– Нормалек! – я омерзительно усмехнулся. – …А где? А-а.
Конверт лежал на столе. Но не тот. На том было еле видно нацарапано: «100 т.». А на этом – нет. Не учел он.
– Во! Чуть не потерял!
Со второго раза я попал конвертом за пазуху. И рухнул.
– Ну что? Глубокий освежающий сон? – проговорил я.
Но Феку потянуло на лирику: можно уже и расслабиться. Преступники это любят.
– …Ты знаешь, какая у меня мечта? – проникновенно заговорил он. – Я вижу подвал…
– Темный, – я прервал паузу.
– Светлый! – воскликнул он. – И всюду стоят столы!
– Накрытые!
– Не-ет! – сладострастно возразил он. – Рабочие! И за столами сидят…
– …Заключенные! – догадался я.
– Не-ет! – он замотал головой так, что щеки болтались. – Слепые женщины!
– Почему слепые?
– Так я вижу. И есть такой фонд.
Понятно. Учредили с Рябым. И теперь рубят бабки.
– Но в каких они работают условиях! В тесноте, в темноте.
– Так слепые же! – сказал я.
– Но сердцем видят!
– Нет, – сказал я. – Что-то я этого подвала не вижу. Детство я провел на Саперном, семь. Дом Оболенских. Бывший приют слепых женщин!
– И что?
– Не было там никакого светлого подвала. Не верю я в эту идею… в наше время!
Хотел сказать Феке – «в твое», но осекся.
– Ты не дослушал меня!
Привык дожимать.
– И они будут лепить жаворонков из теста!
– Слепые женщины? – я уже поддерживал его, так быстрее.
– Да! Жаворонков лепят на какой-то церковный праздник. Хорошая традиция! А у нас они будут лепить их весь год! Врубаешься? И они будут вставлять… жаворонкам глаза! Изюминки! И в печь! Символично?
– Зачем?
– Милосердие!
Но вряд ли они отведают этих жаворонков. Зная «компаньонов» – оченно сомневаюсь. Рябой все сожрет. Жалко то ли жаворонков, то ли женщин.
– Нет! – проговорил я.
И захрапел. Причем, что удивительно, по-настоящему.
– Ты не оставил мне выбора! – услышал я через собственный храп.
А ему не спалось. И, видимо, от угрызений совести у него началось несварение желудка. Он стал метаться между купе и туалетом, и я каждый раз просыпался – открывалась и закрывалась дверь. Мучается человек. Ведь все же друга обобрал.
– Да спи ты! – сказал я.
На другой день, умело имитируя тяжелое похмелье, я пришел к нему. Он был на рабочем месте. Но как-то подавлен. Увидев меня, он почему-то отшатнулся. Неужели я ему надоел? Не может быть! Чего такого плохого я сделал ему?
– Я тут подумал… – заговорил я.
– И?
И икнул.
– На! – я вынул конверт и протянул ему. – На изюм. Для слепых женщин!
Он схватился за стол. Его явно укачивало. Он мало что понимал. Ему вручали его же «куклу», которую он и втюхал мне, подменив мой конверт в купе. Мучился, конечно, морально.
– А сколько тут? – он посмотрел на конверт в моей руке. Хотя знал, что нисколько, – сам же его бумагой набивал. Но не признаваться же.
– Да не знаю, не смотрел еще! – простодушно произнес я. – Короче, вся моя премия!
Страдание исказило его лицо. Было бы красиво – расколоться: «Нету у тебя никаких денег, я твой конверт подменил!» Но подлянка в том, что и у него не было моих денег! Что он мог сказать? Накануне мы с мамой, смеясь, сделали нашу «куклу», и я повез. И теперь она у него! И рассмотрев добычу как следует, он, видимо, был потрясен. Ему-то можно, он – «отпетый», но чтобы я? Такого он от меня не ожидал!
И тут я еще появляюсь, с благородным лицом, словно ничего и не знаю. До кипения решил довести. Над профессией вора издевался! Друг, называется!
– Бери! – его собственную «куклу» ему протягивал. – Пригодится!
И сказать ничего он не мог, только хрипел.
– Все по-честному! – говорил я. Фека слова эти уважал. Но только – произнесенные им самим. А слышать их от такого фармазона, как я, надругавшегося над дружбой, для него мучительно.
И мучения продолжались. Что-то я разошелся.
– Понимаю, что тебе неловко чужое брать. Кладу поэтому конверт на стол. У меня еще вопрос.
Фека вдруг застонал. Сколько можно? И главное, он фактически лишен слова. Как высказать обиду?
– Батя мой… – проговорил я.
– А вот про батю не надо! – рявкнул он. Хоть как-то смог проявить свой характер. Семейка наша, чувствуется, уже задолбала его. Так он батю еще и не знал толком!
– Вы еще не знакомы с ним? Так познакомитесь!
– Не надо!
Трясся уже весь. Почему простой утренний разговор так издергал его?
– Мачеха погибла под автомобилем. Ты знаешь! – продолжил я.
– Нет! – выкрикнул он.
…Что у него все «нет» да «нет»! Друг, называется!
– Ты еще долго? – он нервно глянул на часы.
– Минута! И батя, значит, переехал ко мне…
Семейная сага!
– Поздравляю! – как-то без души он сказал.
– А квартиру свою продал, за доллары. И принес их мне.
– И чем же я могу быть полезен? – произнес.
– Ты? Да ничем!.. Ой, извини! Я оговорился! Совета прошу! Доллары те в банке хранить… или просто в шкафу?
Он трагично молчал. Вот он – момент истины. Или – лжи? Главное – проверка дружбы.
– В каком еще шкафу? – злобно произнес он.
– А как войдешь – сразу, – доверчиво произнес я.
– Что значит – войдешь? – вдруг обиделся он. – Ты кого имеешь в виду?
– Ну… себя, – сказал я. Хотел бы сказать «тебя», но это было бы бестактно.
– Думаю, лучше в шкафу, – прохрипел он. – Со счета, сам знаешь… воруют!
– Ну я так и сделал! В шкаф и положил! – я ликовал. – Голован! – похлопал себя по темечку. – Отдыхаем! Батя уехал к сестры (так и произнес), а я… в баню пошел!
Я надеюсь – успеет? Долго париться не хотелось бы мне.
Через час домой вернулся. Но он успел. Я глянул в шкаф… перемены были. Спрятанные там доллары он, конечно, взял. Положил куклу! Добросовестный человек!
И что трогательно, крайние стодолларовые купюры были настоящие! Я даже слезы почувствовал. А украденные им у нас доллары были – нет, не настоящие. Горько это говорить. Но – «кукла», увы. Но не традиционная. Эксклюзивная! Во времена моей дружбы с «Ленфильмом» там снимали фильм по моему сценарию «Казусы казино», а заодно я увлекся художницей-бутафором. А она, как выяснилось, не была искренней. Предложила мой гонорар, в те времена гигантский, для верности поменять на доллары. Верность – чему? С годами, действительно, доллары росли, но не мои, оказавшиеся бутафорскими, что выяснилось при обмене. Еле ноги унес! Но вот же пригодились: порадовать друга. Кто-то же их взял. И это, увы, снова сделал мой друг… И опять неудачно!.. Сколько можно же издеваться, скажете вы? У меня самого сердце щемило. Буквально на следующий же день я снова пришел в офис.
Вид неважный у него был. Похищенные доллары были раскиданы по полу и по столу! Сдали нервы? На мой взгляд – это неосторожно: никто же не знал, что бумаги ненастоящие.
– Сейчас зачем пришел? – промычал Фека. Неужто пьян?
– Ты что? С ума сошел? Спрячь! Увидят!
– Заботишься, значит, обо мне?
– Да уж как умею!
– Ты нивелировал мою жизнь! Хочешь сказать, за «куклу» получишь все равно «куклу»?
– Да. Разве это жизнь? Бросай ее! Давай выпьем.
Но с этим я опоздал – он выпил без меня.
– Я восстановлю честь профессии вора! – он ударил кулаком в грудь.
– Может, не надо?
– Надо, – проговорил он и встал.
И поруганное восстановил-таки! Кого-то обворовал, кто действительно на него обиделся. Может быть, удалось ему украсть, наконец, настоящие доллары? И он гордо сел.
После я узнал, что он вернулся к шкапинцам и те взяли его. У них дела были серьезные. Значит, увидимся не скоро.
Мама заплакала, когда я ей рассказал.
– Ну – дурак! Ну – дурак! – повторяла, вытирая слезы. – А ты где был?
Ну конечно же, я виноват.
– Я, мама, был в гуще событий. Пойми: он хотел меня стереть, по уголовной привычке, показать, что все дела мои – ноль и командует он. Но это, мама, со мной никогда не пройдет, и все жаждущие этого – пожалеют. Не простит? Я тоже ему не прощу, что он превратил меня из вольнодумца – в консерватора… Мама! Ну что ты все плачешь? – отчаялся я.
– Васька Чупахин умер сегодня, – всхлипнула она.
– Ну что? – сказал я отцу. – Деньги наши, слава богу, на месте. Зовем всех – и будем жить как люди.
– Кого это «всех»? – проворчал он.
– Ну… Нонну, мою жену. Настю, внучку твою. Хватит им в Петергофе маяться. Хотел тут сделать ремонт, но, как говорится, – «по ходу».
– Прэ-лэст-но! – произнес он ключевое свое слово, которое не всегда обозначало восторг.
Когда сгорела зерносушилка: «Прэ-лэст-но!»
– Ой! Как мне здесь нравится! – воскликнула Нона. – Жить почти на Невском!
– И я рада! – серьезно, басом сказала Настя.
Отец даже утер слезу. Он пошел к себе (в бывшую мамину комнату), долго там копошился. И вышел, сияя.
– Это, Настя, тебе! – и протянул ей стодолларовую купюру.
– За все напрасно прожитые годы! – засмеялась Настя, любуясь купюрой. – …Прэ-лэст-но!
Теперь они будут приглядывать друг за другом, и я смогу ездить, куда мне надо.
А насчет холодности моей мама ошибается. Иногда я сам себя боюсь! Когда мы с девчонками (дочерью и женой) приехали в Сочи, в отель, выяснилось, что там – ад. Девочки даже плакали. В восемь утра, еще до завтрака, все топчаны на пляже оказывались заняты, хотя никто, я видел, не приходил. Где шапочка, где носок, и – не тронь! И мы два дня страдали на краю пляжа, на острых камнях. Так мечтали о счастье! И столько денег заплатив!
Я не всегда терпелив и сдержан. Глубокой ночью, дрожа от холода, я прибежал на пляж. Было темно. С грохотом обрушивались огромные волны. Бордовая полоска на горизонте обещала рассвет. Но что придавало пейзажу окончательный трагизм – на пляже не было топчанов – ни одного! – и мне никак не получалась их занять. Они были под навесом, высокой кипой, скованные цепью! Цепи не разорвать… но это смотря в каком состоянии! Я стал выдергивать из середины кипы топчан, и один выдернулся, за ним – другой. А вот с третьим пришлось повозиться. Волны обрушивались. Я рвал – и вырвал. Топчан шмякнулся на мокрый песок. И так будет с каждым!