– За продуктами надо! – безнадежно брякнув велосипедом об землю, буркнул я.
– Не езди, Веч! Я прошу! Мне без тебя страшно!
– Хорошо. – Прислонил велосипед к будке: не то что в Италию ты не поедешь… вообще никуда!
Вечером я сидел, наблюдая дождь, пытаясь разобраться в своем пыльном столе. Из орудий производства нашел лишь старую грязную ухочистку – в прошлом, довольно плодотворном, году задумчиво держал ее в ухе, увлеченно печатая. Привычно вставил в ухо ее – совершенно напрасно. Сейчас даже машинку не привез. Только ухочистка. Зазвенел комар – кажется, на ухо присаживаясь… Вот ты-то мне и ответишь за все! Сладострастно выждал, пока он умолк (точно, на ухе!), медленно отвел правую руку… Счас! – жахнул во всю страсть – и завопил от боли! Свалился со стула! Что это?!. Это я ухочистку, оставленную в ухе, себе в голову вбил! Сам себе выстрелил в ухо! И понял сразу же – это беда надолго, эта беда не пройдет. «Золотое клеймо неудачи» поставил себе… только вряд ли кому это интересно!
– Веча! Что с тобою? – Нонна вскрикнула. Пробило-таки ее!
– А! Молчи! – в отчаянии завопил я.
– Да. Красивые галоши! Где брал? – Серж, запустив меня в прихожую, насмешливо указал на мои ноги.
– Какие галоши?! А-а. Да. Это бахилы такие, пленчатые. В поликлинике их велят покупать – иначе не пропускают.
– В поликлинике? И что ж ты там делал, Вэл?
– Понимаешь… барабанную перепонку себе проткнул. Случайно. Два слоя из имеющихся трех. Напрочь!
– И что же?
– Мы с тобой еще подводным плаванием собирались заниматься там… Так вот. Этому хана.
– Как я понимаю – не только этому?
– Да.
И я вернулся в родные края. Громкое выщелкивание фиги из пробки теперь сопровождалось и выстрелом боли в ухе. Дуплет.
Потом – батя добился своего: провалился-таки в боковое крыльцо, куда я ему как раз запретил ходить, – мягко вошел в него!
– Валерий! – услышал я вопль. – Начисто сгнило! – удовлетворенно произнес он, когда я его вытащил.
Щелк!.. Фига! Это значит – супа не будет, а его так тщательно затевал. Ну уж дудки. И моему терпению существует предел: покончить пора с этой фигой. Оторвал кусок фольги от рулона (когда-то мы делали курицу в фольге), приволок стул к уборной, взобрался, заткнул фигу (в последний раз), со скрипом вывинтил пробку, одел ее всю фольгой и вставил обратно. Жучок! Теперь ток по фольге будет идти, минуя пробку, и ограничивать его будут не капризные выщелкивания, а мой разум! Все!
– Ты чего, батя, – сидишь, скукожился? Обогреватель включай!
Глянул на меня, усмехаясь.
– Так ты ж не велел?
– Гуляем! Можно теперь!
И наш обогреватель включил. Праздник устроил им. И вот – спирали наливаются теплом, и обе плитки раскраснелись.
– Чайку? А еще – картошечки пожарим, с лучком! Порубим кольчиками на сковороду – пусть слегка пожелтеет. Та-ак…
– Веч! А научишь готовить меня?
– Да ты же умела!.. Ну смотри…
Щелк! Спирали плитки стали бледнеть. И холодильник, хрюкнув, оборвал свою песнь… Жизнь кончилась. Причем – я сразу почувствовал, что это какой-то другой «щелк» – из каких-то более высоких сфер. Все остывало вокруг – и мы остывали. Заставил себя выйти под дождь. Моя-то, внутренняя пробка, что в коридоре, вякнуть не могла – закорочена, ток мимо нее идет. Искать надо «высшую фигу»… О, вот она – как раз над сломанным боковым крыльцом, под самой стрехой белеет, в открытой ржавой коробке. Такая же белая кнопочка выскочила из черной пробки и ток обрубила – но эту мне не достать. Коротки руки. Тут длинная лестница нужна – а ее увели прошлым летом. Вот оно, наказание за мою гордыню. «Высшая фига»! Выскакивает только в самых пожарных случаях, в буквальном смысле этих слов. Вернулся. Сидели, смотрели на дождь. Уже как большое счастье прежнюю, доступную фигу вспоминал. С ней ладили! А тут – полная безнадега. И – тишина.
Словно в насмешку, солнце выглянуло – впервые за столько дней. Лужи меж соснами позолотило. И – пар пошел. Видим вдруг – идет по воде золотой человек. Абсолютно голый! Ближе подошел: не голый, просто – в одежде, насквозь промокшей. Дождь ему нипочем. Из верхней одежды – майка, но абсолютно промокшая, прозрачная. Подошел, улыбаясь.
– Ждете?
Засмеялись. По золотым лужам, дымящимся, к «высокой фиге» его подвел.
– Вот, выскочила! – я показал.
– Я вообще-то насчет крыльца. Но если надо – сделаем. Знаю я эту пробку. Слабая для внешнего щитка. Тут она должна вырубаться, когда вовсе уже пожар грозит. Тут надо на пятнадцать ампер.
– А у вас есть такая?
– Нет. В Зеленогорск надо ехать.
– Так. И сколько же она стоит?
– Сто!
Я сходил, вынес бумажник.
– Вот.
Он с некоторым недоумением на купюру посмотрел.
– Но… надо же учитывать… и гомогенный фактор. Такая духовная ценность доверена нам! – указал на будку.
– А-а. Да. Ладно. Вот тебе еще сто. За то, что пришел вовремя!
И – тишина. Я возил свое ухо в Питер, ложился на клеенчатую кушетку, и в ухо закапывали мне какое-то очень шумное лекарство: шипение и треск.
Однажды возвращался на электричке – и вдруг мобильник зазвонил: еле вырыл его из пакетов с продуктами.
– Алле! Это Серж.
– Из Италии?
– Ну а откуда же еще? Я рассказывал тут про твое ухо… Смеялись все…
Ну и паузы у него: валюту не экономит.
– Но – не тянет на «Золотое клеймо». Сказали мне, совершенно резонно: «А Ахматова тут при чем?!» Больше у тебя ничего нет?
– У меня?.. Надо подумать… Сейчас!
Но тут в вагон вошел талантливый нищий, бацнул по струнам, запел, и, когда он кончил петь, ничего уже не было.
Постепенно я привык к этой жизни: возил свое ухо в Питер, слушал шумное лекарство, потом в синих пленчатых бахилах выходил на проспект, спохватившись, снимал их с ботинок, ехал домой. Снова пел талантливый нищий, но, к сожалению, ничему уже не мешал. В другие дни ездил на велосипеде за продуктами, умоляя жену не гоняться за мной, дать хоть немного свободы… но – когда она встречалась мне, бегущая по шоссе, нервно прихрамывающая, с растрепанными седыми патлами… я уже не хотел в ярости переехать ее велосипедом, как прежде, а мирно останавливался и говорил что-нибудь вроде: «Ну не ходи ты так часто на дорогу!» – «…В старомодном ветхом шушуне?» – виновато улыбаясь, говорила она.
Однажды я ехал с ухом обратно, и зазвонил телефон.
– Алло! Это Серж! Увы… Не проканало твое больное ухо – в сборник не включили его.
– А я знаю.
– Откуда?
– А потому что – всё! Вылечил!
– А-а.
У станции в пивной я увидел мастера.
– Сейчас по крыльцу Ахматовой работаю – выкладываюсь весь. Особенно духовно.
А сделать так – бездуховно и быстро? Это не по-нашему?!
Я подошел к столу, уставленному бутылками:
– Как не стыдно тебе? Что ты сделал? Старые люди сидят неделю без света. И без крыльца!.. Две сотни слупил! «Духовно!» – я, повернувшись, ушел.
Приближаясь к будке уже в сумерках, я вздрогнул. На террасе – свет! Отец, значит, работает – настольная лампа отца! В прошлый год часто возвращался поздно – и шел на нее, как на маяк. Побежал. Потом остановился… Назад? Надо перед мастером извиниться!.. Ну ладно. После! На террасу влетел.
– Работает? – спросил отца.
– …Что? Да. Приходил. Сделал. Сказал – более мощный предохранитель поставил!
– Сделал, Веч! – жена, сияя, сидела с книгой на коленях… есть все же на свете счастье и доброта!
Пошли смотреть пробку – правда, уже в темноте.
– Отлично, да, – я пытался с земли заглянуть под стреху. Пробка стоит! Похожая сильно на старую… но это я придираюсь уже! Крыльцо, правда, в руинах. Но не сразу же все! – А это что за крест он сколотил?
– А, – жена засмеялась. – Это он взбирался по нему!
– Все! Пошли ужинать! Гуляем!
Включили обогреватели, обе плитки… Ура! Держит новый предохранитель – а была «высшая фига»! Ура!
И жена разрумянилась.
– Все! Переворачивай картошку! Схожу…
По пути в туалет на свой жалкий жучок глянул… ну ничего. Пусть будет. Теперь нас «высший предохранитель», как Бог, хранит. Бог сохраняет все!
Спустил штаны, приготовился к блаженству… Нет. Встал, натянул. Что-то тут не то! Странный запах. Что-то горит. Через круглое отверстие заглянул в бездну. Там все обычно. В коридоре глянул на свой «жучок». Безмолвствует. Не кажет больше «фиги» – закоротили ее. Выскочил на террасу. Горим! Мало того что горит картошка – это дело обычное у нас, – пахнет горящей пластмассой! Где-то рядом. Тройник, в который воткнуты вилки холодильника и двух плиток! Схватил его – и он у меня в руке остался, прилип горящей расплавленной массой – не отлепить! Махая, бегал под соснами, потом опустил руку в лужу. И тут увидел: из-под кровли дым идет! «Высшая фига» горит, но «палец» не выскочил. Мистика! И от стен уже дым… нет еще – это пар. Но как же предохранитель? Он же не пропускать должен такой ток, от которого тройник плавится! Поднял крест сколоченный, приложил к стене. Мокрый! Но вскарабкался по нему! Вывинтил пробку, но в гнезде фольга осталась – раскаленная, светящаяся. Мастер «жучка» из фольги поставил, за двести рублей! Надо вырубать все! И фольгу из гнезда выковырить скорей! Стал ручкой выковыривать – основным орудием труда своего, – но, к сожалению, она оказалась металлической. Вспышка! И – тьма!
…На крест, говорят, свалился! Когда я открыл глаза, сматериться хотел, но не вышло: какая-то ночная экскурсия стояла, смотрела на меня.
Потом я спал. Верней – спали мы. Верней – пытались заснуть. Ночью я слышал, что отец упорно карабкается на сломанное крыльцо – обязательно там надо ему ходить в уборную: стесняется мимо нас. Вскарабкался. Потом – спустился. Молодец!
А я про мастера думал: совесть когда-то пробудится у него? Проснулась, неожиданно, в пять утра! Чуть задремав, я очнулся от стука. Пять утра! Самое время для пробуждения совести! К половине шестого она стала засыпать: удары все реже раздавались. Я вышел.