– Служебная надобность, – ответил Пушкин, отмечая трезвость ума пожилой дамы.
– Так скажите, что за надобность, все толком передам.
– Господина Лазарева нет дома?
– Митеньки? Конечно, нету, а как же иначе – Масленица… Гуляет по Москве. И пусть, его дело молодое, вот женится, остепенится, детки пойдут, не до того будет…
– В какой трактир он ходит?
– Митенька по трактирам редко ходит, – с материнской гордостью сообщила Авдотья Семеновна. – Он у меня мальчик разумный, к шалостям не приучен. А если выпить может, то по праздникам…
– Значит, в гости поехал. К невесте.
Мадам Лазарева улыбнулась светлой и чуть лукавой улыбкой.
– Уж не знаю, откуда прознали, да только верное дело: теперь дела наши в гору пойдут… Утром за завтраком доложил. Митенька говорит, такую партию нашел, что большое приданое получит… Может, и меня, старуху, не бросит…
– Кто же его невеста? Назвал?
Чистый пальчик прикоснулся к губам.
– По правде, и сама не знаю. Митенька говорить отказался, чтобы не сглазить. Даже от меня скрывает… Все намеками… Дескать, невеста богатая… Да только не к ней поехал…
– А куда же?
– Митенька с детства балаганы обожал… Всегда просил, чтобы на Масленицу водила его смотреть. И так привык, что не может обойтись… Балаганов-то на Москве уже десяток лет как не ставят. Так он уличные представления смотрит. Петрушку любит… Такие постановки презанятные: «Как Петрушка невесту выбирал», «Как Петрушка городового обманул», «Как Петрушка смерть обхитрил»… Ну и прочие… Ходит весь день по площадям, где народ у петрушечника с ширмой собирается, там и он. До вечера, бывает, гуляет… Сказал: на службе отпрошусь утром и на весь день гулять…
Задача искать Лазарева по Москве была нерешаема. Он мог оказаться где угодно. Матушка честно рассказала, что знала. Но это совсем не означает, что Лазарев глазеет на представления с Петрушкой.
– Как у него доходы в страховом обществе? – спросил Пушкин.
– Не жалуется… Говорит, скоро большую премию получит… Как раз к свадьбе, новый костюм выправить нужно, подарок невесте и прочие расходы…
– С мадам Ферапонтовой у него скандалов не было?
Мягкое личико Авдотьи Семеновны стало жестким и недобрым.
– Не поминайте эту гадину…
– А что такое?
– Так ведь не женщина, а сущая ведьма. – Мадам Лазарева часто заохала. – Рассказать – не поверите… Столько всего было… Вот, к примеру: она Митеньку чуть кипятком не обварила!
– Без причины?
– Ну вышел Митенька во двор папироску выкурить… Экое преступление! Дым ей не угодил… Так что придумала: схватила кипящий самовар и на него опрокинула… Хорошо, что руки слабые, сама обдалась… Поделом ей, не будет гадости делать…
Кажется, милая старушка еще не знала, что вдова никого больше не обварит кипятком. Сидела дома и не видела, как тело забирают?
– А сегодня Ферапонтова не скандалила?
– С утра на кухне готовлю, некогда в окна выглянуть…
Оставаться в доме и ждать Лазарева Пушкин не мог. Авдотья Семеновна с удовольствием угощала бы историями о чудном Митеньке. Напоследок он аккуратно спросил, в котором часу обожаемый сынок вернулся вчера.
– Поздно, поздно воротился, – охотно отвечала матушка. – Ночью глубокой.
– В темноте Петрушку не показывают.
– Так он опять в гостях был…
– У кого-то из служащих страхового общества?
– Берите выше! – мадам Лазарева счастливо заулыбалась. – Дочка хозяина, Валерия Макаровна, каждый день Масленицы у них дома праздничные застолья устраивает с играми. И Митенька всегда от нее приглашение имеет! Допоздна сидят. Ну, что тут, дело молодое… Пусть… Говорит: так весело и уходить не хочется. Так бы до утра и сидел…
– Хорошая компания?
– Очень хорошая… А простите, батюшка, совсем забыла: что передать Митеньке?
– Скажите: заходил чиновник Пушкин, хотел консультацию по страхованию.
Отказавшись от домашних блинов с вареньем, он покинул любящую матушку Лазарева.
На улице городовой топтался на своем пятачке. Пушкин дал ему строгое указание: как только появится Лазарев, под любым предлогом отвести в Пресненский полицейский дом. Приставу передать: держать арестованного до прибытия сыска. Быть готовым, что Лазарев попробует сбежать. И вообще быть готовым к любым сюрпризам. За Пушкиным послать в Малый Гнездниковский в любой час: хоть вечером, хоть ночью. Прибудет сразу.
Ревунов не мог поверить, что такие строгости надо применить к мирному жильцу, но приказание обещал исполнить в точности. Если сыск требует – значит, дело серьезное.
Худшие ожидания Эфенбаха оправдались. Обер-полицмейстер не жалел сил – ни своих, ни начальника сыска. Вместо приятнейшего масленичного обеда Михаил Аркадьевич получил гонки по Москве.
Сопровождая Власовского, побывал на Кудринской площади, где городовые разогнали представление петрушечника. Затем помчались к Петровским воротам, где запретили горожанам кататься со снежной горки. Оттуда полетели на Лубянскую площадь, где Власовский приказал гонять торговцев сбитнем и уличных разносчиков блинов, их особенно. Этого ему показалось мало, и он приказал двигаться на Варварку, где закрыл уличные лотки уже так, под горячую руку.
По дороге доставалось случайным городовым и дворникам, которым не могло не достаться, само собой. К счастью, лихости обер-полицмейстера не хватило на то, чтобы нагрянуть на Сухаревку или Хитровку. Эти перемещения настолько вымотали Эфенбаха, что он ощущал себя так, будто его понизили в чине. Странным образом ему было стыдно за то, что натворил Власовский. Вроде сам ничего не делал, только присутствовал, но отчего-то стыдно перед честным народом, который ничего предосудительного не делал, а справлял праздник. Мучениям пришел конец. Обер-полицмейстер насытил гнев и вернулся в Малый Гнездниковский.
Михаил Аркадьевич поднялся в кабинет и был вынужден подкрепить иссякнувшие силы из неиссякаемой бутылки коньяка, что хранилась у него в столе для всякой надобности. Когда силы восстановились, он вызвал Актаева, как раз вернувшегося с филерского наблюдения. Заслушивая доклад, Эфенбах подумал, что не зря поставил наблюдение. Неправильно ведете себя, господин коммерсант страхового общества. Темнит и мутит. Но самому разбираться в этой загадке не хотелось.
– А где Пушкин наш раздражайший? – спросил он.
– Только появился, в приемном с Лелюхиным беседует, – ответил Актаев.
– А подай-ка сюда этого Пушкина на блюде голубом…
Чиновник сыска вошел с таким видом, будто ему совершенно безразлично, зачем вызвали.
– Ну, сокол мой, явился, не завалился, – выказал добродушие Эфенбах. – Так, что думаешь о чем?
Вопрос столь обширного и глубоко философского смысла в устах Михаила Аркадьевича мог иметь только одно практическое значение.
– Человек не тот, за кого себя выдает, – ответил Пушкин, понимая, что Эфенбаха интересует вовсе не обер-полицмейстер, а француз.
– Вот оно куда… И я же погляжу, оно не туда… А от чего?
Давно зная своего начальника, Пушкин умел понимать его не во всем ясный язык. Если не сказать, чрезвычайно загадочный. Не хуже языка дикарей с острова Борнео, которые общаются между собой свистом.
– Делает вид, что не понимает по-русски, хотя понимает неплохо, – сказал он.
Эфенбах заинтересовался:
– Оно это откуда?
– Француз невольно среагировал на оскорбительную фразу обер-полицмейстера…
– А я-то погляжу, куда оно… Да только ли?
– У него плечи развиты, как у атлета. Тот, кто занимается бумажной работой, вряд ли будет держать себя в такой форме…
– Ну-ну… Наконец?
– Под пиджаком носит револьверную кобуру…
– Да как же он намастрючил! – выразился Михаил Аркадьевич, что подразумевало такую гамму смыслов, что охватить их целиком затруднительно.
– Модель револьвера сказать не могу, – ответил Пушкин, выбрав самый простой.
Обдумав важные сведения, Эфенбах понял, что за французом нужен глаз да глаз. Хорошо, хоть до утра из гостиницы не денется, раз Актаев в этом уверен.
– А сам-то как?
Пушкину оставалось проявить не столь уж сложные чудеса догадливости.
– Дело вдовы Ферапонтовой оказалось довольно тривиальным, – сказал он. – Сегодня утром ее нашли мертвой под собственной лестницей.
– От ведь, не знаешь, где рубль найдешь, а где тебя закопают…
– Смерть хотели представить несчастным случаем. Пристав Носков почти оформил.
– И куда его?
– В шее вдовы обнаружена булавка, – продолжил Пушкин, не уточняя, кто именно обнаружил.
– Вот ты какой, сизый ворон! – выразил интерес Эфенбах. – Как же ее?
– Довольно поздно ночью, когда дворник ушел в сторожку, убийца поднялся на второй этаж и постучал. Вдова ему открыла. И получила удар в горло. После чего с его помощью свалилась с лестницы. При ударе сломала шею. Отчего умерла. Обычно Ферапонтова никого не пускала в дом, гостей у нее не было никогда.
– Зачем? – спросил Михаил Аркадьевич, подразумевая открытую дверь.
– Убийца сообщил нечто такое, что заставило ее отпереть. Ночью.
– Вот ведь, голова без костей! – похвалил Эфенбах ловкость преступника. – И как?
– Подозреваемый очевиден. Осталось его задержать и допросить.
– Молодец… А что не пляшем?
Пушкин не хотел объяснять мелочи, которые мешали формуле сыска указать точно на виновного.
– Есть детали, которые требуют понимания, – ответил он.
– Понимай, не жалей, – разрешил Эфенбах. – Где она подстраховалась?
– В «Стабильности».
Это была неприятная новость. Не объясняя настоящей причины, Эфенбах вдруг потребовал, чтобы расследование было проведено самое тщательное. Разобраться до самых корешков. Выяснить, что на самом деле происходит с мертвыми живыми и опять мертвыми вдовами. Про остальные дела забыть, силы бросить на «Стабильность». Такой приказ Пушкину исполнить было легко: других дел у него не имелось.
Что же до особого внимания Михаила Аркадьевича к заурядному делу, секрет был прост: он решил подстраховаться.