Странно. На этот раз тихо. Ни звонких девичьих голосов, ни глухого мужского. Беда! Распахиваю дверь в «девичью». Никого. Но беспорядок, конечно, дикий, как уж повелось… но какой-то еще «более больший», как мы шутили с друзьями всю жизнь. И вот – дошутились.
Через проходной мой кабинетик – к отцу, и уже заранее чувствую – есть! Успел! В смысле – он. Сделать. Что-то непоправимое. Протяжно скрипит его дверь. Помню, отец, сверкая глазами, требовал смазки, потом забыл… точнее, оглох. Голова опущена. Лысина сияет. Но сам – нет. Молчит. Обычно он начинал, по старшинству. Что же случилось?
– Ты холодный человек! – грозно тычет в меня пальцем.
– Но это и помогает мне все выдерживать. Ты, горячий… Что натворил?
Пауза.
– Я выгнал их… к чертовой матери!
Из моего дома. В котором хозяин – я.
– Да. Нахозяйничал! – произношу.
И я ухожу на кухню, чтобы набраться сил. Хотя здесь их не наберешься. Грязь – непролазная, и это тоже – на мне! Нету их! И его выгнать, что ли? Раскомандовался! Но тогда – вакуум. Иду в его кабинет. Он сидит за столом, облепив свою огромную лысую голову пальцами. Сажусь. Молчим.
– Ладно, – поднимает глаза, блеснувши слезой. – Нонна пусть возвращается. Она хороший человек.
– А Настя? – вынужден сказать я.
Он опять в бешенстве.
– А Настя… пусть с парнем своим живет.
– Где?
– В Петергофе… Они там умерли все… Родители Нонны, – добавляет нетерпеливо.
– Ну, и что здесь радостного? – спрашиваю я, имея в виду не только смерть родителей Нонны, но и все происходящее с нами.
Задумывается – и вдруг снова вскидывается:
– Парень мне понравился! Помогает ей…
– Смотря в чем.
И мы опять умолкаем. Потом на кухне пьем чай, черпая силы в нем. Потом батя подходит ко мне и, потрепав мои жидкие космы, произносит жалостливую фразу:
– Эх, товарищ Микитин! И ты, видно, горя немало видал. Да!
– Что «да»? – вздрагиваю я.
Он, мучительно сморщившись, щелкает пальцами, вспоминает.
– Это… Заходил твой друг.
– Какой?
– Впервые его вижу. Нахал! Что-то требовал от меня, попрекал чем-то…
Фека! После освобождения за много лет – впервые! Что-то чрезвычайное. Сердце сжимается в смутном предчувствии.
– С лестницы его спустил!
Разгулялся батя.
– Да он зарезать тебя мог запросто!
– Что-о?
Сейчас и меня с лестницы спустит.
– Всё? – с надеждой спрашиваю.
Продолжает морщиться, щелкать.
– Это… Ольга звонила!
– Понимаю… Моя сестра. Твоя дочь. И что сказала?
– Алевтина померла! – выпаливает он.
Так они и не встретились в этом доме! И виноват я. Мало старался. И вот – еду в Москву, где уже нет мамы… но еще можно увидеть ее. Тени на столике появлялись при подъезде к большой станции. Замирали на некоторое время. И снова двигались. И таяли, как и свет за окном.
Я же звал маму ко мне!
– Что ж ты не приезжаешь? Мы тебя ждем…
– Но мою комнату, я слышала, кто-то занял?
– Вот и помиритесь! Вы теперь оба… свободны!
– Это смотря кто! – обижалась мама.
Она-то свою внучку вырастила! А он (правда, другую) выгнал… И что создал? – это я уже думаю мамину мысль.
Помню последнюю нашу встречу:
– Фека таким франтом явился: Алевтина Васильевна! Любые лекарства!
– Ну и что?
Неужели не о чем больше поговорить?
– А-а! Те же самые, что в аптеке! – мама смеялась.
И когда провожала меня – улыбка еще цвела на ее губах.
Неужели Фека появится на похоронах? После своей отсидки он как-то не возникал – и вдруг объявится сразу на похоронах моей матери? Не слишком ли круто? И, я уверен, будет вести себя, как один из близких, лезть в первый ряд! Да никто из наших и не знает его. Изумятся: «А кто это?» И мне придется сбивчиво объяснять!.. Появился!
Мамин портрет стоял самый мой любимый: она, молодая, красивая, легко держит большой сноп на руках. «Настоящий символ Родины», как говорили льстецы, и правильно говорили. Невыносимо было смотреть на нее, высохшую… и на нее же, цветущую! Ну что ж это такое – жизнь?! Я, как и всюду, приехал загодя… Считаю величайшим хамством – опаздывать. И особенно здесь. Постоял, но долго не выдержал. Выскочил и бегал по территории – незанятых мест тут еще полно. И рыдал. Вот так – на бегу, в отдалении, да еще под дождем – в самый раз.
Молил: хоть бы Фека не приезжал. И понимал: мама бы огорчилась!
И – вот он вышагнул из машины. Траурное пальто до земли. Пошил специально, в дорогом ателье? Седая прядь. Видимо, появилась она, столь эффектная, именно сейчас. Скорбно-величественно со всеми раскланивался (несмотря на удивленные взоры: «а кто это?»), пользуясь тем, что с похорон не принято выгонять.
Потом мы сидели в кафе, и Оля принесла мамин портрет, и мама поглядывала на нас с Фекой, оказавшихся рядом, но якобы незнакомых: «Вы что – поссорились? А кто же тебе, Валерий, будет теперь помогать?!»
«А ты не помнишь, мама, как мы помогали ему?»
– Ну что? – повернулся я к Феке. – Поехали… уроки учить?
Отвлек его – а то он собирался уже говорить первый тост.
Первый тост он все же сказал, но не здесь. Поехали мы с ним уже не на «убитую» улицу Шкапина, а на уютный скромный Васильевский, где, помнится, мой любимый Обломов коротал свои последние годы. Но мой нелюбимый Фека ничего не коротал, был крут. Сменил жилье на престижное!
– Заходь! – сделал широкий жест.
Уютнейший крохотный, чисто василеостровский домик, облезло-голубой. Полутораэтажный, я бы сказал. Первый этаж осел, второй – с нормальными окнами, и над ними – острая башенка со слуховым окном. Трогательнейший ампир, появившийся после победы над Наполеоном. И даже мороз был словно из других веков, и дым доставал белым столбом до лазурного неба – как на гравюрах! И как при прежних хозяевах! А нынешний – вот. Только что с похорон! И во всем параде. Пожалуй, что именно с ним, дураком, я бы и хотел сейчас оказаться!
В прихожей «стреляла» печь. Стол, правда, не струган. Творческая мастерская! – как обронил он. Что же он тут творит? Белая пыль и пересохшие (даже в горле запершило) изваяния, и в их числе – волнующие женские. Ого! Я глянул на появившуюся Нельку… Она! Так вот кто хозяйка. Увековечена уже. А Фека, как всегда, «на понтах». Или он уже скульптор? На вид – почтенный деятель искусств. Хорошо смотрится на фоне глиняных Дзержинских, Кибальчичей, Джугашвили.
– Лауреат государственных премий? – оглядевшись, спросил Феку.
– Академик! – гордо Фека произнес.
– Покойный, – мрачно уточнила хозяйка.
Фека поправил седую прядь.
– Между прочим, мы с кладбища, – надменно произнес.
– Оно и видно, – усмехнулась Нелька.
Никакого почтения к лже-академику. Впрочем, поставила грибки. Серебряные рюмки. Интеллигентный старинный дом… каких у настоящих интеллигентов почему-то не бывает никогда.
– Ну… за Алевтину Васильевну! – Фека поднял-таки первый тост.
Царил! У мамы моей на поминках! Но почему-то я был благодарен ему.
Мой сладкий сон был прерван их ссорой.
– Расселся тут… академик! Кукла ты!
– Михеич меня больше уважал. Ураганили.
– И как-то раз ты «позабыл» меня здесь. Теперь я – хозяйка, вдова. А ты… – она дрожала от ярости.
Знакомая ситуация!
– Стоп! – я встал между ними. Что-то кольнуло в сердце… Кольцо! Хотел маме его надеть как прощальный подарок. Но потом – постеснялся. Все-таки краденое! Мама бы не одобрила. Вытащил его.
– …Узнаете?
– Оно… – залопотал «академик» наш. – Точно – оно! Ты, что ли, и есть тот фраер… что из ломбарда его выкупил? И меня спас?
– Я.
– Ну… сильно! – Фека впервые зауважал. – И что? – он не хотел уже его из рук выпускать.
– Поскольку настоящий святой – я… Венчаю вас! Будьте счастливы! – произнес я.
И тут – знаменитейший Фекин финт ушами.
– Ну, нельзя же так… Надо же заявление написать. Потом ждать. Проверить, так сказать, чувства.
Но, поймав Нелькин взгляд, он забормотал:
– Да чё… Нам ли думать, красивым парням? Идет!
Недоучел я Нелькин характер! Вырвала у Феки кольцо. Повертела.
– Подделка! Рябой никогда ничего хорошего не продавал, – и вернула кольцо мне.
Разруха? Провал? Но для чего я тогда живу? Должен же сделать что-то? Я поднял кольцо вверх.
– Было – фальшивое. Но теперь, благодаря прожитой нами жизни и перенесенным страданиям, стало святым. На, Фека! И Неле на палец надень.
Его пальцы дрожали. А ее – нет.
– Горько-о! – завопил я.
И они жарко целовались, и вдруг Нелька обхватила меня рукой за шею и притянула к ним.
А я, оставив молодоженов, ночевал в прихожей черного хода, перед открытой печкой, шуруя кочергой, поддерживая пламя любви… Всеобщей!
Как сделать жизнь длиннее? С концом ее не ясно пока. Но можно сдвинуть начало! Нырнуть в забытые времена и чувства и погружаться все глубже – и за началом твоего сознания, к которому ты привык, откроется другое, более раннее. И можно идти и дальше, в изначальную тьму, и там будут вспышки-озарения, признаки жизни. Самое глубокое и волнующее – там! И твоя жизнь оказывается почти бесконечной – в ту сторону, забытую!
Я не знал еще никаких слов, а тем паче таких, как «тайна», «глубина», но уже чувствовал это, лежа пятикилограммовым кулечком в плетенной из прутьев коляске и глядя вверх, в бездну, в темноту. С ужасом, который потом как-то стерся, я чувствовал тогда, что эти чуть видные, слабо мерцающие звездочки и есть самое близкое, что находится в этом направлении, и никакой там опоры больше нет! Это я знал. Помню скрип, холод, вкусное мое дыхание с облачком пара, белые холмики. Зима. Неужели – первая в моей жизни? Помню скрипучий проезд вдоль дома с освещенными окнами, и уже – готовность к тому, что сейчас стена дома оборвется и наступит бескрайняя тьма. И откуда-то ощущение характера: погляжу – и не испугаюсь! Видал уже! Когда? Где-то там, в бесконечности, в которой ты существовал всегда. И этого чувства нельзя терять – иначе жизнь твоя окажется до обидного короткой.