Поединщики натешились, отвели душу и теперь будут дожидаться следующей Масленицы. Им было легко и хорошо под радостным небом. Что там творится под Горбатым мостом, для чего собрались городовые, никому и дела не было.
Пушкин отвел взгляд и посмотрел в синеву. Небо глядело на него и не понимало, что этому странному человеку надо в такой день, которое оно подарило. Отчего не радуется, а мрачен, как ненастье.
Чиновник сыска попал в незнакомую ситуацию: он не знал, что делать. Произошедшее было настолько нелогично и нелепо, что не ложилось в формулу сыска, о которой все слышали, но никто в сыске не видел. Даже Эфенбах. После убийства Ферапонтовой Пушкин не успел раскрыть черный блокнот, чтобы занести в него формулу. Теперь он имел дело с пустотой, в которой болталось, как в проруби, мертвое тело…
…Первое, что заметил Пушкин, как только оказался рядом с погибшим, – след на лице. Правая щека была заклеена пластырем. Пушкин поддел край, пластырь отошел. Под ним оказалось пятно с почерневшей, запекшейся коркой, как после обработки йодом. Рана была некрупной. Как от ожога. Делать выводы категорически было нельзя. Потому что разумных выводов не было.
Более того, при обычном ходе дела Пушкин не узнал бы ничего о погибшем и, наверное, не увидел след ожога. Помогли не столько удача и стечение обстоятельств, сколько редкая сообразительность Носкова. Пристав не поленился приехать на пруд, не обругал городового за беспокойство, лично осмотрел и вызвал сыск, когда заметил одну мелкую деталь. Не важно, что приказал перевернуть тело на спину. Без этого найденный отправился бы на полку мертвецкой дожидаться опознания. А когда оно случилось бы, никому не известно. Важно, что нашли – и вызвали Пушкина. Теперь ему предстояло что-то делать с этой находкой.
Вначале, как положено, Пушкин осмотрел карманы жертвы. В них нашлись портмоне с мелкими купюрами, счет из лавки и сложенный пополам страховой договор. Стоило прочесть, как Пушкин узнал, на кого погибший оформил выплату в случае своей смерти. Этот факт вместе со следом на лице выстраивал логическую цепочку, которой быть не могло. То есть Пушкин не мог ее принять: формула сыска, как математика, отрицает абсурд. Ответ всегда логичен. Здесь – очевидный абсурд.
– Господин Пушкин, так что делать прикажете?
Тянуть было нельзя. Пушкин отказался слушать небо и наслаждаться днем, дарованным ему. Он снова присел перед замерзшим телом.
– Михаил Николаевич, занесите в протокол: убитого столкнули с моста.
– Почему так решили?
– Шея вывернута назад, – Пушкин указал пальцем на выгнутый кадык. – Высота Горбатого моста не слишком большая, но ее хватило. Если я не прав, доктор Воздвиженский может опровергнуть этот факт.
Пристав точно знал, что его доктор ничего не опровергнет. Такой факт вреда не принесет, можно и зафиксировать. Он кивнул помощнику Татаринову, который держал папку с походной чернильницей.
– А эту мелочь будем описывать?
– Обязательно…
Речь шла о крохотном черном прыщике, который торчал в области трахеи. В солнечном свете, отражавшемся от снега, прыщик поблескивал полировкой.
– Михаил Николаевич, позволите?
Раз уж заварили кашу, почему бы не заварить еще крепче. Пристав не стал возражать. Не снимая перчатки, Пушкин зажал большим и указательным пальцами бородавку и дернул. Игла поддавалась с усилием. Ползла медленно и рывками. Татаринов на всякий случай отвернулся, будто из раны могла хлынуть кровь. Ничего ужасного не случилось. На коже осталась крохотная черная точка. Вынутую иглу Пушкин держал в пальцах и разглядывал так, будто нашел брильянт редкой красоты.
– Ничего не удивляет?
В полицейской службе чем меньше удивлений, тем спокойнее. Это Носков усвоил на собственном опыте. Но тут не знаешь, что и сказать.
– Вроде как похожа на ту…
Пушкин согласно кивнул.
– Важно другое: видите, как я держу этот предмет?
Пристав видел, что пальцы чиновника сыска напоминают сомкнутые клещи, из которых торчит гвоздь.
– Заметили?
Неизвестно, что надо было замечать. Пристав издал неопределенное бурчание.
– Держать булавку неудобно. Теперь представьте, что ею наносят удар в горло…
Такими картинами забивать себе мозги Носков не желал. Вон, Татаринов представил, и ему подурнело. Некрепкий все же подпоручик. Наверное, поэтому в армии не прижился и вылетел в полицию…
– …не снизу вверх, а на уровне шеи, – не унимался чиновник сыска. – Что происходит?
– Что? – только и спросил пристав.
– Рука ударяющего согнута в локте, – Пушкин показывал, – …в самом неудобном положении: рычага нет. Удар нужен сильный, второго шанса не будет… Держать иглу в кулаке нельзя: жало станет слишком коротким, она сразу должна войти как можно глубже… Приходится держать только за головку… Вы позволите?
Пристав не успел сообразить, что надо позволить, как Пушкин неудобно согнутым локтем воткнул иглу в тело. Телу было не больно, оно давно умерло. Но тут даже городовые переглянулись: экая беспощадность. Господин из сыска ставит эксперимент на трупе. Между тем игла вошла в рукав пальто по самую шляпку. Как будто изучая что-то, известное только ему, Пушкин с разных углов осматривал дело рук своих. При этом не разжимая пальцев. И наконец вынул иглу.
– Узнали нечто полезное? – спросил пристав, неприятно пораженный таким поведением.
Удерживая булавку перед собой, Пушкин рассматривал ее на фоне льда.
– Игла еле-еле прошла через толстое пальто и сюртук. Кожа и мышцы человека значительно плотнее. Просто так в горло не воткнуть. Факт подтвержден.
– Что значит просто так?
– Булавка – не нож, который достал из кармана и пырнул. Одним движением не попасть.
– Не понимаю вас, господин Пушкин…
– Прежде чем нанести удар, убийца должен держать булавку перед жертвой, – он показал Носкову как. – Чтобы прицелиться в горло. Не кажется странным?
Мысль чиновника сыска начала проясняться. Пристав стал соображать и не мог не согласиться: действительно странно. Стоит, значит, человек, будущая жертва, которую готовятся убить, а перед ним убийца размахивает булавкой и прицеливается. А тот ничего не замечает?
– Может, ночь, темнота, у нас тут фонарей мало… Мог и не заметить.
– Ночью булавка не видна. Если кто-то будет делать вот так… – Пушкин снова приподнял руку, согнутую в локте, – что сделаете вы?
– Вот уж не знаю…
– Хотите, попробуем между собой?
Ничего подобного пробовать Носков не желал. Не хватало еще ставить эксперименты на собственном горле. Он невольно дернул тугой воротник форменного кафтана.
– Нет уж, увольте…
Пушкин опустил руку:
– Вы отшатнетесь. Даже от знакомого.
– Что в протокол заносить?
– Петрушка смерть не обманул…
Пристав подумал, что чиновник сыска малость не в себе.
– Какой Петрушка?
– Простите… Петрушка тут ни при чем. К слову пришлось. Заносите только факты, – Пушкин протянул иглу Татаринову. – Прошу передать доктору для сравнения. Жду его мнения насчет самой булавки. Пусть подготовит заключение по ожогу на щеке.
Страшный и мерзкий предмет Татаринов принял в ладонь так, будто ему протянули ядовитую змею. И не нашел ничего лучшего, как вынуть носовой платок и глубоко укутать в него булавку.
– Кто первым увидел тело?
Городовой Тараскин доложил, что мастеровой пробегал мимо моста, он и заметил.
– Вон, возвращается, – Тараскин указал на человека в разодранной рубахе с густыми следами крови. Мастеровой шел без фуражки в распахнутом пальто.
– Позовите…
Тараскин стал яростно махать, чтоб мастеровой свернул к ним. Что тот и сделал без лишних сомнений. Полицию сегодня бояться нечего. Как Тараскину и обещали: не баловали. Подойдя, он кивнул сразу всем. Улыбка блуждала на разбитых губах.
– Доброго дня, господа хорошие… Мое почтение, господин пристав…
– Никитин, а ну рассказывай, как дело было, – нагнал строгости Тараскин.
Мастеровой источал чистую невинность, как небо.
– Какое дело, Петрович?
– А вот это, – и городовой указал пальцем.
Только тут Никитин заметил лежащего на спине.
– Ах ты, жалость какая, замерз-таки…
– Вот и доложи…
– Что докладывать, Петрович? Вижу – лежит кто-то под мостом, тебе передал.
Пушкин дал знак, чтобы городовой помалкивал.
– Вы слесарь из мастерской? – спросил он.
– Ваша правда, господин хороший, – перепачканный кровью Никитин источал добродушие. – Не припомню, чтоб нам заказ делали…
– Что вчера поручили сделать в страховом обществе?
– А-а-а, это… Ключ потеряли от сейфа… Нужно новый выточить.
– Работу сделали?
– Как не сделать… Мы все умеем…
– Ключ при вас?
Никитин похлопал по карману пальто.
– Сейчас умоюсь, отнесу…
Пушкин протянул ладонь:
– Отдайте, управляющему я сам передам…
Хоть в добром настроении пребывал Никитин, но исполнять не спешил. Да и как объяснишь господам одну тонкость: отдашь за так – оплаты потом не допросишься…
Видя сомнения слесаря, пристав решил малость надавить:
– Давай ключ, кому сказано!
– Все в порядке, Михаил Николаевич, – Пушкин вынул потрепанное портмоне, не отличавшееся толщиной. – Сколько обещали за работу?
– Три рубля, – пробормотал Никитин.
– Сколько? Да ты сдурел, парень…
– Работа сложная, господин пристав…
Вынув ассигнацию в пять рублей, какая нашлась, Пушкин в обмен получил ключ. Зубчатка у него была затейливой формы. Действительно, сложная работа.
– С праздничком, господа хорошие! – крикнул Никитин на прощание. Все у него было хорошо, слесарь пребывал в радости.
А вот настроение пристава было далеко не ясным.
– Забирать пора, народ сейчас набежит, глазеть будут…
Пушкин напомнил, что доктор Воздвиженский должен официально подтвердить причину смерти, и оставил полицию заниматься обязанностями. Тяжкими, но неизбежными.
Выплыв из черного омута, месье Жано не сразу разобрал, где находится. Стены, мебель, кровать медленно проступали в ярком свете, скользившем меж занавешенных штор. Наконец он поверил, что лежит в номере гостиницы. После ночных кошмаров это казалось счастьем. В следующий миг месье Жано вспомнил все.