем… мы ведь едем сейчас, но ты можешь приехать и позже.
— Если он не поедет сейчас, — вмешалась Элла, — он горько об этом пожалеет.
— Помолчи, Элла, — не без досады осадил ее Флеминг. — Неужели нет предела твоему эгоизму?
Но она залилась злыми слезами, и остановить ее было уже невозможно.
— Для меня это, во всяком случае, конец. Значит, этот злобный старикашка ему дороже, чем я. В жизни больше слова ему не скажу.
Бледный и хмурый Флеминг попытался собраться с мыслями и урезонить дочь. Но тщетно. Глубоко уязвленная Элла была не в состоянии внять его словам. А мать Пола была так сражена всем пережитым, что где уж ей было прийти к нему на помощь. Она жаждала одного: поскорее отсюда убраться.
Наконец священник сдался и для собственного успокоения, а также чтобы хоть отчасти отстоять свое достоинство, подошел к Полу и молча обменялся с ним долгим рукопожатием.
Через несколько минут они уехали.
Пол с трудом этому верил. Ему казалось, что огромная тяжесть свалилась с его плеч. Оставшись один в комнате, он со вздохом облегчения опустился в кресло. Решение не ехать возникло у него внезапно. Но теперь он знал, что больше не увидит Эллу. Он был свободен.
Пока он сидел так, не двигаясь, в коридоре послышались тяжелые шаги. Потом дверь отворилась, и в комнату медленно вошел Мэфри.
Пол в изумлении посмотрел на отца: обычно он лишь после полуночи нетвердым шагом являлся в гостиницу. А сейчас Мэфри был совершенно трезв, но выглядел усталым и разбитым. Движения его были медленны, на лице читалось уныние, совсем уж странное, если вспомнить, что этому человеку только что был вынесен оправдательный приговор. Его дешевенький костюм лопнул под мышкой, и лацканы были все в пятнах. На колене присохла грязь — видимо, после очередного падения. Едва передвигая ноги, он подошел к креслу, сел и взглянул на Пола из-под косматых бровей. Казалось, он ждал, что скажет сын, но поскольку Пол молчал, осведомился:
— Смотались они?
— Да.
— Скатертью дорога. — Затем, как всегда грубо, добавил: — А ты чего здесь торчишь? Видно, думаешь поживиться моими деньжонками, когда я их получу?
— Именно так, — спокойно признал Пол.
Он уже знал, что это самая правильная линия поведения при иронических наскоках отца. Его ответ и в самом деле заставил Мэфри умолкнуть. Но он продолжал исподлобья смотреть на сына, покусывая растрескавшуюся верхнюю губу: верно, все-таки ждал, что тот заговорит.
— Ты что, язык проглотил? — спросил он наконец в полном недоумении.
— Нет.
— Ужинал ты?
— Я как раз собирался что-нибудь заказать.
— Тогда закажи и на мою долю.
Пол подошел к телефону и попросил принести ужин на двоих; пока накрывали на стол, он перелистывал книгу, не говоря ни слова.
Вскоре был подан ужин: жареный барашек с горошком и картофелем, яблочный пирог, все горячее, под двойными крышками, и отец с сыном молча уселись за стол. Сегодня Мэфри ел мало, без аппетита. Не докончив десерта, он встал из-за стола, пересел в кресло и закурил трубку, которая недавно вошла в его обиход. Его грузное тело глубоко ушло в мягкое кресло. Он выглядел разбитым, дряхлым стариком.
— Тебя не удивляет, что я сегодня дома? — наконец спросил он. — Теперь, когда представление окончено, мне бы самое время разгуляться.
— Меня в вас ничто не может удивить, — ответил Пол.
Продолжая выказывать безразличие, которое только и могло заставить Мэфри разговориться, Пол взял стул, поставил его у камина и сел.
— Осточертела мне эта компания, с которой я вожжался, — с неожиданной горечью заговорил Мэфри. — Делают из меня какого-то дурака. Расхваливают до небес, потом закажут выпивку, а я плати за всех. Чертовы паразиты! А бабы — и того хуже. Что им до меня? Никому из них я не нужен. Им бы только обобрать меня до нитки, а потом надсмеяться. А все почему? Потому что я теперь ни на что не годен… Взять да выбросить.
Наступила мучительная пауза. Затем, не глядя на сына, Мэфри безжизненным голосом продолжал: