– Так задержи! – поспешно поддержал начальника Велин. – А мы тебе за эти три дня доказательства для ареста накопаем.
– Уж ты, пожалуй, накопаешь, – фыркнула Рыкова, и это было ее местью за дерзкое хохотание.
– Да нельзя такого кита не задерживать! – Возмущенный Велин даже схватился за свои густые волосы и слегка их поворошил. – Вон молодой дежурный, и тот тебе скажет.
Танков почувствовал себя неловким зрителем в цирке, которого расшалившийся клоун вдруг потащил из первого ряда на манеж.
– В самом деле, Татьяна Геннадьевна, – пробормотал он. – Как же отпускать? Если вы и сами считаете, что это он. Ведь преступник же.
– Ты-то еще, цыпленок… – Разгорячившаяся Рыкова развернулась к Танкову, но, посмотрев на его разом сморщившееся лицо, продолжать не стала. – Словом, так, Гордеев. Хочешь задерживать, делай это сам. А я с прокуратурой в объяснительные записки играть больше не намерена. С меня хватит – наигралась.
– Оно конечно. – Гордеев больше не скрывал презрения. – В сторонке отсидеться спокойней.
– Если у вас ко мне больше ничего нет, я пойду. Мне еще обвинительное заключение по наезду надо отпечатать, – круто развернувшись, Рыкова зацокала по коридору в обратном направлении.
– Вот ведьма!.. – полоснул ей вслед Гордеев, не слишком регулируя тембр голоса. – Чистюли! Крысы конторские! Как раскрывать, так их нет. А вот помешать, так откуда кто берется! Закон, закон! Используют как ширму для безделья. А закон для одного существует: чтоб общество от таких вот Воробышков защищать. И если я Воробья посажу, так этим нашему обществу окажу неоценимую услугу, а стало быть, действия мои на благо закона и вполне ему соответствуют. Подведя такую роскошную идеологическую базу под принятое решение, Гордеев успокоился. – Велин! Тащи сюда эту контру!
И вот в сопровождении Велина и шофера-милиционера Игнатьева в дежурную часть вошел невысокого росточка пьяненький и веселенький мужичонка с могучей бородавкой на правой ноздре – гроза сельповских магазинов Юрка Воробьев.
– Чего делать-то будем, Юра? – Доброжелательный Гордеев находился в явном затруднении.
– А чего такое случилось, Юрий Алексеевич? – Воробей на глазах расстроился.
– Придется тебя сажать. Как считаешь?
– А почему ж не посадить? Воля ваша: надо – сажайте.
– Ты ж умный мужик, тёзка! Так чего ж ломаешься? Попался – будь мужчиной, имей смелость признаться.
Танков заметил, как Воробьев, явно удивленный таким грубым ходом, но не желавший, видно, ссориться с Гордеевым, удержался от насмешливого ответа.
– Я, Юрий Алексеевич, трусом с детства был, – стесняясь, признался он. – Чего уж теперь с этим поделаешь?
– А вот это ты видел? – Велин успел притащить Уголовный кодекс и натренированной рукой распахнул его перед Воробьевым. – Смотри статью. Чистосердечное признание есть обстоятельство, смягчающее вину. Черным по белому. Пиши, пока не поздно, явку с повинной. Глядишь, на суде пару лет скинут.
На этот раз Воробьев сдерживать ядовитую свою натуру не стал.
– И где это вы, Юрий Алексеевич, таких малахольных набираете? – посочувствовал он. – Да ему если только кражу пончиков в школьном буфете доверить. Там пацаны очень эту книжку уважают.
Уязвленный Велин, угрожающе насупившись, двинулся к доставленному, однако Гордеев движением плеча отодвинул подчиненного.
– Ты в самом деле думай маленько, кому чего говорить, – сказал он неодобрительно. – Да Юрку сколько раз сажали, столько статью эту зачитывали. Верно я говорю?
Велинский промах Гордеев поспешил использовать для укрепления контакта с подозреваемым.
– Приятно иметь дело с умным человеком, – осторожно потрогал наживку Воробей.
– И когда ты только, Велин, работать научишься? Ко всем без разбору со своими приемчиками. В людях надо разбираться. А то только по бабам силен, – непедагогично отчитал начальник угро своего опера. Нахохлившийся Воробей удовлетворенно кивал головой.
– Вот что, Юра. – Добившись, что тот расслабился, Гордеев тут же заложил вираж для новой атаки. – Кодекс я тебе читать не буду. Ты его и так наизусть знаешь. И свободу за признание не обещаю – у тебя теперь ее долго не будет. Зато другое обещаю твердо: признаешься, даешь явку с повинной – будет и по изолятору, и по зоне все как надо. Ну, ты понял. Идешь в непризнанку – на меня не обижайся.
– Зачем же так ребром-то? – забеспокоился Воробей. – У вас свой интерес, у меня свой. Чего уж так-то?
– Ты меня давно знаешь? – Гордеев подобрался. Воробьёв настороженно пожал плечами. – Сколько у тебя ходок было?
– Чего спрашиваешь? Пять. Последняя твоя.
– Врал я тебе когда?
Воробей молчал. Молчал и Гордеев. Танков, подавшись вперед, впитывал в себя весь этот разговор, внимательно наблюдая за обоими.
– Так я тебе обещаю, – не дождавшись ответа, Гордеев говорил теперь, методично ужесточая голос. – Или признанка, или вывернусь, но доказательства для ареста добуду. Понял ты меня? Но тогда уж, буду строг! – Гордеев постучал пальцем по столу. – Три минуты на размышление! Он демонстративно посмотрел на часы, мягко, доброжелательно, как-то даже по-домашнему добавил: – Думай, Юра. И вышел в коридор.
Смущенный Воробей вздыхал и переминался. Велин незаметно кивнул Танкову. Тот понял. Много раз он видел, как это делают оперативники, и теперь решил попробовать сам.
– Чего ты думаешь? – заговорщически прошептал он. – Гордей – человек слова. Сказал – сделает. Соглашайся, пока не поздно. Смотри, потом локти кусать будешь.
Воробей, у которого, похоже, за годы общения с органами развился абсолютный слух на малейшую фальшь, презрительно не обратил на него внимания, напряженно что-то прикидывая про себя.
– Надумал? – Гордеев остановился у порога дежурной части.
Воробей, огорченный необходимостью расстроить уважаемого человека, удрученно покачал головой:
– Не пойдет, Юрий Алексеевич. Резона нет. Докажешь ты там, не докажешь – еще вопрос. А только я погожу себе клетку строить. Лишняя ходка мне тоже не в радость.
– В камеру его! – Гордеев нашел глазами Велина, задумчиво изучавшего в зеркальце какой-то прыщ на подбородке. – Хорош, ничего не скажешь. Еще химзавивку в салоне "Ромашка" – и можно на панель. Оформляй протокол задержания.
– Так как же? Дело у Рыковой. Надо у Бойкова или хотя бы у Сиренко подписать, – заробел Велин.
– Я за них подпишу! – Гордеев выхватил бланк протокола задержания и сверху размашисто на нем расписался. – Филиппов, обыщешь! Да смотри, чтоб после тебя бритвы в носках не обнаружилось.
– Уж и было-то один раз, – лениво застеснялся тот.
– Воробьев! Ты знаешь, что сегодня моей дочурке пять лет исполняется?
– Наши поздравления, Юрий Алексеевич.
– И что она сейчас сидит за столом и ждет папу?.. Долго ты у меня, Воробей, будешь этот день рождения помнить. – Он посмотрел на неловко стоящего за столом Танкова: – Я возвращаюсь в район. Будет где телефон, позвоню. Что серьезное – связывайся с дежурным по управлению, Сиренко вызови. А то он что-то все домой торопится. Начальничек, прости господи. Велин! Изящно изогнувшись сбоку у стола, оперуполномоченный заполнял кинутый ему бланк. – Запомни. Случись что – не с пацана, с тебя спрошу.
Не отрываясь, тот поднял сжатую в кулак левую руку.
– Ну, будь здоров, Воробей. Удачи мне можешь не желать.
– Отчего же? Счастливого пути, Юрий Алексеевич. В аварию не попади. – Воробей шутил, но неловко, с натугой. Видно, жестокие Гордеевские слова запали в него накрепко и уже зудели внутри, разрушая потихонечку первую линию обороны.
На улице затарахтел мотоцикл.
– Опять у него цилиндр барахлит. – Водитель дежурного УАЗа Игнатьев, как и все, прислушивался к неровному гулу. – Как бы не застрял по грязи. По такой-то погоде. Пойду машину гляну. Совсем довели.
Отдав Танкову протокол задержания, выскочил и тотчас вбежал уже одетый в кожаное пальто Велин:
– Я на ужин. Буду звонить. Судя по нетерпению, ужин для него приготовила еще одна ба-а-льшая специалистка.
Дежурная часть опустела. Воробьев, запертый в деревянной клетушке, громко именуемой камерой для задержанных, стоял, прислонившись к дверце и, пытаясь заглушить в себе мысли о Гордееве, все еще пьяный, беззлобно, со знанием дела изгалялся над молоденьким дежурным.
– Товарищ старший лейтенант, – говорил он. – Давайте подискутируем о роли преступности в жизни нашего общества. Ведь мы как волки – санитары жизни.
Танков, уткнувшись в бумаги, не отвечал.
– Товарищ капитан, – не унимался Воробьев, – а что вы скажете о последнем клеветническом заявлении американской администрации? Это ж просто беспрецедентно.
– Товарищ майор, – доносилось из клетушки через некоторое время. – Я бы хотел выйти в туалет. Это мое конституционное право.
Усталость взяла свое: умолк и он.
РАЗДАВШИЙСЯ в тишине звонок почти обрадовал Танкова. Чесноков оказался прав: звонили нечасто. Звонки приносили мелкие вопросы, частную информацию, изредка позванивали из района участковые, туманно сообщая о своем местонахождении. Танков неспешно уже снимал трубку и солидно, короче, чем положено, ронял:
– Дежурный Танков.
– Дежурный! – закричала трубка, и Танков поднял глаза на настенные ходики, только что выстукавшие двадцать два тридцать. – Он опять в дом колотит!
– Да кто это?
– С Востока, я ж говорю. Пудышина я. А он требует! Учтите, я на все пойду.
– Вы по поводу Гусарова? – сообразил Танков. – Скажите, это его дом?
– Тюрьма по нему плачет! Рано выпустили.
– Да вы ответьте: его или нет?
– Мало ли чего?! Мой это дом! Мне его дали!
– Послушайте! Да послушайте вы! – Танков кричал. – Есть суд. Он все решит. Но без суда нельзя. Он же к себе домой…
– Не пущу! Слышите? Я три года по баракам мыкалась. Только чуть выправились. Мое это! Сунется пропойца проклятый – вот те крест отчужу! Короткие гудки разнеслись по помещению. – Надо что-то решать, – беспомощно сказал Танков. Он для чего-то показал пикающую трубку развалившимся на стульях помощнику и шоферу. – Выезжать туда придется.