Это не всегда просто. Часто – не поднимается рука. Вот зачем-то пригласили сюда, в городок на Белое море… Для того чтобы отругать? Честно говоря, ошарашен. Несколько человек клевали в зале носами. Отсыпаться пришли после смены? Или просто им не хватило в гостинице мест? Тогда пусть платят мне деньги для использования моего мероприятия для спанья, как за гостиничный номер. Но главное, что меня потрясло: вышла заведующая на трибуну, в длинном бархатном платье, и буквально отхлестала меня, не поднимая глаз от конспекта, назвав мои книги аморальными, нереальными (слишком оптимистическими), оторванными от жизни. От такой жизни не грех и оторваться. Но поезд только ночью уходит!
– Вы обратно хотели через Москву? Вот билеты. К сожалению, гонорар не предусмотрен. Надеялись на сборы за билеты, но – увы!
– Что значит – «увы»? А за спанье на моем мероприятии не положены разве деньги? Кто эти люди, спавшие в зале?
– Какие люди? – изумилась. – А… эти. Это наши работники. С них денег мы не берем!
– Да, конечно. Брать еще деньги с работников – это нонсенс, согласен. Хорошо бы в гостиницу, на часок…
– К сожалению, нету мест.
Кто так сюда рвется? Глаз… ну просто не может объять пустоту!
– …Может быть, я тут посплю? – пробормотал я.
– Это исключено. Библиотека – объект культуры. Здесь запрещено спать.
– А как же эти люди, которые тут…
– Во-первых, они здесь работают! – отчеканила. – Во-вторых, они присутствовали на мероприятии.
– Тут даже вокзала нет. Видел только скамейку на платформе…
– Не интересовалась! – надменно произнесла. Не такого уровня она человек, чтобы ночевать на скамейках. Ее, может быть, скоро даже повысят – слышал.
– Ну тогда я свободен.
– Нет!
Опять – «нет»? Все нет да нет. Что это за место?
– Сейчас придет Валерий Семеныч, он вас проведет.
– Куда?
– Понятия не имею!
Точно повысят ее! Таких всегда повышают.
– Валерий Семеныч экскурсовод?.. Или – книголюб?
Рисовалось два варианта.
– Он крановщик! – проговорила она. – И немного краевед.
И, видимо, алкоголик. Ну что ж. Хорошо. Надеюсь, экскаватор у него шагающий?
Сивушный запах раньше его вошел. Я мог бы вдохнуть – и вырубиться. Нельзя! Культурная программа. Надеюсь – с крана не сбросит меня.
– Спасибо вам! – это она душевно произнесла. – И хорошего вечера.
– Ну что, заждалась, красавица моя? – а это уже он сам… Соответствует. Нос спившегося орла. Маленькие глазки… Возможно, были когда-то огромными. Но очень давно. – Ну, куда? – глянул он весело.
«Что значит, куда? – внутренне удивился я – Откуда пришел».
Но сказал:
– Как скажете.
– Тогда в музей! – уверенно произнес он. Но я же еще ничего не сказал. – Наш Эрмитаж.
– Ну что же. Сравним! – ответил я скромно.
«Музей»! Старый двухэтажный барак. Рядом со словом «Музей» торчала стрелка вверх. Поднялись по деревянной, глухой, затхлой лестнице. Второй этаж явно перепланирован. В центре большой зал.
В нишах – обстановка домов. Крестьянина. Семьи рыбаков. Что удивительно – и запахи сохранились.
Седые редкие патлы, отчаянно-веселые глазки, лицо в красных прожилках. Понятно. Но причина его веселости явно не только в прожилках и сопутствующем запахе – человек такой!
– Ну – как вам наш музей?
– О! – я поднял палец. С приятным человеком приятно и говорить.
– С сынами набрали все, по брошенным деревням.
Пошли по кругу – от центрального зала отходили каморки: горница помора, гостиная купца. Тяжелые резные столы и шкафчики, пестрые половики, занавески. Сияющие самовары. Ковши, туеса. С наслаждением вдохнул ушедшую жизнь.
На стене – большая карта. Стрелки, изгибаясь, идут через море на Север, утыкаются в изрезанный фьордами берег Норвегии.
– Ходили в Норвегию, на Грумант, Шпицберген теперь. Били морского зверя, китов. Присказка была: «Онега – та же Норвега!»
Стоял в углу могучий рассохшийся скелет морского яла.
Но больше всего меня растрогали распластанные на столе под стеклом выцветшие фотографии бывшей бурной колхозной жизни – сколько здесь было разных работ, сколько всякой техники! И главное – сколько разных лиц! Хмурые, счастливые, настороженные, доверчивые, и все, молодые и пожилые, – обветренные, с грубой кожей, с печатью суровой жизни, тяжелого труда… И все исчезло почти без следа.
– Тут методисты с Москвы приезжали, велели выбросить как не имеющее ценности. Но я им на это… – он стал уже сгибать руку, готовясь шлепнуть по сгибу привычным жестом, но, зыркнув своими глазками, приостановил движение… наверное, предупреждали – с гостем быть осмотрительней.
– Ну, спасибо вам, – сказал я, пройдя музей.
– Так чё спасибо-т? Чё ты видал?
Я смущенно молчал; нельзя так нагружать человека – наверняка у него куча дел? Но это по-нашему, а по-здешнему – не так.
– Так поехали-т ко мне на дачу. Там и море поглядишь! Моря-т не видал?
– Но вам, наверное… – я все еще не верил в такое, отвык.
– Так поехали-т! На дачу мою!
Мы вышли на угол. Наверное, самый широкий перекресток в мире; другие углы в отдалении еле видны. Вприсядку подошел скрипучий автобус – с трудного военного детства не видел таких: с торчащим вперед мотором, накрытым кожухом. Вот куда они уехали из тех лет! Внутри все дребезжало. Из сидений торчала вата. Да и пейзаж за окном не радовал, правда – только меня, избалованного проспектами и набережными, а Семеныч по-прежнему был бодр, кураж в нем не исчезал, хотя он не подкреплял его никакими возлияниями – радостно вел экскурсию: кажущийся хаос был исполнен для него смысла и красоты.
– А вот это памятник Егорову, нашему земляку – контр-адмирал, дважды Герой Советского Союза! На открытие сам приезжал!
Я тайно вздохнул. Наверно, это самый неприкаянный памятник в мире – прямо рядом с ним брошены доски, ржавые агрегаты. Орлиному взору дважды героя открывается неприглядная даль: болото с гнилостным запахом, до самого горизонта поросшее блеклым тростником, растрепанным ветром. На берегу болота – то ли сарай, то ли цех, ныне безжизненный. Но зато стоит герой там, где родился: стандартный зализанный сквер в чужом городе был бы ему чужой.
Мы въехали на какую-то территорию: бетонные коробки в зарослях тростника.
– Наш целлюлозно-бумажный комбинат! Предприятие оборонного значения! Где целлюлоза – там сам понимаешь что! Порох! – гордо сказал.
Мы проехали огромный черный куб.
– А это памятник Горбачеву, – произнес он и, заинтриговавши, умолк. Чувствовалось, что он ведет экскурсии часто и отработал приемы.
– …Абстрактный, что ли? – не вынеся томительной паузы, ляпнул я.
Прием сработал. Любимая его ситуация: бестолковый гость – и искушенный экскурсовод!
– Очень даже конкретный. Строили куб для сверхчистой перегонки. Горбачев остановил… Теперь производим лишь технический спирт, а также стекломой и «Утро России». Стекломой еще употреблять можно. «Утро России», увы, за чертой.
Дорога стала холмистой.
– А это у нас называется «Верблюжьи горбы», – со смаком продолжил он. – Тут, к сожалению, водители спиртовозов, не справившись с управлением, то и дело влетают в аут.
Словно специально, чтобы продемонстрировать его могучую эрудицию, на мягком мху дремал спиртовоз с темно-серой цистерной. Водитель задумчиво покуривал невдалеке.
Экскурсия явно была отработана и удавалась в очередной раз. Подоспел следующий экспонат – желтые ноздреватые дюны вдоль дороги непонятного (для меня) происхождения. Семеныч нарочито равнодушно поглядывал на них, явно томя.
– А это… – наконец, произнес он. – Лингнин. Отходы от перегонки. Как удобренье идет. Раньше хохлы его тоннами брали, целые составы подгоняли – теперь заартачились. С Кубой переговоры ведем!.. Ну – подъезжаем уже.
Комбинат кончился, пошли березки, правда, все маленькие и искривленные. Я с тоской огляделся. Странные они места выбирают для своих дач! Хотя, по сути, надо им поклониться: если б они не жили тут, было бы пусто. Ветер крепчал. Автобус выехал на открытую площадку, со скрипом встал, и правильно сделал – дальше был обрыв. Я сошел с автобуса и сразу задохнулся. Не то чтобы не было воздуха – скорей, его было многовато. Ветром меня сразу туго накачало, как мяч, руки оттопырились и не опускались. Дуло со свистом. Над самым обрывом стоял длинный одноэтажный барак.
– Дом отдыха космонавтов. Космонавты тут отдыхают! – с трудом перекрывая свист ветра, крикнул Семеныч мне в ухо… Да-а-а… Ну разве что космонавты могут тут отдыхать!
По деревянной качающейся лестнице, хватаясь за перила, мы спустились вниз. На широком шоссе крупно дрожали клочья желтой пены – хотя ветер тут слегка ослабел. За шоссе шла полоска суши – а дальше было нечто сверкающее, слепящее.
– У моря тут запретная полоса – нельзя строить. Но мы!.. – Семеныч все же исполнил задуманный еще в музее жест, сочно хлопнув по сгибу.
Площадка, окруженная вбитыми кольями. Грядки с зеленой ботвой моркови и бордово-бурой свекольной окружены с четырех сторон горизонтальными досками.
– Как в гробике тут у меня! – самодовольно промолвил он.
Мы вошли, согнувшись, в крохотный домик. Комнатка была озарена желтым светом. У окна стоял стол, в темном углу кровать с множеством подушечек и подушек. Между ножек кровати тянулся подзор – последний раз в дальнем детстве видел его: белое полотнище, вышитое мережкой – узором из тщательно обметанных дыр, образовавших гирлянду. Запахом абсолютной подлинности повеяло на меня. Две тяжелых скамейки по стенам – одну из них хозяин подвинул мне.
Я откинулся, с облегчением вытянул ноги: надо признать, слегка запыхался. Оглядел стены – и снова был поражен: все заняты безумными пейзажами (пожарами?), то оранжевыми, то нежно-зелеными. Сначала я решил, что Семеныч еще и любитель фантастики, начитался Ивана Ефремова или нынешних. Но он сказал четко:
– Только закаты изображены. И только с огорода! Ну чё?