– В пионеры вас будут принимать в Музее Кирова, – объявила нам Марья Сергеевна, наша классная воспитательница. – Это большая честь для вас! Вы должны принести с собой галстуки. И быть в аккуратных белых рубашках. Я это уже вам говорила. Сейчас вы положите галстуки на парту, и я посмотрю их. Они обязательно должны быть куплены в магазине. Никакого самостоятельного пошива. Я предупреждала. Кладите галстуки на угол парты, в сложенном виде. Я иду.
Уши моего соседа по парте Николаева густо краснеют. И я знаю, в чем дело – у него, наверное, ситцевый галстук. Весь наш класс разделился на «ситцевых» и «шелковых». Шелковый галстук – яркий, как пламя, красиво топорщится, а ситцевый – темный и свисает, как тряпка. Дешевый.
– А я вообще эту портянку не буду носить! – гоношился перед уроками хулиган Спирин.
Так его и не собираются принимать! А «ситцевые» в основном помалкивали. Стыдились? А мне, например, было стыдно оттого, что я рядом с Николаевым и у меня – шелковый. А вдруг и у него шелковый? Пустая надежда. Я был у него дома и видел, как они живут.
Марья Сергеевна приближается. Я вынимаю из портфеля аккуратно сложенный шелковый галстук. И делаюсь такого же цвета, как он. Галстук сразу же расправляется, как живой, расширяется, как пламя. Ни складочки! И я чувствую, что он даже согревает снизу мое лицо.
– Что это? – скрипучий голос Марьи Сергеевны.
Это не мне! Она идет по проходу со стороны Николаева. А я ничего и не вижу. Отвернулся вообще!
– Что это? – повторяет она.
– Мать сшила, – сипло говорит Николаев.
– Посмотрите – что это? – она повышает голос и, видимо, поднимает галстук Николаева на всеобщее посмешище. Я не знаю, я не смотрю.
– Что это, я спрашиваю вас! – голос ее насмешлив.
Видимо, приглашает повеселиться и толпу – и толпа радостно откликается.
– Носовой платок!
– Носок!
Класс гогочет, шумит. Почему не подухариться всласть – если училка этого хочет?
Николаев хватает галстук и школьную сумку, тоже сшитую матерью, и выбегает из класса.
Неуютно в этом дворце. Шикарно, но холодно. Неужели Киров тут жил? Большой зал, но почему-то стеклянные стены. Тропические пальмы явно зябнут. И меня знобит. Родители мои не бедные, я считаю, – но бабушка нашла мне белую рубашку только с короткими рукавами. Летнюю! Уж не могли нормальную купить!.. Но на самом деле я страдаю из-за того, что нет Николаева. Неправильно это!
Нас строят. Потом, улыбаясь, входят старые большевики – и каждому из нас достается свой. Мне повязывает галстук довольно моложавая тетя. Когда это она успела поучаствовать в революции? Потом мы поднимаем руки в пионерском салюте и произносим клятву. И от этой торжественности знобит еще сильней.
– Киров здесь никогда не жил, – красивая седая женщина начинает экскурсию. – Это бывший дом балерины Кшесинской. Но здесь после революции располагались различные советские учреждения, и Киров бывал в них по служебным делам. Поэтому в этом здании решено было открыть его музей, и в 1938 году он открылся. Я – заведующая фондом рукописей Фаина Васильевна. Если будут вопросы – не стесняйтесь, спрашивайте.
Вопросов никто не задает, но шумят здорово. Раз уже приняли – можно и погалдеть. Я пытаюсь слушать, хоть что-то запоминать. Всего-то три зала. Первый – детство, старые фотографии. Второй – его деятельность. Группы людей. Высокие горы. Пароходы. Военные, строем. Слов заведующей в гвалте не разобрать, а она специально не повышает голоса. А вот – улыбающийся Киров в окружении радостных пионеров. Обиженных среди них нет. Киров такого бы не допустил.
Третий зал посвящен убийству Кирова. За что? Он сделал столько добра. Таких особенно жалко. Откуда-то течет тихая музыка. Тут народ умолкает. На фото – Киров в гробу. А вот длинная очередь трудящихся – проститься с ним.
Фаина Васильевна указывает на отдельно висящий портрет.
– Это Николаев, убийца Кирова.
И наших вдруг охватывает дикая радость!
– Теперь понятно, почему Николаева не приняли! Вот гад!
Общий хохот.
– Наш-то Николаев при чем?! – говорю я.
И все переключаются на меня.
– Понятно, почему они на одной парте сидят!
– Ти-ха! – оказывается, и она может рявкнуть.
Все умолкают.
– Экскурсия закончена.
Честно говоря, я расстроился. Ну почему так? Вдобавок ко всему, в рукаве пальто нет моей шапки. Выпала? Но где же она? Все радостно удалились, а я стою. Переживаю все сразу. И вдруг появляется Фаина Васильевна.
– Что-то потерял?
– …Не могу шапку найти, – признаюсь я.
– Это не она? – показывает на торчащую из-за батареи лямку.
– О! Она, – вытаскиваю шапку. Вся в мелу. Специально засунули. Торопливо пытаюсь оттереть мел.
– …Не хочешь чаю со мной попить?
– Давайте!
– Ты, я вижу, парень с душой. Переживаешь! Таким нелегко.
– Почему? Мне легко!
Теперь-то, конечно, да. В комнатке Фаины Васильевны тепло, не то что в залах! Горячий чай! У нас дома почему-то чай всегда чуть теплый, за столом все как-то торопятся. А тут хорошо. Кругом папки, на полках и столах, и от этого почему-то уютно.
– Вот – обрабатываем материалы, воспоминания современников Кирова. Готовим для выдачи. Люди пишут диссертации. Даже книги. Но приходится немножко… исправлять.
– Ошибки?
– Да… И не только грамматические. Люди самое лучшее должны знать! – она улыбается. – Хочешь к нам ходить?
– Да!
– У нас есть «Клуб юных историков». Правда – не таких юных, как ты. Но изучение истории, – она кивает на папки, – развивает не только ум, но и душу. Юность Кирова мы уже обработали! – показывает гору папок. – Но – читать можно только здесь.
– Да это… самое лучшее место! – говорю я.
Здесь действительно уютно. «Хозяин» этого дома, Киров, нравится мне – бодростью, уверенностью, успешностью. Я бы так тоже хотел… В «Клубе юных историков» я поначалу сидел в углу и слушал, но потом мне уже хотелось говорить, эмоции бушевали!
И первый мой «доклад», который я представил «на суд», назывался: «Революционер от нежного сердца».
Про таких детей, как Сережа Костриков, будущий Киров, говорят – «боженька поцеловал». Умный, веселый, добрый, старательный. Такие рождаются на радость всем. Семья Костриковых была бедной. Отец Сергея, Мирон, в жизни нисколько не преуспел. Жена – скромная, работящая, добрая. Приходя пьяный, он привязывал ее за косу к скамейке и бил. Девочек выгонял и в дождь, и в мороз. Но Сергея почему-то любил, лез целоваться, обнимал и даже плакал. Сергей в ужасе прятался от его «ласк». Почему у такого замечательного сына – такой отец? Сергей, запомнив «уроки отца», никогда в жизни не прикасался к вину.
1891 год оказался неурожайным, голодным. Многие уходили на заработки, на Урал и в Сибирь, в основном плотниками, бросая свое хозяйство. Мирон, тоже «уплывший» на этой волне, надолго исчез. Жена его, Екатерина Кузьминична, мать троих детей, осталась без каких-либо средств к существованию. Она шила, обстирывала сразу несколько семей, полоскала чье-то белье в проруби, простудилась и умерла.
В городе существовал на деньги благотворителей-купцов детский приют. Но попасть туда значило перейти в «низшую касту». Приютских, наголо стриженых, и одетых в одинаковую серую форму, городские пацаны презирали и кидали в них камни.
И Сережу приняли в приют. Но Сережа не хотел туда и плакал всю ночь. Сестры успокаивали его, а он умолял их, чтобы утром они уговорили суровую бабушку Меланью Авдеевну не отдавать его в приют: он лучше будет работать и приносить деньги, а жить будет дома! Но бабушка не разрешила – и Сережа заплакал еще отчаяннее: почему именно он оказался в доме лишним? Ведь он так старался. Все делал, что мог! Тогда, видимо, и поселилась в его душе обида на жизнь: почему кому-то хуже, чем всем? В приют его повели на следующий день. Он теперь не плакал, молчал. Наверно, в нем жил уже «маленький революционер», жаждущий справедливости.
Что-то уже предвещало в нем необыкновенную судьбу. Однажды, когда он работал в приютской мастерской на втором этаже, он вдруг закричал:
– Что же они делают? Он же упал, расшибся, и его же бьют!
Окна второго этажа были выше забора, и был виден воинский плац, и Сережа увидел, как молодого солдатика, сорвавшегося с гимнастического турника, ударил фельдфебель, – и Сережа закричал. Чудесный был мальчик!
Блестяще закончив городское училище, Сергей, с подачи учителя математики Морозова, высоко оценившего его способности, был направлен при поддержке попечителей в Казанское низшее техническое училище (полное название – Низшее механико-техническое промышленное училище). При этом председатель попечительского совета Польнер письменно обещал купцам, платившим за обучение в Казани, обеспечить проживание Сергея в пристойных условиях – у сестры Польнера, госпожи Сундстрем. И все это делалось ради какого-то мальчика, который не был Польнеру даже дальним родственником! Так что назвать жизнь в России жестокой и безнадежной нельзя. Почему же он стал революционером? Чтобы не было обиженных, чтобы заступаться за них! И когда пришло извещение, что документы его об окончании городского училища приняты в Казанское низшее техническое училище и он поедет в огромный город Казань, он был счастлив! Все лето он занимался, готовился к экзаменам – и вот момент настал. Воспитательница приюта Юлия Константиновна, при зарплате в десять рублей, купила материи и сшила ему брюки, пиджак на вате и тужурку. С котомочкой за плечами и восемью рублями в кармане он сел на пароход и поплыл в Казань. Революционер с нежным сердцем!
– И ты, видно, такой же! – сказала Фаина Васильевна в конце моего доклада. – Ну-ну.
Сережа вел дневник, выписывал интересные мысли. Там была и такая: «Кто не был в юности революционером – у того нет души». Когда я сказал это отцу, он вдруг захохотал, хлопнул меня по плечу: «А есть еще продолжение этой цитаты: „Но кто не стал к старости сенатором – у того нет ума!“»